ческое событие (или лицо) нашло лишь опосредованное выражение, а есть предания, которые, хотя, как и все другие, претендуют на истори­ческую подлинность, но, по сути, оказываются произведениями абсо­лютно не историчными, надуманными.

Последующие поколения всегда интересуют вопросы: кто мои пред­ки, чем они знамениты, как раньше люди жили и т. д. Поскольку не было никаких хроник и летописей, все подобные сведения передавались уст­но. При внимательном изучении даже летописи иногда за подлинное событие выдают общеизвестный какой-то фольклорный сюжет (напри­мер, об основании Киева, о подвигах княгини Ольги…), или же умыш­ленно, в угоду какому-то князю, допускают неточности. Что-де в таком случае говорить о произведениях, которые передаются лишь устным путем? Даже изначально правдивое повествование, переходя из уст в уста многих сказителей, в итоге подвергается значительным изменени­ям; ведь каждый из передающих предание что-то ему неугодное может опускать и вместе с тем добавлять то, что, на его взгляд, могло иметь место. В итоге произведение подвергается значительной адаптации и фольклоризируется.

Все вышесказанное необходимо иметь в виду при анализе ингушских преданий. Как бы ни рассуждали об их исторической основе, для нас не­преложным остается тот факт, что мы имеем дело с фольклорными про­изведениями, а значит, и с одной из отраслей ингушской культуры.

В местных преданиях можно выделить такие тематические комплек­сы: этногенетические предания, предания об истории рода и его приме­чательных личностях (чаще — родоначальниках), о дружеских взаимо­отношениях и враждебных столкновениях между соседними народами и между родами, действительных исторических событиях и связанных с ними персонажах; предания, связанные с топонимами и гидронима­ми; о строителях башен, мудрых судьях, охотниках, известных абреках и т. д.

Вопросы происхождения народа и его далеких исторических судеб весьма сложны даже для профессиональных историков, и совершенно невозможно ожидать на них ответы в этногенетических преданиях. Тут любопытство народа в этих вопросах удовлетворяется кем-то и когда-то «выдуманными» произведениями. Так, одно из них гласит, что некогда жили-были три брата Галга, Гурже и Гябарте; от них, соответственно, произошли галгаи (ингуши), грузины и кабардинцы. Появление подоб­ного предания можно объяснить, во-первых, тем, что соседями ингушей еще в позднем Средневековье были с юга грузины, а с севера и запада — кабардинцы, также можно объяснить, во-вторых, тем, что начальные звуки (г, П) имен этих трех мифических братьев несколько сходны по

звучанию. То, что некогда ингуши в этом предании своими братьями, пусть надуманными, обозначили эти два народа, говорит о историче­ски имевшихся тесных и дружеских контактах указанных народов. Вот этот факт и можно признать исторической основой народного произ­ведения.

С принятием ислама в местной среде стали распространяться пре­дания, возводящие общенародного этноарха к арабам. Здесь наглядно видно проявление религиозной идеологии, а она тем самым стремилась в сознании народа утвердить мысль о якобы извечной исламской при­верженности. Конечно же, такие предания никакой исторической осно­вы не имеют. Нужно ли было внедрять в народ подобные предания? Вряд ли. Ведь ингуши сами, добровольно и без всякого принуждения приняли ислам.

Известно, что многие русские княжеские роды, нередко надуман­но, выводили своих родоначальников то от скандинавов, то от других исторически прославившихся народов, тем самым эти роды стремились как-то возвысить себя над другими. Нечто подобное наблюдалось и у ингушей.

По Ч. Ахриеву, пришельцами издалека предстают Кист и Джерахмет. (7, 127-128) По происхождению якобы первый был сирийцем (арабом), а второй персиянином. Ч. Ахриев считает Киста предком родов аула Эрзи и Гвилети, а Джерахмета основателем Джейрахского общества. Вряд ли эти предания историчны. Ведь имя Кист, к примеру, идет от гру­зинского этнонима «кистинцы», ингушам совершенно не известного.

Про Джейрахское же общество, находящееся южнее реки Арамхи, из­вестно, что там, в самом Джейрахе, проживали Цуровы, в близлежащем к нему Пхимате жили Льяновы и Боровы, а в Эзми жили Хаматхановы. К джераховцам относятся и Ахриевы, живущие севернее реки Арамхи. Предание рассказывает:

«Некогда владельцами местности Пхимат и Фуртоуг были три знат­ных брата: Лян, Бор, Оахр. После смерти отца они решили узнать с помощью жеребьевки, кому достанется Фуртоуг. По первому жребию он достался Ляну, но Оахр, который страстно желал там поселиться, оспорил этот жребий. Тогда бросили его во второй раз. Тут он выпал на Бора. И снова Оахр стал доказывать, что жеребьевка была произведена неправильно. Тогда братья Лян и Бор решили: «Раз наш младший брат так крепко желает поселиться в Фуртоуге, отдадим его ему».

В этом предании вполне можно видеть историческую основу, как в каком-то отдаленном родстве этих родов, так и в том, что деление от­цовского наследства могло происходить с помощью жеребьевки.

Немалый интерес представляют предания типа «Гий, Сиккам, Чина — ха». Предание это имеет множество вариантов и во многом, пожалуй, отражает исторические события. По другим вариантам братьев было четверо, и звали их Гий, Циккам, Чинаха и Чоапилг. В кратком изложе­нии предание повествует, что все эти братья были сыновьями полугероя — полуволшебника Маго, якобы пришедшего с востока. Но перейдем к братьям. Оказывается, старший из них, Гий, был человеком гигантского роста и имел неумеренный аппетит — за раз съедал целого быка, по­том заваливался спать на неделю. Хозяйство братьев никак не могло наладиться, и тогда они решили избавиться от прожорливого Гия. Когда после обильного ужина он завалился спать мертвецким сном, братья на­крепко его связали, увезли в Грузию и там продали его. Проснувшегося Гия не могли удержать никакие цепи и ремни. Побежал он к дому. На бегу с одной из дальних гор он крикнул братьям: «Вы у меня получите по заслугам!» Тут Чинаха убежал в Чечню, а Чоапиг в Грузию, Циккам (Сиккам) остался на месте. Далее в предании приводится ранее нигде не зафиксированный один из древних ингушских обычаев:

«Скрутил Гий Сиккама и приготовился убить его. В те времена был обычай: если любая женщина падала на колени и обнимала за ноги мужчину, то он обязан был исполнить любую ее просьбу. Жена Сикка­ма как раз шла мимо с глиняным кувшином на голове. Увидев, что Гий готовится убить ее мужа, она кинулась ему в ноги. Кувшин сдвинулся и угодил своей кромкой в висок женщины. Она тут же скончалась. Гий пожалел эту женщину и ради нее оставил Сиккама в живых, но прика­зал, чтобы жить он обосновался подальше от него!» (18, 340-341)

В прошлом самым центральным и ведущим в горной Ингушетии было общество Галгайче. Центр этого общества составляли башенные крепости Эгикал, Хамхи и Таргим, которые в народе объединенно на­зывали «Кхаькхале» (Три поселения). К ним примыкали также башен­ные аулы: Барах, Евли, Пуй, Кхарт, Дошлакле, Бархан, Хайхар и дру­гие. Сохранились предания, как знаменитые три брата, по старшинству именуемые Эга, Хамхи и Таргим, поделили эту местность и первыми обосновались жить там. Многие десятки ингушских фамилий свою ро­дословную возводят к ним.

О том, что общество Галгайче было знаменито в местной среде и вы­ступало своеобразным гегемоном всего народа, красноречиво говорит хотя бы и тот факт, что именно галгаевцы возглавили процесс пересе­ления на плоскость. Факт этот убедительно доказывает очередной дого­вор равнинных ингушей о верности России, заключенный в 1810 году в Назрани. Под ним стоит 60 подписей ингушей, являющихся выходцами именно из Галгаевского общества.

Немало имеется ингушских преданий о знаменитых личностях про­шлого, возможно, реально существовавщих, таких, как Эбан, Акберг, Мед, Инарки, Сулда-Венаг, Дудар, Замой-Уциг, Мержой Казилг, Шутар, Ча, Чербаж, Мехка, Аьстби, Хьадажкъа, Довтий Хучбар, Агіачий Ярач, Хоаной Хинг, Падакха Дзейт, Чепай Парш. Предания сохранили лишь их имена и некоторые заслуги. Трудно в этих преданиях разобраться, где кончается история и начинается фольклор. Но несомненно одно: на­род наделил этих героев лучшими идеальными чертами, и молодежь

училась на этих образах постигать лучшие качества, присущие людям той поры, ибо эти народные герои помимо мужества и отваги обладали и высокими морально-этическими качествами, выработавшимися в на­роде.

В сказаниях ингушей не могло не отразиться их замечательное ис­кусство возведения башен, храмов, склепов. Среди множества преда­ний, посвященных этой теме, довольно примечательным предстает пре­дание «Ханой Хинг».

«Хано был очень умелый строитель боевых и жилых башен. У него был сын Хинг. Он у своего отца научился мастерству строителя. Строи­ли они как-то одну башню. Когда отец стал укладывать очередной ка­мень, сын сказал:

— Этот камень надо бы положить не так, а эдак. — И он показал отцу, как это надо сделать.

— Ты уже начал учить меня, — сказал отец. — Ты, что же, стал таким искусным мастером?

И тут отец и сын заспорили, кто из них искуснее.

— Хорошо, — сказал отец, — в ауле Ляжги просят воздвигнуть боевую башню. Все, что нужно для этого, они уже подготовили и дают плату в шестьдесят коров. Иди и построй им башню. А я здесь, в Хяни, воз­двигну еще одну боевую башню. Закончим эти башни и посмотрим, кто из нас искуснее.

Пошел Хинг в аул Ляжги. Решил он построить башню лучше всех, что видел до сих пор. Хинг сначала замешивал известь, у реки у него была мельница, которая перемывала камень в песок. В известь он до­бавлял молоко, иногда яйца и пр. Приготовив раствор, он брал его на деревянную лопату, переворачивал ее и носил взад и вперед. Если рас­твор не падал с лопаты, он считался хорошим. Одни из подручных Хин — га тесали камни, другие подвозили их к месту стройки. Он построил боевую башню с двумя сводами.

Когда Хинг ставил завершающий шпилевой камень, его отец Хано, закончив строить свою башню, пришел в Ляжги, чтобы посмотреть на работу сына. Осмотрел он башню и снаружи, и изнутри, проверил рас­твор и крикнул сыну:

— Ты победил меня, и нет мастера лучше тебя». (18, 350-351)

Ханой Хинг был почитаем в народе как любимец верховного бога

Дялы: он опускает на землю золотую цепь и приглашает Ханой Хинга на свой престол («Ыьрши»). Также Хинг славился и как необычайно сильный и ловкий человек. Башня в ауле Ляжги, строителем которой предание называет Хинга, действительно выделяется своим видом и прочностью среди других подобных башен. Из приведенного предания

мы узнаем, что строительное искусство было наследственным, что клад­ка камней, имеющих неправильные формы, была делом непростым. Со­хранилось устойчивое выражение «Кхер кхера бага отташ хила беза», то есть: «Выступы одного камня должны ложиться в выемки другого камня». Как явствует предание, большое внимание строители уделяли приготовлению раствора для каменной кладки, Хингу приписывается строительство башни в ауле Морч. По легенде, он ее построил настоль­ко прочной, что, если бы ее положили и покатили бы под гору, она бы не разрушилась.

У ингушей каменное зодчество достигло большого совершенства. Местные архитектурные памятники и сегодня поражают своим величи­ем. В памяти народа до сих пор остались имена прославленных строите­лей. А у целого рода Барханоевых, например, строительное мастерство считалось их профессией. В горной Ингушетии имеются такие башен­ные сооружения, как Вовнушки, Девичья башня, построенные, на пер­вый взгляд, в совершенно недоступных местах. Строительные предания также не избежали здорового народного юмора. Например, в Оздоевском обществе на труднодоступном месте невдалеке друг от друга строят две башни, которые называются «Шин энгаро яь Палаш» — «Башни, постро­енные двумя женами». О них рассказывают:

«У мужчины было две жены. Как-то он им сказал: «С одной из вас я решил расстаться. Постройте по башне. Та, которая построит башню лучше, останется, а другая уйдет». С большим усердием взялись женщи­ны за строительство. Одна из них делала раствор на кислом молоке, как и положено. Вторая же, решив во что бы то ни стало превзойти соперницу, стала замешивать раствор на цельном молоке. Однако она ошиблась — ее башня была признана хуже той, которую строили на кислом молоке».

Понятно, что это предание совершенно не имеет под собою ника­кой исторической основы. Скорее, тут виден бытовой юмористический анекдот. Обычно такие предания увязываются с давно заброшенными и забытыми башнями. Нередко в прошлом эпидемии холеры, чумы, оспы выкашивали целые роды, а оставшиеся от них обезлюдевшие башни обрастали разного рода юмористическими рассказами или легендами, например, любовная легенда о «Девичьей башне». Интересное любов­ного характера предание, связанное с древним мавзолеем — «Борга — каш», более ста лет назад было записано Б. Далгатом. В сокращенном изложении оно повествует:

«Бексултан Борочан жил в том месте, где теперь находится село Ян — дырское. Он был влюблен в княжну, да и княжна была неравнодушна к нему… Княжна часто выходила на курган («ЙиШй-боарз») и смотрела на Бексултана, а Бексултан на нее, и так они любовались друг другом…

Однажды с той стороны, где жили уздени, вышла шайка разбойников и направилась к Бексултану с целью угнать его скот и лошадей.

Кроме одного разбойника вся шайка была истреблена. Бексултан по­гнался за ним.

Этот последний сказал ему:

— Не гонись за мной! Если получишь рану от пули моего ружья, ты непременно умрешь, потому что ружье мое из ружей «Пяш-ляча».

Но Бексултан сказал:

— Пока не перебью всех, не вернусь домой!

Он не переставал преследовать его. Тогда разбойник выстрелил из ружья и убил Бексултана. Княжна же на том самом месте (около села Яндырского) выстроила существующий и поныне мавзолей «Борга — каш». Когда часовня была готова и тело Бексултана перенесено в нее, княжна поставила рукоять кинжала на грудь Бексултана, а сама налегла на острый конец и таким образом покончила с собой. Тело ее было по­ложено рядом с телом Бексултана». (18, 437-438)

Перед нами очередной пример того, как народный фольклорный вымысел выдается за якобы исторически доподлинно имевшее место событие. Сюжет этого предания существует у многих народов мира, например: «Лейла и Межнун» (арабский, персидский), «Абессалом и Этери» (грузинский), «Шахсенем и Гариб» (азербайджанский), «Тахир и Зухра» (узбекский), «Козы Корпеш и Боян-слу» (казахский) и т. д. На этот сюжет бацбийцем И. Цискаровым было написано произведение «Лозы любви (кистинское предание)». И, наконец, тут можно вспом­нить и средневековый роман «Тристан и Изольда», и трагедию В. Шек­спира «Ромео и Джульетта». Такие сюжеты встречаются у многих наро­дов мира, считаются интернациональными, а фольклористы называют их просто «бродячими сюжетами». Такие международные сюжеты, полюбившиеся многим народам, обычно повествуют об общечеловече­ских ценностях (идеях, образах, нравственных принципах…), близких и понятных человеку любой национальности, расы, религии. В данном случае мы имеем дело с сюжетом, повествующим о любви, которая ока­зывается сильнее смерти.

Наличие подобного сюжета (да и многих других, например, сказоч­ных) и у ингушей является одним из свидетельств того, что они издрев­ле находились в довольно тесном культурном международном содру­жестве.

Своеобразный раздел в преданиях занимают народные тексты, свя­занные с разными топонимами и гидронимами. Так, одним из характер­ных, к примеру, можно признать текст «Байни-Кашете». Это названия двух небольших горных аулов, находящихся по соседству, высоко в го­

рах с южной стороны горы Маьтлоам (Столовая гора). В кратком пере­сказе это предание повествует о следующем.

Жители аула Йоархаче были воинственными и притесняли окрест живущих людей. Как-то они обидели девушку из невдалеке лежащего аула Фалхан. Трое братьев из него Дзарах, Марзбик и Шовхал не на­мерены были далее терпеть этих насильников. Но в открытом бою их одолеть было невозможно, и тогда братья пустились на хитрость. Вы­думав какую-то причину, братья пригласили на пир тех обидчиков. Им в питье подмешали дурман, отчего они впали в беспамятство. Братья уничтожили их всех и восстановили свою честь. Заканчивается преда­ние словами: «Аул, который основали братья на месте аула Иоархаче, стал называться Байни, потому что там погибло много людей. Место, где они были захоронены, назвали Кашете». (18, 364)

В народе это предание сложилось на основе так называемой «на­родной этимологии», когда исключительно на одном созвучии разных слов пытаются связать их по смыслу и из этого делать какие-то выводы, совершенно к науке не относящиеся. Простительно, когда подобным этимологизированием занимаются простые труженики — творцы фоль­клора. Название аула Байни созвучно со словом «байна» — погибшие, а название Кашете совершенно прозрачно и без всякого этимологизи­рования означает «кладбищенское». На самом деле название «Байни» идет от слова «бай» — луг, подтверждением этому служит то, что вокруг аула Байни имеется много покосных мест.

Разные исторические личности, некогда соприкасавшиеся с ингушами, также нашли свое определенное место в преданиях. Царица Тамара в них предстает храброй воительницей, защитницей Грузии. Так, по преданию, персидскому царю, домогавшемуся ее родины и ее самой себе в жены, она гордо ответила, что на этого царя и все его войско она не променяла бы одного своего рядового воина. Имеется предание, которое в духе стихов М. Лермонтова трактует якобы о любви царицы. Не у горцев ли знаменитый поэт заимствовал этот сюжет? Не исключено: ведь сам поэт в поэме «Мцы­ри» говорит, что ему легенду об этом герое рассказал «старик-чеченец, хребтов Казбека бедный уроженец». Проезжая по Военно-Грузинской до­роге, Пушкин, Лермонтов и многие другие вступали в разного рода сно­шения с жителями ингушского аула Гвилети, находящегося прямо под го­рою Казбек. А то, что разные путешествовавшие по Кавказу знаменитости путали названия народностей, было самым обычным для того времени явлением: случалось, что огульно всех горцев называли то черкесами, то лезгинами, а то и просто татарами.

Под именем «Еркал-падчах» в ингушских преданиях встречается гру­зинский царь Ираклий II, в ХУШ веке приложивший немало сил для спасе­ния Грузии от иноземных захватчиков и единения своей страны с великой Россией. Кстати, ингушские предводители военных отрядов часто служи­ли в армии Ираклия II и получали от него жалованье.

Жестким завоевателем предстает персонаж местных преданий Астагіа Темаркъ — Хромой Тимур, которого еще называют то Тамерланом, то Же­лезным (Тимур, Темир — железо) Хромцом:

«Имеются исторические параллели и к такому эпизоду из одного предания о Тимуре: будто бы он для своего отдыха заставил воздвиг­нуть башню из срубленных голов семидесяти тысяч пленных. Этот фольклорный мотив может восходить к историческим известиям. Так, первые монгольские завоеватели воздвигли такое устрашающее со­оружение где-то в Средней Азии, а в одном из горных районов Даге­стана Тимуровы воины сложили холм из убитых людей, и это нагнало большой страх на окрестных жителей, что стало известным и вайна — хам». (44, 49)

Тот же источник о так называемых «Тимуровых рвах» сообщает:

«В исторических хрониках довольно часто, и именно примени­тельно к Тимуру, сообщается, что вокруг своего лагеря, или же между своим войском и войском Тохтамыша, Тимур заставлял воинов рыть рвы». (44, 48)

Образ Тимура проник даже в ингушский нартский эпос. В записи, произведенной еще во второй половине XIX века, народ своего люби­мого нартского предводителя Сеска Солсу сближает с Тамерланом.

Далеким глухим отзвуком отразился в ингушском фольклоре и истори­ческий Нагай, один из виднейших князей Золотой Орды и основатель так называемой Ногайской орды. Этот исторический персонаж в свое время, видимо, имел какое-то соприкосновение с народами Кавказа, скорее всего, в качестве завоевателя. В ингушских сказках он уподобляется живущему где-то в отдалении жестокому великану. У него голова — что пивной котел, от его крика и посвиста с неба падают птицы, звери прячутся глубоко в норы. Никому не дает он прохода. Из убитых им людей он воздвиг три холма, видимых издали. В нартских сказаниях он уничтожает целые се­ления, на телах загубленных людей устраивает себе ложе. (5, 158) Вполне естественно, что нартские герои или герои волшебных сказок, вступив в жестокое сражение, убивают этого врага. Тут, по всей видимости, отрази­лась борьба против монголо-татарских завоевателей. Исследователи исто — ризованных фольклорных произведений приходят к вполне приемлемому выводу:

«В историческом фольклоре довольно незначительно представлены конкретные исторические события, факты. Здесь историческое предста­ет лишь в опосредованном виде через призму фольклорного освещения. В историзованных произведениях более или менее наглядно предстают основные вехи в исторической жизни народа, например, такие, как: рас­селение племен, взаимосвязи народов, основание поселений, освоение равнинных земель, процесс феодализации, стремление племен к консоли­дации в единую народность, борьба за независимость и т. д.». (44, 123-124)

Сказки учеными-фольклористами признаются как вечный и самый интернациональный жанр. Народ вкладывает в них свою вековую му­дрость, доброту, ум, смекалку, талант, милосердие и оптимизм. Читая сказки разных народов (от Индии через Кавказ в Россию и Европу), мы обнаруживаем много общих для всех сюжетов и образов. К при­меру, ингушский сказочный герой Овдилг (Дурачок) по характеру и поступкам — чисто местный персонаж, и в то же время он, подобно русскому Иванушке-дурачку, первоначально предстает всеми осмеи­ваемым никчемным и ленивым героем, но с помощью чудесных коней, оружия, предметов и волшебных помощников он преображается, ста­новится прекрасным юношей и царским (или княжеским) зятем. Корни ингушских волшебных сказок уводят нас в далекую глубь веков. Следы тотемизма и анимизма видны в образах таких героев, как, например, Мальчик в свиной шкуре, который умеет становиться то человеком, то принимать облик животного. Небесную космическую мифологию мож-

но видеть и в таких добрых помощниках сказочного героя, как Малх — кЫнт — Солнечный молодец, Бета-^ант — Лунный молодец, Седкъий — к1ант — Звездный молодец. То же самое относится и к чудесным коням белой, красной и черной масти, олицетворяющим собою «белый» день, «красные» утреннюю и вечернюю зори и «черную» ночь. Мраком ми­фологии овеяны и подземные миры, куда попадает герой, откуда он воз­носится на могучем орле. Развиты в волшебных сказках и мотивы обо­ротня. Так, герой может превращаться в животное, в растение и даже в неодушевленный предмет. Много в волшебных сказках чудесных пред­метов, начиная от летающих бурок и кончая шапкой-невидимкой. Через Ингушетию пролегали два важных прохода между Северным Кавказом и Закавказьем по ущельям рек Терека и Ассы. Причем когда один из проходов бывал кем-нибудь заблокирован, то разные торговцы, послы, путешественники могли воспользоваться другим проходом. Эти охра­няемые местными жителями караванные пути давали большие возмож­ности для горцев налаживать разного рода связи, в их числе и фоль­клорные, с другими, даже отдельно живущими народами. Известно, что на караванной тропе, проходившей через Ассинское ущелье, вблизи аула Эгикал проезжавшие торговцы устраивали привал и, заодно, базар,

который назывался «базар шайтана» («шайгїа базар»). Общаясь таким и разного рода другими путями (взаимные миграции, аталычество, по­братимство…), местные жители передавали свои и перенимали чужие фольклорные произведения, какие-то верования. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в ингушском сказочном эпосе много сюжетов, героев, верований и прочего, роднящего его с фольклорными достиже­ниями других народов.

Определенный слой в ингушских, как и в сказках других народов, занимают так называемые бытовые сказки. В них нет тех чудес и того волшебства, которые имеются в героико-волшебных сказках. Здесь ге­роями являются самые обыкновенные люди и происходят между ними также самые обыкновенные житейские события. Обычным героем этих сказок является представитель социальных низов, умом и хитростью отстаивающий себя. Этот герой у ингушей называется Цагеном. Его двойником является герой восточных сказок Мулла Насреддин. У че­ченцев известно его имя Молл Несарт, но оно почему-то неизвестно ингушам. Почему это так и почему этот хитрец и балагур у ингушей назван именно Цагеном, никто из ученых пока не дал вразумительного ответа. Поскольку этот весельчак, а иногда и проказник довольно хоро­шо известен, нет смысла останавливаться на многочисленных сюжетах этих бытовых сказок. О популярности в народе образа Цагена говорит хотя бы и такая поговорка: «Если кто-то произносит имя Цагена хотя бы раз, то другие повторяют это имя десять раз» («Цагена цШ цкъа яьккха — ча, иттаза йоаккхаш хул»). Смысл этой поговорки довольно прозрачен: если среди людей кто-то рассказал про одну проделку Цагена, тут же о нем другие расскажут еще с десяток сюжетов. Нелишне будет привести хотя бы один из них:

«Цаген занял у богача деньги. Прошли все сроки возврата долга, а Цаген всячески избегал встреч с богачом, поскольку расплатиться ему было нечем. Все же богач сумел подкараулить Цагена и начал его сты­дить, приговаривая:

— Когда же ты вернешь мне долг?

Цаген стал его увещевать:

— Не волнуйся, дорогой, обязательно верну тебе твой долг. Вот толь­ко осенью горцы погонят свои овечьи стада на равнину, тогда овцы, задевая боками мой плетень, оставят на нем пучки шерсти, мы шерсть соберем, очистим от колючек, промоем, расчешем на гребне, напрядем нитей, сделаем из них теплые носки, продадим их на базаре, выручим деньги и вернем твой долг.

Богач, поняв, что ему не видать своего долга, рассмеялся. И тут Ца­ген ему сказал:

же торговец могут существовать только благодаря таким, как ты». (25, 280)

Определенно можно сказать, что подобную притчу мог когда-то сочи­нить именно человек, живущий не только сам плодами своего труда, а и кормящий и одевающий всех тех, кто не занят каким-либо трудом, произ­водящим материальные блага. Но зато героическое сказание мог сочинить и исполнять именно воин, защитник отечества. Плутовские, юмористи­ческие рассказы балагуров и пройдох были популярными в торгашеской среде. Как видим, фольклор, являясь достоянием всего народа, имел и свои некоторые сословные особенности.

Вероучители также не могли не воспользоваться таким мощным сред­ством воздействия на людей, как притча. Тут уместно будет обратиться к теме паломничества в Мекку. Это один из пяти постулатов, обязательных для правоверного мусульманина, правда, если он для этого имеет необхо­димые физические и материальные возможности. Собирающийся идти на это паломничество обязан совершить его только с помощью праведным путем добытых средств. При этом он обязан расплатиться со всеми дол­гами, добиться прощения за старые обиды т. д. Не зря говорится, что не всякий, кто совершил это паломничество, удостаивается почетного сана «хаджи». В связи с этим весьма интересна нижеприводимая притча:

«Раньше, когда совершали паломничество, хадж в Мекку (на лошадях и пешком), двое наших паломников отправились к этому святому месту. Да­леко они ушли от родного дома. До Мекки им оставалось несколько дней пути, когда они проходили через некое тамошнее село. В это время была неслыханная засуха, и в том селе люди гибли от голода. Наши паломники видели опухших от голода людей, детей и женщин, просящих милостыню. Паломники обычно имели с собою сбережения. Один их этих богомольцев сказал:

— Жаль гибнущих людей, надо нам на свои деньги купить им запас еды и тем самым спасти от голодной смерти.

— Ничего не выйдет, — ответил второй, — если тебя послушаться, то нам придется прервать свой путь.

Расстались паломники. Один из них, оставив себе денег ровно столько, чтобы добраться до дома, все остальные раздал голодающим и, прервав паломничество, вернулся домой. Другой дошел до Мекки, затем вернулся домой и стал носить на голове белую чалму, положенную сану хаджи.

Когда эти двое уже встретились на родной земле, к ним подошел ангел Джабраил в облике старца: «Ты не дал подаяния людям, гибнущим от го­лода, а пошел мимо них в Мекку; хотя и дошел до нее, ты не приобрел сана хаджи и поэтому сними с себя чалму, — сказал он одному. Потом обратился к другому: — Хотя ты и вышел в путь, намереваясь дойти до Мекки, но ты

его прервал, чтобы спасти людей от голода. Ты милосердный человек. Вот ты есть истинный хаджа и удостаиваешься этого сана. Надень на себя чал­му». (25, 295-296)

В исламе большое значение придается милосердию. Как говорят, чело­век не имеет права ложиться спать, поужинав, зная, что сосед ляжет спать голодным. Правоверный обязан был отдавать мечети десятую часть своего дохода. Этот сбор частично шел на нужды мечети, но большая его часть была предназначена для поддержания бедных, сирот, одиноких — то есть представителей социальных низов. В приведенной притче столкнулись по­стулат, предписывающий паломничество в Мекку, и милосердие, которое правоверный обязан проявлять всегда. Из этого сопоставления более глав­ным и более обязательным оказывается второе. Коллизия, имеющая место в приведенной притче, приобретает наибольшую остроту, если учесть, что она была создана в те времена, когда паломничество с большими трудами и опасностями совершалось в течение длительного времени и нередко пе­шим ходом. Не было сегодняшних условий, когда этот путь можно совер­шить за несколько часов в комфортабельном лайнере.

На стыке ХГХ и ХХ веков ингушский фольклор, в широком понимании этого термина, бытовал самым активным образом и являлся значительной частью духовной культуры народа. Где-то с середины XX века началось постепенное затухание фольклорных традиций. На сегодняшний день этот процесс стал необратимым. Мощные средства профессионального искусства стали оттеснять фольклор на второй план. Но зато сегодня он приобрел новую форму своего существования и теперь активнее бытует в разного рода публикациях, научных трудах, сборниках, антологиях и др. Конечно, тут уже нет живого и непосредственного общения со сказителем, но и в печатной форме фольклор по-прежнему волнует нас, многому учит и доставляет истинное эстетическое наслаждение.

[1]Монография Е. И.Крупнова «Средневековая Ингушетия» была издана в Москве в 1971 г. и переиздана в Ингушетии в 2007 г.

[2]Малсаг Уцигович Долгиев, российский офицер, и его сподвижники были убиты, когда они ехали на мирные переговоры, чтобы прекратить затянувшуюся кровавую войну. Эта личность в ингушской среде пользуется большой популярностью. С нею связано немало преданий, повествующих о благородстве и мужестве. Умарий Элла был благородным и мужественным человеком, активным борцом против самодержавия, а затем (в середине Х! Х века) эмигрировал в Турцию.

Было своеобразное разделение исполнителей: героико-эпические песни исполняли мужчины, а лирические песни — девушки. Послед­ние песни так и называли — «девичьи песни» («мехкарий иллеш»). Ис­полнялись они и в узком девичьем кругу, и на вечеринках и свадьбах. Понятно, что и репертуар песен зависел от места исполнения, от при­сутствующих слушателей. В своем кругу девушки могли петь и озор­ные, не предназначенные для широкой публики песни. В них они вы­смеивали многоженцев, ленивых и трусливых юношей. Были песни и фривольного содержания. На людях репертуар лирических песен был иного характера: девушки пели величальные песни, песни-призывы на защиту страны, о доблестных юношах и достойных девушках.

Большое место в девичьих песнях занимали любовные мотивы. В этих песнях основными были два мотива: излияние девушкой своей любви к кому-то из юношей; песни-жалобы о неразделенной любви. Довольно популярными были песни-укоры в адрес отца, матери, бра­та, препятствующих девушке выйти замуж за любимого. Причем не всегда такие песни имели под собою почву — просто иногда девушкам хотелось потосковать, излить свою душу.

На рубеже прошедших двух веков появились печальные песни о синей Сибири, о тяжелой доле каторжанина. Например, песня «Эре — ста» (от русского слова «арестант») пелась девушками в форме песни — жалобы каторжанина на свою тяжелую долю. Он сетует, что на его голову, которую украшала дорогая папаха, надета шапка с «потолком» (фуражка); что вместо дорогой черкески на тело ему накинуто грубое сукно солдатской шинели; на ногах у него вместо красивых сапожек звенят железные кандалы; что вместо плетки, которой он погонял коня, у него в руках лом и лопата… Обычно такие песни девушки за­канчивали проклятиями в адрес синей Сибири, где лисицы визжат от холода. Но такие печальные песни-жалобы обреченного героя сменя­лись боевыми призывными песнями в адрес смелых мужчин, готовых защитить родное село, женщин, стариков и детей. К примеру, пелось: «Когда будут рваться снаряды,

Когда пулями будет лить Свинцовый дождь,

Когда все опалится огнем и дымом,

Когда в замешательстве Невестки начнут называть Мужнюю родню по именам,

Когда трусы начнут Прятаться под женские подолы,

Тогда-то и станут известными Настоящие мужчины!»

Иногда на вечеринках девушки пели и песни, абстрактно славящие достойных юношей и девушек. В таких песнях прославлялись лучшие народные идеалы.

Календарная обрядовая поэзия присутствует у всех, кто ведет осед­лый и земледельческий образ жизни. В частности, это характерно и для ингушей. Хозяйственные нужды обусловливали наличие календаря, который помогал бы узнавать, когда надо приступать к тем или иным видам хозяйственных работ. Наши древние предки умели определять время зимнего и летнего солнцестояния, весеннего и осеннего равно­денствия. Некогда счет дней велся по пятидневкам (по числу пальцев рук), от которых на сегодня остались в народе названия второго — втор­ник («шинара»), третьего — среда («кхаьра») и четвертого — четверг («ера») дней пятидневной недели. Затем ее сменила неделя семиднев­ная. Есть сведения, что некогда существовали и большие 15-дневные недели. Всего таких недель в году насчитывалось 24, итого 360 дней. В конце года добавляли одну пятидневку, которая называлась «бож». Та­ким образом, год составлял 365 дней. В любом случае год начинался со дня «рождения» Солнца. В горах на башнях и склепах сохранились вы­битые на камнях штриховые изображения, состоящие из 24 черточек, обозначающих год. Жрецы имели свои особые смотровые места и раз­личного рода метки (стелы, камни), стоявшие вокруг по возвышениям, по которым определялся путь солнца. Таким путем, например, доволь­но четко устанавливали день зимнего солнцестояния, определявшего­ся в три дня. В первый день говорили: «Солнце идет домой» («Малх ц^ боагіа»). В день третий, выхода Солнца, говорили двояко: «Солнце идет из дома» или «Солнце идет из материнского чрева» («Малх ц^ра боагіа» или «Малх наьна керара боагїа»). По сути, это было рождество, сегодня определяемое по григорианскому календарю, и падало оно на 25-26 декабря. В это время ингуши справляли новогодний праздник, который назывался «НоджганцШй», или «НоджоЬ>. В многочисленных древних храмах, разбросанных по всей горной Ингушетии, в предново-

годнюю ночь жглись огни (наследие огнепоклонничества) и произноси­лись молитвы, по окрестностям рассылались дети с извещением о том, что утром начинается Новый год и празднество в его честь. Сохрани­лась новогодняя молитва жреца. Она имеется в единственной записи, и вместе с тем она настолько характерна и содержательна, что достойна того, чтобы ее привести полностью:

«Из чрева вышло, из чрева идет,

Озарились земля и небо.

Золотом блещет сиянием яркий,

Со щедротами идущий,

О-о бог золотой Малх (Солнце)!

Ты приходишь масляным.

Дай целебное, чтоб заразные болезни Нас никогда не постигли бы.

Мирное счастье дай нам.

Пусть в очагах горит наш чистый огонь.

Дай нам согласия во всех делах наших,

Фарал — благодать дай нам всем.

Пусть будет фарал всему растущему,

Пусть будет фарал всему несущемуся,

Пусть тарамы — духи-двойники — Уничтожат грозную заразу,

Погубят злобных це-цалов,

Пусть весна будет благодатью,

Пусть лето будет плодоносным,

Пусть осень будет щедрою.

Не дай нам засухи,

А дождей в меру дай нам.

Пусть родни будет много.

Старшими сказанное да будет Потомками нашими сделано.

У порога всегда пусть посох у нас стоит,

А в красном углу пусть всегда колыбелька стоит.

О-о великий и могучий Дяла,

Фарал — благодать щедро даруй нам!

Этот год сделай мирным для нас.

О-о великий и могучий Дяла!

Слава великому божьему Солнцу!

Все состарившееся пусть исчезнет.

Пусть все родится и молодится!

И вновь пусть все обновляется!

Не скажи, Боже, что скудно мы пришли к тебе,

О-о великий, могучий Дяла!

Ты видишь этих черноголовых, а телом Чистой белой шерстью покрытых овец.

Их привели мы к тебе,

О-о великий, могучий наш Дяла!

Очийта! Аминь, о, Дяла!»

В этой молитве выражены все сокровенные желания мирного зем­ледельца и скотовода, поклоняющегося животворящему Солнцу. Сюда же некогда вплелось и христианское «аминь», которым обычно закан­чивалась молитва. В данном случае в молитве имеется пожелание: «Все состарившееся пусть исчезнет!» Смысл этих слов будет понятен, если вспомнить стародавний обычай выбрасывать из дома все состарившее­ся из одежды, посуды, мебели, а на его место ставить все новое.

Большой интерес новогодний праздник представлял для детей и под­ростков. Они обычно рядились в козлов и группою ходили по дворам. Впереди этой группы обычно шли две девушки, перекинув с плеча на плечо палку, на которой была белая (символ чистоты) материя. Подойдя к очередному двору, группа, мерно постукивая посохами, пела песню благодати «Фар». Вот один из ее вариантов:

«Пусть будет благословенным ваш Новый год!

Пусть ваша жизнь будет счастливой,

Пусть орехи у вас растут крупные,

Пусть скот ваш будет тучным,

Пусть куры несут яйца крупные,

Пусть будет халва ваша сладкой,

Пусть будет у вас много скота,

Пусть ваши пашни будут плодоносными!

Живее, ба-а-ба,

Неси халву, давай оре-е-хи!»

Этот детский обряд во многом был тождественен известным ко­лядкам. И что интересно, этот доисламский обычай не исчез. И теперь дети, но уже не обряжаясь, ходят группами по дворам по окончании исламского поста уразы («мархаш» по-ингушски). Разумеется, и слова теперь произносятся другие, но сама форма этого обряда оказалась до­вольно живучей.

По солнцу и по прилету птиц узнавалось время начала пахоты и сева, определялся период весеннего равноденствия. И тут имели место свои обряды и праздники. Ими сопровождались все летне-осенние ра­боты (сенокос, стрижка овец, уборка урожая…). У ингушей также был двенадцатимесячный отсчет времен года. Сохранились ингушские на-

принадлежащие к особой, так называемой кавказской языковой се­мье, отличной от всех языковых систем мира. Здесь не упоминаются ираноязычные и тюркоязычные соседи, проживающие на северном склоне Центрального Кавказа. И наличие у них развитых циклов нарт­ского эпоса служит одним из доказательств их сугубо местного, а не пришлого происхождения. Только на протяжении столетий они сме­нили свой язык: одни племена, как осетины, — на иранский, другие — балкарцы и карачаевцы — на тюркский язык». (43, 19-20)

Е. Крупнов этнически не принадлежал ни к одному из кавказских на­родов, как сторонний наблюдатель и крупнейший кавказовед, человек энциклопедических знаний, сумел подвести ясную, научно выверен­ную и неопровержимую базу под генетические основы кавказских на­родов и единого для них нартского эпоса. Попутно тут также не мешает вспомнить, что научная деятельность ученого начиналась именно в Ин­гушетии, и к тому же им были записаны со слов народных сказителей ингушские нартские сказания и предания.

После Великой Отечественной войны у отдельных народов Кавка­за стало активно развиваться нартоведение. Появились национальные фольклористы и лингвисты. Этой возможности были лишены репресси­рованные народы, в том числе и ингуши. Поэтому отмечается тенденция некоторых ученых эпические достижения отдельных народов оттеснять на периферию общекавказской Нартиады. Однако здесь полностью мож­но согласиться с Е. Крупновым, который отмечал, что у этих народов имеется свой, причем довольно оригинальный, нартский эпос. Одним из подтверждений этому является, к примеру, публикация ингушского нартского эпоса в четвертом томе «Антологии ингушского фольклора», в который включены порядка семидесяти самобытных текстов ингушского варианта эпоса.

Наиболее продуктивным, на наш взгляд, является не путь поисков разночтений и приоритетности эпоса того или другого народа, а вы­явление общих для всех генетических корней и возможностей взаимо­действия фольклорных традиций северокавказских народов в течение многих столетий. Несомненно, что еще в далекий донартский период у кавказских народов была единая для всех мифология. Во многом она стала праматерью нартского эпоса. Выявление этих мифологических корней из разных национальных версий эпоса могло бы способствовать какой-то реконструкции кавказской прамифологии. Например, доволь­но свободное хождение нартов из дневного солнечного мира в мир под­земный — мотив, общий для ряда местных народов.

Северокавказский нартский эпос стали записывать, а затем и изу­чать, начиная где-то с середины XIX века, когда «эпическое время» это­го эпоса давно минуло, когда нартский эпос стал теснить созревший новый песенный эпос — героико-эпический. И все же нартский эпос, по традиции, продолжал служить морально-этическому и эстетическо­му воспитанию. К примеру, еще во время, когда жил Ч. Ахриев, во вто­рой половине ХК века, по его словам, высшей похвалой для мужчины было сравнение его с нартом. Многие ингушские генеалогические пре­дания связывают своих предков с нартами. В ингушском эпосе нарт — ская организованная дружина, возглавляемая Сеска Солсой, предстает внеродовой организацией, что и делает нартов именно общенародными героями. Они плоть от плоти свои и в то же время абстрагированы от родового строя.

Нартские герои — это рыцари без страха и упрека. Народ восхищал­ся и подражал беззаветному героизму нартов, их благородному и вы­сокоэтичному поведению. В давным-давно прошедшие времена, когда народы в период варварства переживали общественное устройство, свойственное «военной демократии», когда военным путем (силою) проводимое «ограбление» соседей было поощряемо общественной

моралью, нарты — типичные представители такой воинской дружины — высоко идеализировались. Но во времена новой истории, когда такие «грабежи» стали уже порицаться, отношение к нартам также стало при­обретать негативные черты. Во многих вариантах известно нартское сказание о мудрой старухе Жер-Бабе и остановившихся у нее переноче­вать нартах. Для этой дружины, состоящей из шестидесяти трех чело­век, вещая старуха готовит ужин из горсти муки и пары бараньих ребер. Нарты тайно усмехаются над столь ничтожно малой пищей. Однако, когда она была готова, ее с избытком хватило на всех. И тут удивленным нартам старуха поведала, что она приготовила пищу из трех продуктов, которые у нее сохранились до прихода нартов. Это настолько обидело нартов, что один из них попытался покончить жизнь самоубийством. Такой позднейший взгляд на нартов, как на людей ничего не производя­щих, но зато насильно присваивающих тяжким трудом добытое чужое, вполне уместно ставил их уже вне пределов героической идеализации. Но она, по традиции, была настолько сильна, что нарты по инерции все же оставались эталоном мужественности, гордости. Например, до­веденные голодом до смертного предела нарты не столько озабочены своим спасением, сколько боязнью иметь о себе дурную славу после их кончины. Нарты решают: «Чтоб люди не видели голодом обезображен­ные и опухшие наши мертвые тела, умрем геройски, выпив расплав­ленную медь!» А в одном из сказаний народ все же не хочет навсегда расстаться со своими любимыми героями и потому повествует, что на­рты добровольно заточились в одной из наших горных пещер и вновь

выйдут на свет божий, когда возникнет необходимость спасти народ от какой-то чрезмерной опасности.

По ингушским сказаниям, родиной ингушских нартов в одних вари­антах является Санибанское ущелье, в других — местность в Ассинов — ской котловине, издревле называемой «Ингушским двором» («ПалПай коашке»).

Идеей защиты родной земли пронизано сказание «Нарты Цок и его сын Наьсар, Мехка-нана и Хи-нана». Главным из героев здесь является Наьсар. Это же имя носят протекающая в Ингушетии небольшая река Наьсар и возникший на этом месте сегодняшний крупнейший город ре­спублики — Назрань. Согласно археологическим изысканиям эта мест­ность была облюбована человеком еще порядка сорока тысяч лет назад. В стратегическом и экономическом отношениях эта территория весьма привлекательна для проживания. Вполне понятно, что один из героев ингушского нартского эпоса носит имя Наьсар. Это же имя имеется и в кабардинском, и в карачаево-балкарском эпосе. Отличительными чертами героя являются не только мужество, обычное для всех нартов, но и большая житейская мудрость; не зря его внешним отличительным признаком является большая борода, — один из признаков уважаемых старейшин, регламентировавших и упорядочивавших жизнь общества. С нартом Наьсар связано несколько сказаний. Выше названное сказа­ние можно признать из них наиболее примечательным. В нем глухим отзвуком дошли до нас события времен золотоордынских завоеваний. Сказание повествует, что крепкое нартское поселение Наьсар было уничтожено врагами, и никто из его жителей не уцелел, кроме нарта Наьсар, якобы названного по имени этой местности. Уцелел же герой потому, что во время этого сражения он находился вдали, в аталыче — стве. Вернувшись, герой обнаруживает печальную картину разорения, мчится по следам врагов, настигает и уничтожает их. Далее сказание повествует:

«Вернувшись на отцовское пепелище, нарт Наьсар сказал: «Видимо, мне не суждено проживать в отчем краю. Искупаю-ка напоследок свое­го коня у слияния речек Назранки и Сунжи». В том месте он и начал купать коня, вдруг, откуда ни возьмись, перед ним предстала весьма до­родная женщина. Стоя поодаль, она крикнула: «Появись, Хи-нана, если ты не спишь!» Из речки по пояс выглянула красивая женщина. Ранее подошедшая женщина сказала:

— Я Мехка-нана (Мать страны), а во-он та, которая в воде, — Хи-нана (Мать вод). Твой отец Цок был дружен с нами, всегда упоминал нас в своих молитвах и советовался с нами. Просим исполнить одну нашу просьбу.

— Раз чтил вас отец, то и я вас почитаю. В меру своих сил я готов ис­полнить ваше желание. Каково оно?

— Мы очень огорчены, что ты собираешься покинуть отцовскую зем­лю, — сказала Мехка-нана.

— Просим тебя, не покидай ее, — добавила Хи-нана и еще сказала: — Мы обе клянемся тебе, что вовеки веков ни один враг больше не нападет на эту землю.

Также и Миха-нана (Мать ветра) добавила:

— С сего дня край твой вовеки будет мирным.

— Не могу я вам перечить, — стал их заверять нарт Наьсар, — пусть вновь оживет отцовское селение, и я буду жить здесь». (5, 241)

Характерно отметить, что древнейшая ингушская мифология (нали­чие в сказании матерей-богинь) теснейшим образом увязана с речкой и местностью Наьсар. Это говорит в пользу того, что здесь носители этой мифологии обитали с древнейших времен. Да, исторически эта местность была отчуждаема от Ингушетии то монголо-татарскими, то тамерлановскими завоеваниями, но все же, оказывается, по мнению на­рода, местность эту охраняли богини земли и воды. По-ингушски сло­

tta рубеже столетии

во «мохк» означает «свой край, родная земля». Не случайно поэтому богиня Мехка-нана (Мать страны) ассоциируется с Матерью родины. Еще у ингушей в древности Родина именовалась словом «Наьначе» (от слова «нана» — мать). Известно, что в новые исторические времена На — зрановское поселение возродилось в 1781 году. В народе говорится, что Назрань всегда будет благодатной и мирной землей. Эта мысль четко звучит и в устах матерей-богинь этого сказания.

Огромен и силен ингушский нартский мир. Деятельность его героев простирается от самых вершин поднебесья до самых глубин подземно­го мира. Героями сказаний, помимо Сеска Солсы и Наьсара, выступают такие прославленные нарты, как Сятал, Бятар, Киндий Шоа, Урузман, Орзмк, Оршам, Цок, Мокыз, Тох, Козаш, Курка и другие. Совершают они чудеса храбрости в борьбе с великанами-вампалами, драконом Сар — талом, зловредной Гам, длиннобородым Накий лоха Боштолг, с непобо — римыми карликами Бийдолг-бяре, Пхагал-бяре, с чудовищным вепрем, с большеголовым Неге. Особняком среди нартов стоит герой Боткъий Ширткъа. Он не нарт, но жить без него нарты не могут, хотя в то же время они при случае вредят ему. Однако Боткъий Ширткъе почти неиз­вестно такое земное чувство, как месть. А все, видимо, потому, что этот герой «не от мира сего» — чуть что, он тут же пропадает, часто уходя в подземный мир мертвых. У него даже имеется своя специальная медная колясочка, на которой он разъезжает из мира солнечного в мир мрака и холода, а затем совершает обратный путь. Это он спасет от великанши — людоедки нартов, причинивших ему немало вреда. Он же из подзем­ного мира достает людям (нартам) водяную мельницу, он же помогает Села Сате и учит ее варить пиво.

Поскольку в древности связь между миром живых и миром мертвых мыслилась своеобразно, то необходим был герой, который выступал бы связующим звеном между этими двумя героями. Им и стал Боткъий Ширткъа. Он абсолютно лишен воинственных черт и потому как бы презираем нартами, но зато он умен и рассудителен. Благодаря этим чертам он возвышается над нартами. Видимо, образом Боткъий Ширт — къи народ хотел урезонить слишком воинственный пыл нартов, а за­одно вновь подчеркнуть житейскую народную мудрость, гласящую, что силою можно одолеть одного-двоих, а умом — десятерых.

Нартский эпос — эпос воинский, а потому и мужской. Однако в ин­гушском эпосе немалая роль отводится и женским образам. Особенно примечательны героини Села Сата и Маьлха Аза. О небесной природе Села Саты уже говорилось. Но ее образ дополняется и ее хождением в подземный мир. Проникнув в него с помощью Боткъий Ширткъи, она облагодетельствовала живых людей тем, что обманным путем вынес-

ла из него так необходимые людям семена злаков (пшеницы, ячменя, проса, кукурузы) и предметы женского рукоделия: наперсток, иглу и ножницы. В сказании «Сноровистая Села Сата» сообщается: «С тех пор жизнь нартов облегчилась, потому что появились урожаи злаков; к тому же с помощью наперстка, иглы и ножниц Села Сата стала шить им краси­вую и прочную одежду. Принарядились и повеселели нарты». (5, 130) Как и Сата (дочь бога Селы), Маьлха Аза имеет божественное про­исхождение — она приходится дочерью Солнцу. Образ Села Саты бо­

лее приземленный — она живет и действует среди нартов. Маьлха Аза же больше связана с Солнцем, всецело находится в его воле. Обеих богинь-героинь прежде высоко чтили женщины. Выходящие замуж не­весты считали их своими покровительницами. Высшей похвалой для женщин было сравнение их по красоте или по домовитости с этими эпико-мифическими женщинами. Но разве могут женщины, даже бо­гини, иногда удержаться от спора? Примером служит сказание «Спор между Села Сатой и Маьлха Азой»:

«Бог Хало владел небом. В его дружине находилось шестьдесят три воина. Наступил срок жениться. Он находился в сомнении, не зная, на ком жениться, потому что в мире были две прославленные — Села Сата и Маьл — ха Аза. Кого из них выбрать, он никак не мог решить.

Его шестьдесят три нарта столь долго ходили в походы по бескрайнему небу, что одежда их основательно пообносилась. Необходимо было одеть воинов во все новое. И тут Хало сказал тем прославленным двум девуш­кам:

— Я женюсь на той из вас, которая в одну ночь сошьет для моих шести­десяти трех нартов одежду, которая каждому из них была бы впору.

Ночью, когда нет солнца, Маьлха Аза не имела права никуда выходить и должна была спать, поскольку ее жизнь была связана с солнцем. Но этот запрет не касался Села Саты, поэтому она в полночь вошла в палаты, в которых спали те шестьдесят три нарта, и в одно мгновение на глаз сняла с каждого из них мерку.

Утром сели и к вечеру закончили шить Села Сата и Маьлха Аза. Сши­тые одежды отдали тем шестидесяти трем всадникам. Маьлха Аза, отдавая сшитую ею одежду, сказала: «Пусть каждый наденет то, что ему впору». Села Сата же каждому всаднику отдала именно для него сшитую одежду.

Сшитое Маьлха Азой кому-то оказалось впору, а кому-то великовато, а другим маловато. А вот сшитое Села Сатой каждому нарту оказалось как раз по нему. Села Сата победила в этом деле. Хало женился на ней, а не на Маьлха Азе.

Но вот если бы Маьлха Аза имела право ходить по миру и в ночное время и если бы она, хотя бы краем глаза, сумела глянуть на тех нартов, вот тогда только и можно было бы точно узнать, которая из двух девушек более искусна». (5, 131-132)

Великие богини, и они же нартские героини, предстают тут в роли не­обычайно искусных мастериц — чем не идеал для подражания? Эпос через образы нартов превозносит идею героизма, мужественности, жертвенно­сти, милосердия и другие положительные качества, которые народ желал бы видеть в мужчинах. Женские же идеалы хорошей жены и матери, ис­кусницы нашли свое воплощение в образах нартских героинь.

Еще немало в ингушском нартском эпосе таится загадочного и непо­знанного, чем местной фольклористике еще предстоит заняться. Но на сегодняшней ступени изученности этот эпос уже доказал свою равноправ­ную с эпосами других северокавказских народов значимость во всей си­стеме общекавказской Нартиады. Одновременно, несомненно, стало ясно, что ингушский нартский эпос во многом оригинален; во многом это каса­ется его мифологических довольно ярко представленных корней, наличие которых указывает на его почтенную древность.

В позднейший исторический период первыми из вайнахских пле­мен на освоение равнинных земель (где-то в XV-XVI веках) двину­лись выходцы из вайнахского общества аккинцев. Поскольку на эти земли свою власть простирали с разных сторон адыгские и кумыкские феодалы, выселившимся аккинцам приходилось искать свое «жиз­ненное пространство». Переселяясь с места на место, они, наконец, осели на месте нынешнего проживания в междуречье Аксай — Акташ, где создали независимое владение — общество, в XVI-XVII веках вхо­дившее в состав кумыкского Эндирейского княжества, а к началу XIX века вошедшее в состав Чечни. В те далекие времена они не могли считать себя ни ингушами и ни чеченцами, а просто называли себя ак — кинцами — «аьккхий». У выселявшихся с гор вайнахских обществ — от Дарьяла до Аксая — образовалось в фольклоре (возможно, с XVI века) так называемое «эпическое время», когда в жизни народа наступает героический период, время отстаивания своей независимости и мас­сового выхода на равнину — «гарманаре» (видимое пространство).

Результатом такого эпического времени становится эпос, главной духовной задачей которого являлось утверждение героизма, высоких моральных и этических качеств личности. У ингушей стали развивать­ся песни героико-эпического характера, которые, если и не сменили,

то потеснили нартский эпос. Тем более что нартские герои во многом были представителями давно ушедших времен, герои же «илли» были современными, более идеальными и прогрессивными. Естественно, что в народной эпической традиции они стали выходить на первый план.

На рубеже XIX-XX веков нартский эпос рудиментарно еще продол­жал существовать среди ингушей, но все больше в форме воспомина­ний. Зато в активной, хотя и не в такой, как веком ранее, форме, бытовал песенный эпос — илли. Одновременно стал намечаться и процесс его затухания.

Записи как нартских сказаний, так и героико-эпических песен «илли», произведенные в XIX и особенно в XX веках, позволили в письменной форме сохранить старые эпические традиции, которые в устной форме уже прекращали свое существование.

Большое развитие у ингушей получило искусство слова — устное на­родное творчество. Термин «фольклор» часто употребляют не совсем верно, если подходить со строгих научных позиций. В понятие «фоль­клор» входит все народное искусство (прикладное, хореографическое, музыкальное…), в составе которого и устное творчество. Но понятие термина «фольклор» в советское и постсоветское время настолько ста­ло ассоциироваться именно (и прежде всего, а иногда и исключитель­но) с народным словесным искусством, что и мы вынуждены следовать этой сложившейся традиции.

Богинею неба и искусств чтилась его дочь Села Сата, ставшая одно­временно и главной героиней нартского эпоса народов центральной и западной части Северного Кавказа. Отразились в древней мифологии и сохранились вплоть до наших дней элементы поклонения небесным светилам и звездам, в особенности это относится к Солнцу («Малх»). Абсолютно не владея научными знаниями об окружающем мире, земном и небесном, не понимая происходящих в нем явлений и многое другое, человек, обуреваемый жаждой познания и объяснения сущности всего непонятного, начинал выдумывать фантастические объяснения. При­чем в сознании далекого предка это был не вымысел, а реальность. Тут к месту будет привести миф «Как произошли солнце, луна и звезды»:

«Был один юноша, красивый, как картинка, знаменитый мастер — кузнец. Говорят, когда он работал, огонь, зажженный в его кузнице, освещал весь мир. От удара его волчьего молота сверкали молнии, и весь мир содрогался от грома.

В то же время жила одна девушка. Она жила в большой башне, в ко­торой не было ни одного окна. Девушка никогда не выходила из башни, но она была так красива, что сияние от ее лица было видно издали.

— Я посватаю ее, — твердо решил молодой человек и послал сватов.

Юноша не знал, что эта девушка была его сестрой, но она знала об

этом, но не могла сказать.

Ища причину для отказа, девушка ответила:

— От его огня и золы померкнут мое сияние, и лицо мое состарится. Не пойду за него замуж!

Такой ответ огорчил юношу. Он раскалил золотую палицу, которую целую неделю держал в огне, взял ее в руки и темной ночью пошел к девушке. Увидев его и боясь встречи с братом, девушка бросилась бе­жать. Он побежал за ней, но никак не мог ее догнать. И так они бежали, пока не умерли.

Искры, летевшие от раскаленной золотой палицы, превратились в звезды. От девушки же осталось яркое сияние. Юноша превратился в Солнце, девушка — в Луну. Говорят, что и поныне он стремится догнать ее, пробегая круг за кругом». (2, 14)

В этом мифе ярко выражен антропоформизм, т. е. человекоподобие. И это вполне понятно: человек видел весь мир и его явления прежде всего через себя, человека. На другое объяснение он еще не был спосо­бен. Отразилась в мифе и эпоха появления в человеческой деятельности металла. А также в мифе отразился древнейший отголосок — появление экзогамии — запрета на заключение брака с близкими родственниками. К эпохе матриархата нас уводит и то, что в этом мифе именно женщина знает родственные связи, а мужчине они еще не известны. Названная в

мифе девушка, скорее всего, позднее преобразилась в «Маьлха Азу» — Солнечную Азу, героиню мифов и нартского эпоса.

К космогоническим относится и миф о появлении «Млечного пути» («Ча токхадаь моттиг») — «места, по которому проволокли солому». Яко­бы знаменитая Села Сата пошла по небу к своему мужу Хало («Х! ало»), прихватив для брачной постели солому. По пути солома осыпалась, и получилось созвездие из огромного скопления звезд. С этой же богиней Села Сатой связано и созвездие «Сатин божолг» — «Сатин хлебец»: ухо­дя из дому, Села Сата положила в угли печь «ольг» — хлебную треуголь­ной формы лепешку. Когда она вернулась, то обнаружила, что два угла лепешки подгорели, а один уцелел, потому и получилось, что в этом созвездии из трех звезд одна яркая, а две другие более тусклые. Иногда это созвездие просто называют «Треножник» («Кхоког»).

О созвездии Большая Медведица имеется несколько мифов. Наибо­лее примечательный из них повествует, что у древнего верховного бога Ткъа и его жены Матери вьюг ( Дардза-наны ) было семеро сыновей; как-то они ослушались отца, поверив посулам нарта Курка, за что отец превратил их в звезды и прямо с вершины своей тронной горы Казбека отправил на небо. Потому-то это созвездие называется то «Звезды семи братьев» («Ворх! веший седкъа»), то «Сыновья вьюги» («Дарца къон-

Т’ОТТТЧЧ

Имелись мифические повествования о Малой Медведице (Чухьий гіаьр), Полярной звезде (Къулба седкъа), Венере — Предрассветной звезде (Са хула седкъа). Есть созвездия, связанные с именами предводи­теля нартов Сеска Солсы, жестокого завоевателя Тамерлана («Астагїа Темарк» — «Хромой Тимур»).

Не только созвездия, но и целиком все небо, как таковое, было из­древле обожествляемо. Его владельцем признавался бог — «XI&rc». В Ингушетии богу Халу в древности был посвящен и храм под названи­ем Хал-ерды, в литературе более известный как Гальерды. Так, этим именем в 1810 году клялись на верность России назрановские ингуши. Это была вторая клятва, подтверждавшая первую, данную в 1770 году в селе Ангушт — древней ингушской «столице». О высоком почитании неба говорит и рудиментарно сохранившаяся клятва: «Клянусь во-он тем небом!» («ДГа — арча Сигалора дув буъ аз!»).

Представляет интерес следующее наблюдение:

«В песнях для вызывания дождя, — пишет И. Дахкильгов, — вайнахи обращались к богам Ра — «Ло», Хал — «О». С этими именами созвучны египетский Ра, урартский Халди (основа — Хал). Бог подземного мира вай — нахов Эштр (по Ч. Ахриеву) созвучен с именем вавилонской богини Иш — тар, которая также увязывалась с подземным миром, а переход богов из женской ипостаси в мужскую и наоборот был не редкостью. Урартские (и других народов) Ал и Бел соотносимы с вайнахскими Алла и Белла. Созву­чие видно и в именах местной Тушоли и урартского Ташуба». (13, 11)

В другом месте исследователь отмечает, что местное название вер­ховного бога («Даьла») весьма схоже с соответствующими названиями и некоторых индоевропейских народов: «Дьяус» (древнеиндийский), «Зевс-Дий» (древнегреческий), «Деус» (латинский), боги литовцев и прусов «Диевас», «Диевс», «Дейвс». И тут же следует вывод: «Из со­поставления с вайнахским «Даьла» напрашивается тождество и в функ­ции бога, и в его имени. Не беря на себя смелость выводить вайнахское имя из индоевропейского корня, ограничимся предположением, что имя этого бога появилось в праностратические времена. Древнеиндий­ский «Дьяус» обозначает не только бога и «сияющее дневное небо», а и «день», но ведь у вайнахов «день» тоже называется «ди». (13, 26)

Кстати, тут будет уместно вставить, что и у цыган, по языку — индо­европейцев и по вере — христиан, верховный бог, как и у вайнахов, на­зывается Дяла.

Представляется, что имя этого божества идет с незапамятных вре­мен. У вайнахов оно пережило период язычества, период христианско­го влияния и активно продолжает бытовать и в современный исламский период.

Еще в доисламское время у ингушей являлся верховным бог Дяла. Он не имел никаких конкретных, свойственных языческим богам функ­ций. Он просто являлся абстрактным Вседержителем и главою всех и вся. Таким образом, у ингушей еще в те времена существовало понятие о едином боге, и это уже говорит о монотеизме, и потому называть древ­нюю ингушскую религию чисто языческой будет не совсем верно.

Грозный бог Села повелевал молнией, громом. От его воли зависели погода и война. Обитает он, согласно мифам, на вершине священной горы Цай-лам. Иногда летает по небу в облике орла.

Тушоли преимущественно считалась женской богиней. Ее атрибу­том являлась птица удод. От богини зависело деторождение, размно­жение домашних животных. Справлялся ее праздник в дни весеннего равноденствия. Будучи мусульманами, ингуши вплоть до ХХ века по­клонялись ей.

Елта имел две функции: божества охоты и божества урожая. Кстати, заметим, что и сам урожай зерновых у ингушей до сего дня называется «ялат». Это божество по своему желанию могло приобретать то облик человека, то облик оленя или тура. К концу ХК века по инерции ему

еще продолжали, на всякий случай, поклоняться охотники за турами. Ч. Ахриевым была записана интересная легенда о Елте, содержание которой восходит к христианской религии, но главным действующим лицом выступает Елта, а не святые угодники Михаил и Николай. (13, 34)

При соответствующем анализе доисламских местных верований в них обнаруживаются и другие черты, свидетельствующие о древнем христианском влиянии. Приведем некоторые примеры. Богиня Тушоли стала ассоциироваться с девой Марией. По сведениям, ее изображение имелось в теперь разрушившемся христианском храме Алби-Ерды. Из Грузии завозились иконы богоматери, которой ингуши поклонялись, как богине Тушоли. Приведем некоторые ингушские слова, заимство­ванные из грузинского языка в период христианского влияния: «ж^р», «джвари» — крест, «марха» — пост, «мозгіар» — священник, «кШра», «йвири» — неделя, «оршот», «оршубади» — понедельник, «гіаьрска», «гіараскви» — пятница, день святой Прасковьи, «шоатта», «шабути» — суббота, «аьлгац», «эглиси» — храм (из греческого) и др. Все эти слова активно бытуют в ингушском языке и по сей день.

В ингушской мифологии имеются условно называемые прометеев­ские мотивы, восходящие к весьма отдаленным временам. О том, что произведения такого типа еще в начале ХХ века бытовали в ингушской среде, свидетельствует запись В. Светлова «Семь сыновей вьюги», опу­бликованная им в 1910 году. (13, 51) Текст этот настолько примечате­лен, что будет небезынтересным ознакомиться хотя бы с кратким его содержанием.

В тексте «Семь сыновей вьюги» человеческое общество поделено на добрых и злых нартов». Произведение доносит до нас древнейшие времена человеческих жертвоприношений… В мифе представлена бо­жественная семья: верховный бог «Ткъа» — глава семейства, богиня вьюг — «Дардза-нана», его жена, у них семеро сыновей, из которых образовалось созвездие «Сыновья вьюги» — Большая Медведица. Люди бедствуют. «Ткъа» живет в свое удовольствие. Обреченный на жертвоприношение юноша Курка сумел перехитрить сыновей «Ткъа» и «Дардза-нана», похитил у бога овец и камыш, чем и облагодетельство­вал людей. «Ткъа» наказывает всех: в горных глубинах закован Курка, и периодически его сердце клюет орел; за то, что не уберегли горы от пришельца, сыновья превращены в созвездие, а их мать разделяет вину сыновей и потому обречена вечно быть при закованном и страдающем герое».(13, 51-52)

Еще исследователь Б. Далгат отмечал, что ингушам присущ альтру­изм — готовность жертвовать собою ради счастья людей. (5, 136) Имен­но таким альтруистом предстает Курка, принявший на себя муки, чтобы

тем самым избавить людей от страданий. Это произведение можно при­знать и мифом, и нартским сказанием, но важна сама по себе высокая гуманистическая идея, нашедшая здесь свое выражение. Трудно пере­оценить воспитательное воздействие таких произведений, служащих сокращению идеалов эгоизма.

Из далеких глубин веков вплоть до ХХ века дошли замечательные этиологические (о происхождении чего-либо), эсхатологические (о конце света, мировых катаклизмах) мифы, в которых, помимо местных особенностей, видны некоторые черты христианской, а позднее и ис­ламской религии.

гу. Если же какая-либо из напарниц, разошедшись, не покидала круг, а возможности танцора были на исходе, то он начинал притеснять ее к группе девушек, тем самым давая ей понять, что пора завершать танец. Когда девушка покидала круг, танцор благодарил ее легким кивком го­ловы. Принадлежащие к воинскому сословию танцоры при этом ввели в моду отдавать девушке в благодарность воинскую честь. В отличие от других народов ингушские девушки обязательно танцевали, как и муж­чины, «скользящим шагом» («ког шершабеш»). Впрочем, весьма ред­ко, но случалось, что некоторые проказницы никак не покидали круга, желая тем самым за что-то досадить своему напарнику. Все понимали, что это делается неспроста. Иногда девушка выходила в круг вместе с гармошкой, и в этом проявлялся некий шик.

Одним из требований к танцору было его умение держать свой стан прямо: руки, ноги могли делать разные движения, но осанка непремен-

но должна была быть прямой. В ингушском танце никогда танцор не становился на колени. Это новомодное введение в профессиональный танец в новейшее время. Обычно у каждой из девушек на вечеринках имелся свой сопровождающий (обычно один из младших братьев), ко­торый незаметно находился в толпе, но зорко следил, чтобы как-нибудь не была затронута честь девушки. Как и всегда, на танцах было стро­жайше запрещено парню прикасаться к девушке. Это приравнивалось к посягательству на ее честь и могло иметь печальные последствия.

В танце ценились грациозность, строгость, достоинство, умение че­редовать плавные и быстрые телодвижения. Кстати, последним не при­давали особого значения, а наоборот, осуждали так называемое «чрез­мерное кривляние» («дукха сетташ»).

На вечеринках хорошие организаторы делали все для того, чтобы все, особенно девушки, станцевали хотя бы по одному разу. Случалось, что, по просьбе зрителей, просили станцевать повторно особо отличившуюся пару. Для девушек в этом выражалось высшее проявление чести.

На ингушские вечеринки музыкантов не приглашали хотя бы пото­му, что профессионально музыкальным искусством занимались немно­гие. Зато для девушек было обязательным умение играть на гармошке. Обычно на вечеринках девушки гармонь передавали из рук в руки. Це­нились особо талантливые исполнительницы, и их имена становились широко известными.

Танцы практиковались на вечеринках и свадьбах. Участвовать в них могли все мужчины, достигшие совершеннолетия, независимо от того, мужчина холост или женат. Но со стороны женщин в танцах могли участво­вать исключительно девушки. Ни вдовы, ни тем более замужние женщины в танцах участия не принимали. Такое привилегированное отношение к девушкам в данном случае объясняется вполне естественной причиной: девушке необходимо было выйти замуж и завести свою семью.

«Так же, как и при жизни, человеку нужно счастье и при его кончи­не» («Вахара сана валара а ираз эш сага»), отмечает одна из пословиц. К смерти в народе относятся как к неизбежности. Драматизируя ее, люди не делали из нее большой трагедии. Говорили: «Сгорели дрова, пепел остался; умер человек, его дела остались» («Дахча даьгача, йокъ юс; саг клелхача, цун гїулакхаш дус»). Пожалуй, наибольшее значение в на­роде придавали тому следу, который человек оставлял после себя. По­добно многим народам, и ингуши верят в предначертание судьбы. «Так было на роду написано», — говорили они. По представлениям ингушей, было два вида смерти: «сладкая» смерть («мерза! оажал») и «жестокая» смерть («къиза! оажал»). «Сладкой» считалась смерть, когда человек,

достойно прожив свое время, отходил в другой мир в кругу своих близ­ких. «Жестокой» обычно являлась смерть насильственная, влекущая за собою несчастье и вражду.

Понятие о смерти и связанных с нею ритуалах осмысливалось и про­водилось согласно религиозным канонам, которые существовали на мо­мент кончины человека. Обращаясь к реалиям конца XIX и начала ХХ веков, вновь отметим, что это было время, когда еще не все наследие исконной ингушской религии изжито и еще не все из ислама приобрело ортодоксальные формы.

Подобно многим древним народам ингуши некогда представляли себе мир, имеющим дуальную природу: мир живых и мир мертвых. «Солнечный мир» («маьлха дуне») — так назывался первый из них. Это в целом мир хороший. В нем человек рождается и живет. В этом мире ярко светит солнце, все живет и расцветает. Разумеется, что мир этот находится на твердой земной почве. Противоположный мир находится под землею. Называется этот мир «1ел». Он во многом копирует «сол­нечный мир», но копия эта слабая и негативная. К примеру, пройдя свой дневной путь, солнце ночью идет над миром мертвых, но идет тут оно, уже повернувшись затылком и излучая мало тепла. Поэтому этот мир предстает довольно тягостным. Верили, что все умершие в этом мире вновь встречаются в мире подземном, но в целом жизнь у них безра­достная. Довольно мрачное описание этого подземного мира дается в

нартском сказании «Спор, разрешенный в царстве мертвых». Вот от­рывок из него:

«В царстве мертвых было темно и холодно. Кругом были слышны лишь причитания мертвых душ. Души старых женщин плакали, вспо­миная детей, оставшихся в солнечном мире. Души детей плакали по своим отцам и матерям. Удивленные Бятар и Сеска Солса (герои ска­зания) внимательно вглядывались в эти души. Одеты они были лишь в саваны. Большинство душ были стариков и старух. Души молодых были похожи на чумных людей и людей с увечьями, полученными на войне. Когда соперники двинулись дальше, к ним стали подходить те, кто проклинал Сеска Солсу. Они были без рук, без ног, без голов или с израненными телами. Они наговорили много плохих слов Сеска Солсе. Проклиная, они грозили Сеска Солсе, что после смерти он попадет в их руки и тогда они рассчитаются с ним.

Сеска Солса и Бятар пошли дальше. Теперь к ним стали подходить те, кто хотел поблагодарить Бятара, который при их жизни помогал им, оказывал услуги или встречал добрым словом». (13, 125-126)

Жуткая, мрачная картина… Довольно наглядно видно, что потусто­ронний мир мыслился как мир воздания человеку по его заслугам: до­бром за добро и злом за зло. Например, в том мире муж и жена спят, накрывшись заячьей шкурой, им ее хватает, потому что эта супруже­ская пара в солнечном мире жила в согласии; а вот далее лежит другая пара, накрывшись большой воловьей шкурой, но ее им не хватает и они ссорятся из-за нее, так как в миру они также постоянно ссорились. Не­вдалеке сидит женщина, и змея присосалась к ее языку, — оказывается, в миру женщина занималась сплетнями и наветами.

В то время понятие о рае и аде, в нашем сегодняшнем понимании, отсутствовало. Их функции осуществлялись в одном и том же подзем­ном мире.

Вполне понятно, что человеку той поры был приятен этот мир и у него было неприятие мира подземного. Понятие о смерти мыслилось в то время не как физическая кончина человека, а как вполне естествен­ный переход человека из одного мира в другой. «Жить тяжело так же, как и умирать» («Вала санна хала да ваха а»), — говорится в послови­це. Если человек при смерти временами впадал в беспамятство и вновь приходил в себя, то присутствующие, считая, что он тем самым то ухо­дит в подземный мир, то вновь возвращается в мир солнечный, даже начинали досаждать умирающему вопросами: «Что он успел увидеть в том мире?»

Вера в реальность перехода человека из верхнего мира в мир нижний была настолько сильна, что умершему посвящали коня (забрасывали в

склеп его отрезанное ухо), в склеп также забрасывали отрезанную косу жены умершего. Иногда доходило до курьезов: могли сосватать умер­ших в безбрачии юношу и девушку, веря, что в мире мертвых («эл») они станут мужем и женою.

Все приведенные факты еще раз убедительно доказывают: по веро­ваниям тех времен, человек не прекращал свое существование, а просто менял жительство, переходя из солнечного мира в мир мрака, холода и лишений. Именно поэтому люди обращались к покойнику как к живо­му. По их понятиям, покойник, никак не реагируя на присутствующих, тем не менее слышит все, о чем они говорят. Значит, необходимо было высказать покойнику свое сожаление по поводу его перехода в худший мир, пожаловаться ему и на свою нелегкую судьбу, заодно можно было и попросить его, допустим, что-то сказать (передать) ранее умершим. Всем этим объясняется генезис плачей и причитаний, сохранившихся в народе вплоть до недавних дней, а в описываемое время они быто­вали самым активным образом. Первым о похоронах и поминальном обряде у ингушей в 1868 году отозвался Чах Ахриев. Особое внимание им отводится поведению женщин на похоронах. Приходящие обычно группами женщины, при приближении к дому покойника, начинают

бы давая ответ им, плачет некая старуха, пытающаяся утешить их. Все это напоминает небольшой драматический спектакль у постели покойного, в котором участвует несколько женщин. Профессиональ­ных плакальщиц у ингушей не было, но были женщины, про которых говорили: «Она умеет хорошо плакать» («дика елха ховш саг я»); та­кие всегда бывали желанными на похоронах. В целом же прежде любая ингушка должна была умело плакать на похоронах, и это было одним из ее достоинств. Довольно продолжительно и поэтично должны были плакать женщины близкого родственного круга. Более отдаленные род­ственницы обязаны были быть более сдержанными в своих эмоциях.

Если какая-то из женщин произносила довольно продолжительный плач, она после каждого отрезка (фразы) делала небольшую паузу, кото­рую восполняли все присутствующие женщины. Поплакав и попричи — тав, женщины на время успокаивались, но вот к ним являлась с плачем новая группа женщин, которую также встречали плачем. Все повторя­лось вновь.

Своеобразен «Плач дочери по смерти отца». В нем девушка попере­менно обращается то к умершему отцу, то к брату, сестре и ко всем при­сутствующим. Поскольку этот плач-песня переведен близко к содержанию и поэтическому исполнению, приведем его в качестве одного из образцов народного поэтического искусства. Эта песня без всяких комментариев дает наглядное представление о жанре плачей:

«О вы, которых Бог не довел бы до плача,

Да не дал бы Всевышний вам плакать!

Плача, скажите нашему доброму отцу:

«Ушел ты, по миру пустив обездоленных сирот!»

О-о наш добрый и мягкий отец,

О-о наш добрый и мягкий отец!

Душа переворачивается, когда глянем На постель, на которой ты принял Мучительную смерть.

Да умерла бы вместо тебя тебе рожденная!

«По миру пустив наших бедных сирот,

Пришел я к тебе», — на том свете скажи Нашей доброй и мягкой матери.

О дорогой и нами любимый отец!

Когда лежал ты на смертной постели,

Тогда думал ли ты о том,

Как будут жить оставшиеся после тебя?

О дорогой и нами любимый отец,

О чем мы должны говорить и просить,

Хотел бы ты знать, оставляя нас плакать?

О единственный всем нам отец!

Да умерла бы вместо тебя тебе рожденная!

(Обращаясь к сестре)

Да умри вместо тебя сестра моя,

Матерью нашей рожденная, в поисках лекарств Сколь ни суетились и бегали мы все,

Отвернувшись от нас, ушел с наших глаз Добрый и мягкий отец наш,

Да умерла б вместо тебя сестра твоя!

(Обращаясь к брату)

Да будет вместо тебя в отчаянии сестра твоя,

Матерью нашей рожденный, там вдали Чуешь ли ты идущую к тебе холодную весть?

Да умрет вместо тебя любящая сестра твоя.

О, сколь тягостной будет тебе эта ночь,

Да умрет вместо тебя сестра твоя!

Когда ты получишь белую бумагу,

Хватит ли у тебя сил сдерживать себя?

Да умрет вместо тебя сестра твоя!

Тебя, несчастного, далеко судьба забросила Во вражью ту сторону, чтоб мне умереть за тебя!

Далека эта дорога к тебе, и когда холодная весть О кончине нашего доброго и мягкого отца Достигнет тебя, хватит ли сил у тебя сдержаться?

Да умрет вместо тебя сестра твоя!

(Обращаясь ко всем)

Пусть Всевышний не заставит всех вас плакать,

Пусть Всевышний не заставит всех вас причитать.

Уходящему от нас доброму, мягкому нашему отцу Пожелайте милости от Бога и благословения В этот смертный последний день его жизни,

Уходящему от нас доброму, мягкому нашему отцу Пожелайте милости от Бога и благословения В этот первый день, в который он упокоится в могиле.

Скажите же нашему доброму, мягкому отцу:

«Да благословит Бог место твоего пришествия!» (2, 230-331) Большое, неизбывное горе выражено в этом плаче. Из него мы узнаем, что у двух сестер некогда умерла мать, а теперь следом за нею ушел и отец. У бедных сирот остался один-единственный брат, да и тот за что-то осужден и находится в отдаленных местах. Де­вушка держится мужественно; больше, чем свое собственное горе, ее больше беспокоит судьба брата. И в то же время она находит в себе мужество поблагодарить пришедших на похороны, желая им: «Пусть Всевышний не заставит всех вас плакать!»

Еще вплоть до конца XIX века в горах сохранялся обычай делать по умершему пышные поминки. Считалось, что все съеденное и все выпитое на них каким-то чудесным образом пойдет в жертву умер­шему. Обычно поминки длились в течение трех дней. Резалось много скота, изготавливалось много напитков. Непременно устраивались скачки — самый любимый вид общенародного развлечения. Еще с ночи отобранных для скачек коней отводили в дальний аул, и осу­ществлялся строгий присмотр за ними. Утром пускали коней вскачь. При большом стечении пирующего народа ответственные за скачки старики определяли победителей. Обычно им по степени убываемо — сти раздавали праздничную одежду умершего: черкеску, бешмет и прочее. Проводились соревнования по стрельбе в цель. Борец у ин­гушей назывался «бугіа», то же, что и русское «бугай», — тюркизм. Устраивалась борьба этих бугаев-борцов. В отдаленные времена на таких поминках покойник сидел за своим столом и созерцал все, что оставшиеся живые устраивали в его честь. Позднее поминки устраи­вались после того, как покойник будет положен в родовой склеп. К концу XIX века позиции ислама настолько усилились, что эти по­минки были заменены исламским жертвоприношением — «саПа».

Говоря о плачах, совершенно не были упомянуты мужчины, и это справедливо. Плачи у ингушей — чисто женский жанр. Женщины мо­гут плакать, причитать, доводить себя до исступления. Все это стро­жайше запрещено ингушскому мужчине. Плачущий мужчина — это позор. Мужчина не имеет права показывать свою слабость. Он дол­жен быть невозмутимым, всем своим видом показывать свой стои­цизм, свою крепость духа. По случаю смерти ингушским мужчинам запрещалось одеваться неряшливо, отпускать бороду, если он ее до этого брил. Лишь во второй половине ХХ века откуда-то взялась мода отпускать бороду, правда, не у всех. Н. Яковлев зафиксировал следующее наблюдение:

«С вестью о смерти немедленно рассылаются по всем селениям всадники-вестовые, где есть однофамильцы умершего. Не известить о смерти родственника, значит, нанести ему кровную обиду. Получив такое извещение, мужчина-родственник спешит верхом на похороны.

Упорядочению отношений между людьми служило, прежде всего, упорядочение отношений между людьми старшего и младшего поколе­ний. Иногда эти отношения просто называют «уважение старших». Тер­мин не совсем точный, ибо он учитывает только одну сторону, старших, и игнорирует другую сторону, младших. Понятие «уважение старших» только как почтительное отношение к людям старшего поколения являет­ся однобоким. Необходимо заранее знать, что процесс взаимоотношений старшего и младшего является обоюдным, взаимосвязанным, накладыва­ющим разные обязательства как на одну, так и на другую стороны. Не зря молвятся пословицы: «Старшего чти, младшего учи» («Вокхагічун сий де, з! амагічун хьехам бе»), «Расходы за старшими, обслуга за младши­ми» («Чет воккхагічунгара, гіулакх з1амаг! чунгара»), «Старший должен вести себя как старший, а младший — как младший» («Воккхагічунгара воккхагіал, з! амагчунгара замагіал»), «Со старшим не шути, а младшего жалей» («Воккхагічунца бегаш ма бе, з! амагічох къахетам бе»).

Обусловленность процесса взаимоотношений старшего и младшего вытекает из практики самой жизни. У молодого есть сила, выносли­вость, здоровье, но у него еще не обострился ум и не накоплен жиз­ненный опыт. Все наоборот у старшего: стал мудрее и накопил определенный опыт, но его телесные силы с года­ми начинают таять. Так что и старшему, и младшему есть чем обменяться. К тому же существует и такое понятие, как «долг поколений». Он обязывает старшего все свои опыт и знания передавать младшему, который, в свою очередь, обязан их вбирать, перерабатывать и применять в житейской практике.

Согласно народной мо­рали чтить необходимо всех старших по возрасту —

________ такова была социальная

Солсбек-Хаджи Чахкиее. XIX век установка.

В связи с этим небезынтересно будет привести следующее предание: «Как-то к ингушской святыне храму Тхаба-ерды, где обычно соби­рались именитые мужчины, приехали погостить кабардинские князья. Гостей встретили со всей положенной пышностью. Молодые люди, ингуши, в первую очередь бросились помогать старшим из гостей спешиться с коней. В разгаре пира один из князей по-дружески под­черкнул, что у ингушей нет князей. Тогда старший из ингушей, как рас­сказывают, заметил:

— Вы, наши дорогие гости — князья, удивляетесь тому, что у нас нет князей. Посмотрите на нас, здесь присутствующих ингушей. У вас, у кабардинцев, князей немало, но у нас их не меньше. И вот почему. У ингушей, начиная с семи лет, каждый, кто старше другого хотя бы на день, является над ним князем. Таким образом и получается, что начи­ная с семи лет все ингуши являются князьями.

Наши братья-кабардинцы с тех пор перестали шутить с ингушами в вопросах о княжестве и всегда по-дружески вспоминают эту веселую притчу.

Вряд ли все, что говорится в этом предании, произошло на самом деле. Такие произведения народ обычно придумывает, чтобы с их по­мощью утвердить какую-то идею. Здесь она видна наглядно: все, кто младше, должны чтить всех тех, кто старше, и это служит гармониза­ции отношений в ингушском обществе.

Сам процесс общения молодых со старшими имел свои неписан — ные и вместе с тем хорошо всем известные правила. Естественно, что младший первым приветствует старшего, но после этого он уже да­лее не выступает активным собеседником, а почтительно отмалчива­ется, но зато внимательно слушает и то, что ему говорят, и то, о чем между собою говорят старшие. Не зря в народе популярна пословица: «Слушать — набираться ума» («Ладувгіар — хьаькъал совдаккхар»). Старики всю жизнь проводили в общении с людьми различных на­циональностей по самым разным жизненным ситуациям, то есть они люди бывалые, многое повидавшие, многое знающие, понимающие и почтенные. Поэтому общение молодых с ними было трепетным, предупредительным и всегда желанным.

У ингушей в селах были популярными ежевечерние (обычно) муж­ские посиделки, которые назывались «пхьегіа». Устраивались они обычно в удобном видном месте: в центре села, вблизи мечети… В свободное время старики любили там собираться, чтобы обменяться новостями, вспомнить былое. Молодежь же, обычно к вечеру, при­ходила туда же, пристраивалась в сторонке и внимательно слушала речи бывалых людей, разумеется, совершенно не вмешиваясь, а, как

говорят, «наматывая себе на ус». При возникновении каких-либо тяжб между двумя сторонами для их разрешения дело поручали старикам, хорошо знавшим законы как адата, так и шариата. Такого знатока, из­вестного своей дипломатичностью, умом и справедливостью, назы­вали «кхелахо». Обычно такие старики приглашались с двух сторон. Эти третейские судьи терпеливо, не спеша и обстоятельно обсуждали какой-либо конфликт. Молодежь как бы незаметно слушала все, о чем они говорили, и многое узнавала для себя. Но самыми первейшими и постоянными советчиками являлись дед и отец. Эти «старшие» уже напрямую и без излишней дипломатии неустанно наставляли своих сыновей и внуков. Прилюдно замечания обычно не делались, — они предпочтительно делались в домашнем кругу.

Лет сто тому назад довольно живучим был следующий обычай. В конце дня сын рассказывал отцу обо всем, что им было сделано и ска­зано в течение дня. Выслушав сына, отец в чем-то поощрял его, в чем — то осуждал и все это сопровождал своими наставлениями. Уважение к старшим, естественно, начиналось дома, с уважения к отцу и матери. В народе говорят, что все хорошее и все плохое человек изначально вы­носит из дома. Поэтому не зря для определения мерила какой-либо лич­ности, в первую очередь, задавали вопрос: «Из какой он семьи?»

tta рубеже столетий

Не было никакой нужды понукать молодежь к тому, чтобы она слу­шала старших и набиралась ума. С детства молодых людей натаскивали в духе соревновательности, говоря: «Ты должен быть лучше других», «О тебе должны говорить с уважением», «Ты должен поддерживать честь и достоинство своих славных предков» и т. д. Следуя этому духу сорев­новательности, молодежь и стремилась набраться больше знаний, ума, опыта… Набраться всего этого они, прежде всего, могли от старших. Ин­гушская молодежь очень дорожила общественным мнением, а его высо­кая оценка легко не давалась. Не зря родилась пословица: «Трудно быть хорошим, легко быть плохим» («Дика хила хала да, во хила атта да»).

Самыми обычными вопросами старших к младшим у ингушей были: «Чей ты?» («Хьанах ва хьо?»); «Из какой семьи, рода ты?» («Хьанахъча цкн, тайпан ва хьо?»). Ответив на этот вопрос, молодой человек ждал реакции со стороны старшего. Если он одобрял семью или род молодого человека, это звучало как похвала, относящаяся и к самому молодому. Ответное молчание старика было равносильно порицанию. Высокой по­хвалою из уст старших звучали слова: «Парень что надо!» (Юант ва!»), «Настоящий мужчина!» («Визза къонах ва!)».

У ингушей принято вошедшего (подошедшего) обязательно привет­ствовать вставанием. Нередко можно видеть, как седобородый старец встает перед подошедшим и поздоровавшимся мальчиком. И если старцу скажут, что разница в возрасте между вами столь велика и тебе необяза­тельно вставать, он чаще всего ответит: «Я встал перед этим мальчиком, чтобы он почувствовал к себе уважение, а это побуждало бы его стать уважаемым человеком».

Как видно из всего вышесказанного, ошибаются те, кто полагает: быть старшим исключительно означает быть уважаемым и почитаемым. На старшего возлагаются большие обязательства: способствовать миру и спокойствию, следить за порядком, словом и примером учить молодежь и т. д.

Каждая ингушская семья считала за благо иметь убеленного сединами старца. Поскольку он олицетворял собою честь, порядочность и досто­инство семьи, являлся ее представителем во всех важных делах, такого старца одевали во все лучшее, начиная от каракулевой папахи и кончая сапогами.

Насколько свято было у ингушей почтение перед старшими, видно из нижеследующей легенды:

«Пророк Мухаммед через вестовых начал созывать из разных мест своих сподвижников в Мекку на утреннюю молитву. Богатырь Али на­ходился вдали от Мекки, и, когда он получил эту весть, у него осталось мало времени, чтобы домчаться до Мекки.

И вот скачет богатырь Али на призыв пророка. Вдруг видит: идет по дороге в сторону Мекки какой-то старик. По его одежде было видно, что он не мусульманин, а иноверец. И все же богатырь Али, привыкший чтить старость, не мог обогнать старика. Внутреннее благородство не позволяло Али проскакать вперед, опережая старика. Весь остаток пути Али сдерживал коня и ехал шагом позади него. Разумом Али понимал, что ему необходимо скакать далее, что есть мочи, но благородное серд­це никак не позволяло ему это.

Видя, что богатырь Али опаздывает на утреннюю молитву из-за своего благородства, в дело включились ангелы. Ангел Джабраил неза­метно стал отвлекать от молитвы внимание всех собравшихся, а ангел Исраил сдерживал солнце, чтобы оно не взошло до приезда Али.

Вот так высоко чтится благородное поведение. И лучше такого по­ведения нет ничего на свете». (13, 315-316)

Такой легенды просто нет в религиозной литературе. Перед нами народное произведение чисто местного происхождения. Персонажи, богатырь Али и ангелы, введены сюда для придания авторитетности и весомости самого повествования. Характерно, что его авторы, ис­поведующие ислам, как бы невольно противопоставляют Али стари­ка, выводя на первое место по важности человека, не исповедующего ислам. Получается, что для сказителя важнее всех являлся безвестный язычник только потому, что он был стариком. Становится очевидным, что почтительное отношение к старшему выступает на первый план и затмевает все остальное. Также к себе привлекает внимание и концовка легенды. Она открытым текстом объявляет, что уважительное отноше­ние к старшим является одной из главных черт, характеризующих бла­городное поведение человека.

В старые времена большое значение придавалось куначеству. Чело­век видел свою опору в жизни не только в многочисленной родне, но и в своих надежных друзьях. Слова «кунак», «куначество» ингушам не известны. У них имеется свой термин — «доттагЬ), что можно переве­сти как «друг», «кунак». Допустим, на базаре (раньше часто устраива­лись ярмарки) познакомились ингуш и казак. После совместной тра­пезы они объявляют себя кунаками и теперь могут ездить друг к другу в гости и заодно что-нибудь покупать: ингуш может купить что-то из фабрично-заводского производства (плуг, косу, ткань…), казак же может приобрести что-то из горского кустарного производства (бурки, ковры, упряжь…). Такое куначество обязывало обе стороны обеспечивать вза­имную безопасность и помощь при заключении сделок.

Но в Ингушетии был и другой вид куначества, который называл­ся «дув биа доттаПий», то есть «клятвенные кунаки». Этот обычай ко многому обязывал обе стороны. Клятвенный друг являлся своего рода «приобретенным братом». Такие друзья должны были во всем помогать друг другу. В некоторых жизненных ситуациях юноши больше полага­лись на клятвенного друга, чем на своего родного брата. Нерушимость дружбы, ее надежность и значимость отразились и в пословицах и по­говорках:

«С другом бывают откровеннее, чем с братом»,

«Хорошему коню найдется хозяин, хорошему человеку найдется друг»,

«Горе и беда твоего лучшего друга — твое и горе и твоя беда». «Собутыльник не может быть другом»,

«Хорошие друзья познаются в беде»,

«Жена хороша молодая, а друг — давний»,

«Только правдолюбец бывает настоящим другом».

В хорошем кунаке особенно нуждался юноша, не имеющий братьев. Клятвенный друг заменял ему их. Заключение клятвенного куначества производилось не как попало и не наспех. В кунаки старались приоб­рести наиболее достойного мужчину. Обряд заключения клятвенного куначества обычно проводился следующим образом.

Вначале потенциальные кунаки договаривались о взаимном согла­сии стать клятвенными друзьями. Затем намечались день и место про­ведения этого обряда у кого-то одного из них. Обычно им бывал тот, кто первым предложил побрататься. У него собирались авторитетные люди с двух сторон. Ставилась чаша с молоком (или вином). Один из бра — тующихся кидал в нее серебряную монету (символ чистоты помыслов). Клянущиеся поочередно выпивали содержимое чаши. Оставшуюся на дне чаши монету забирал себе другой поклявшийся и прятал ее за пазу­ху, а затем как реликвию хранил ее дома. Чаще всего до употребления напитка, но иногда и после этого давались взаимные клятвенные обе­щания в верности и нерушимости дружбы, во взаимном согласии во всем, во взаимовыручке в любых сложных ситуациях и т. д. Этот обряд был зафиксирован и Н. Яковлевым. Кстати, как он отмечает, в клятве были и такие слова: «В случае убийства одного из них, другой обязан мстить за его кровь, как за родного брата». (37, 224) Подружившиеся троекратно обнимались, обменивались оружием, папахами. Завершал­ся весь этот обряд пиршеством и вечеринкой.

Обязанностью побратима было в дальнейшем всячески демонстриро­вать свою верность данной клятве. Взаимовыручка и взаимоподдержка были непременными условиями, вплоть до смертельной жертвенности.

Впрочем, по рассказам старожилов, обряд клятвенного побратим­ства мог проходить в и более упрощенной форме. Скажем, двое не­знакомцев встретились к вечеру в безлюдном месте, зажгли костер, отужинали вместе, устроились на ночлег и т. д. В процессе такого общения они могли сблизиться настолько, что тут же заключали клят­венное братание.

В конце концов, крепость клятвенной дружбы зависела не столь­ко от пышности и торжественности ее заключения, сколько от ее со­блюдения. Бывало, что клятвенные друзья жили на почтительном рас­стоянии друг от друга, и почти не случалось дел, которые были бы общими для них. В таких случаях обычай обязывал этих клятвенных друзей периодически навещать друг друга. Вполне естественно, что клятвенного друга встречали как самого дорогого гостя.

Как рассказывают, в отдаленные времена клятвенный друг не имел права ухаживать и жениться на сестре своего друга, по идее: брат не имеет права жениться на сестре. Здесь выработавшимся было поня­тие: раз двое побратались, то и их сестры стали их общими сестра­ми. Однако со временем такое отношение клятвенного брата к сестре своего друга стало нарушаться. Видимо, иногда между молодыми людьми возникали глубокие чувства, пересиливающие узы братства, которые потом заканчивались сватовством. Такие браки со временем стали позволительными, но после их заключения клятвенное побра­тимство теряло свою силу, поскольку на смену ему приходили другие родственные связи, характерные для взаимоотношений зятя с родней своей жены.

Как смутное воспоминание о далеком прошлом память народа со­хранила и древнейший обычай, по-русски называвшийся «посестрие», когда взаимно расположенные две девушки становились клятвенными сестрами. Такую сестру по-ингушски называли «наьша». Сохранилось любопытное нартское сказание «Пхьагал-баьри и Сеска Солса». В нем герой «Пхьагал-баьри» — дословно «Заячий всадник» — представлен как герой, силой и воинским искусством превосходящий знаменитого нарт — ского предводителя Сеска Солсу. Его жена, зная это, решила уберечь своего мужа от поединка, который был назначен Пхьагал-баьрием. Да­лее по тексту:

«Когда Пхьагал-баьри ушел, жена Сеска Солсы, положив на арбу ба­рана, поехала к жене Пхьагал-баьрия. Жена Сеска Солсы сказала жене Пхьагал-баьрия:

— Наши мужья готовятся к бою. Если они сразятся, один из них по­гибнет, и его жена останется вдовой. Если мы породнимся, станем на­зваными сестрами, то они не будут биться между собой!

Об институте гостеприимства на Кавказе, в частности, у ингушей, имеется достаточное количество разных публикаций. Об ингушском гостеприимстве в XIX веке писали Энгельгардт Зиссерман, Грабов — ский, уже в советское время — Яковлев. Институт, или, как чаще его называют, обычай, гостеприимства не является монополией лишь кавказских народов. Он известен повсеместно, но в разной степени и обрядности. Но на Северном Кавказе, как представляется, обычай гостеприимства приобрел, пожалуй, свои самые классически завер­шенные формы.

Генезис этого обычая восходит к отдаленнейшим временам, к дого — сударственному периоду развития человечества. Человек, выйдя за рам­ки территории своего племени, оказывался совершенно беззащитным и одиноким. Ему оставалось обратиться за помощью к какому-либо пред­ставителю другого племени или народа, который мог бы предоставить ему кров и защиту. Таким образом, гость и хозяин вступали во взаим­ные обязательства. Принявший гостя уже сам мог в любое время рас­считывать на ответное гостеприимство.

Человек, деятельность которого не ограничивалась только узкими рамками своей родоплеменной группы, стремился приобретать на сто­роне как можно больше друзей. Прямым путем к этому было гостепри­имство. Не зря у ингушей существовала поговорка: «Друг в чужедаль­ней стороне — все равно что воздвигнутая там башня». Как известно, в древности свою защиту ингуши видели в родовой башне (отсюда по­говорка: «Тепло тому, кто в родовой башне, холодно тому, кто в дальней стороне»). Гость и хозяин становились друзьями — «доттаПий», иногда и клятвенными.

В прежние времена про известного в Ингушетии мужчину говорили, что у него есть друзья в Чечне, Осетии, среди казаков, грузин и кабардин­цев. В свою очередь, кунаки из этих мест, ступив на территорию Ингуше­тии, уже считались гостями того человека, до которого они еще не доехали.

и хозяин, но он не имеет права спрашивать гостя ни о цели его приезда, ни о том, на сколько дней он приехал. На эти вопросы загодя может от­ветить сам гость, если он посчитает это необходимым. Со стороны хо­зяина такое любопытство считалось совершенно неуместным, так как у гостя могли быть какие-то причины скрывать цель своего пути. Хозяева также не должны были докучать гостю своим чрезмерным любопыт­ством — гостю надо было дать возможность отдохнуть наедине. Но, с другой стороны, обделить гостя общением также являлось проявлением невоспитанности. Приходилось соблюдать определенную меру в обще­нии. Обычно с гостем общался не так активно сам хозяин, а кто-либо из старших из семьи хозяина. Хозяин обычно стоял у порога и садился в сторонке лишь после настойчивых просьб. За столом роль обслуживаю­щего у ингушей обычно исполняют молодые люди, подростки. Но для гостя, в порядке исключения, эту роль мог брать на себя и сам хозяин, как бы не доверяя столь ответственное дело «малоопытному» юноше.

Поскольку всем хорошо было известно, что гость «священен», а по­тому и любой урон, нанесенный ему, одновременно является и величай­шим оскорблением, наносимым хозяину.

Путник, вынужденный в каком-нибудь селе остановиться на ночлег, в прикидку определял наиболее примечательную усадьбу, зная, что для бедствующего жителя проявление полного и достойного гостеприим­ства является довольно тягостным. Но все же гость мог оказаться и в малоимущей семье. В таких случаях ближайшие соседи и родственники обязаны были этому хозяину оказать необходимую помощь, ведь если он будет где-то ославлен гостем, то такое пятно ляжет и на все село.

Бывали и такие курьезные случаи. Скажем, хозяин отказывается за кого-то выдать свою дочь или не идет на примирение из-за какой-либо застарелой вражды. Тогда к нему подсылали гостя, заранее его обо всем проинструктировав. Такой «гость» из общения с хозяином и его близ­кими за столом, как бы случайно узнав об этом казусе, мог заявить: «Я не притронусь к этой еде, если ты откажешь в счастье своей дочери и не выдашь ее за такого-то» или: «Я не притронусь к еде, если ты не пойдешь на примирение».

Если гость, не притронувшись к еде, покинет дом хозяина, то на по­следнего падет величайший позор. Часто хозяин, скрепя сердце, бывает вынужден идти на согласие и дать гостю слово, что он исполнит его просьбу. Или другой случай. Скажем, гость намеревался пойти в гости к такому-то, но кто-то другой уговорил его не ходить туда в гости, а идти к нему — это тоже было, пусть небольшое, но все же ущемление до­стоинства несостоявшегося хозяина. Чтобы откупиться, переманивший гостя хозяин должен был в порядке штрафа отдать козу.

Этикет гостеприимства строжайше запрещал хозяину извиняться за недостаточно, по его мнению, богато накрытый стол, а гостю упрекнуть или даже как-то по-другому выказать свое неудовольствие по этому по­воду. Об этом имеется и такая притча:

«Богатырь Али оказался в гостях у бедного горца. Хозяин поставил на стол кукурузный чурек и рассол от сыра. Затем хозяин сел в стороне, вытащил из ножен кинжал и положил его к себе на колени.

Приступая к еде, богатырь Али вытащил из ножен саблю и положил ее рядом. Гость закончил кушать, и тогда горец спросил его:

— Я вытащил кинжал, чтобы им ударить тебя, если бы ты пренебрег моей скудной едою. А ты почему оголил саблю?

— Оголил, чтобы рубануть тебя, если бы ты стал оправдываться, го­воря, что у тебя бедная еда, — ответил богатырь Али». (25, 265-266)

Как обычно, в таких случаях народ апеллирует к авторитету рели­гиозных или светских известных личностей. В данном случае к Али, являвшемуся пророку Мухаммеду двоюродным братом и зятем. Есть и другая притча, по которой уже пророк Ибрахим встает от стола, не до­тронувшись до еды, так как узнает, что хозяин дома различает гостей по их статусу и, исходя из этого, то богато, то бедно встречает гостей, что является совершенно недопустимым.

В знаменитой героико-эпической песне «Гяза, сын Олдама», запи­санной еще в конце XIX века, перед одноименным героем одновре­менно встают три тяжелейшие задачи: в эту ночь по такому-то месту проезжает его кровник и ему представляется единственная возмож­ность вернуть долг крови за убитого отца; в этот же день некие люди изготовились опозорить его тем, что собираются похитить его невесту; в-третьих, вестовой сообщает, что вот-вот прибудут к нему в гости быв­шие отцовские друзья — кабардинские князья. Из этого затруднительно­го положения героя выручает его мудрая мать своим советом: прежде всего необходимо принять своих дорогих гостей, лишь затем совершить справедливую месть и наказать пожелавших похитить его невесту.

На первое и самое ответственное место здесь, как видим, постав­лено гостеприимство, ибо, как поучает мать, и кровнику ты успеешь отомстить, и без невесты не останешься, но вот если, отвернувшись, уедут твои гости, то они вновь никогда к нам не вернутся, и ты будешь опозорен этим поступком.

Имеется и такая притча, которая поучает: если у тебя в доме покой­ник, но в это время к воротам является гость, спрячь покойника под кровать и, как ни в чем ни бывало, достойно встреть гостя.

Случалось, что гостеприимство выходило, что называется, боком. К примеру, в начале ХХ века абрек, бежавший от преследования, явился в далекие горные ингушские аулы Нилх и Кек и объявил себя их гостем. Власти, узнав это, выдвинули жителям аулов ультиматум: выдать абрека, иначе аулы будут уничтожены. Абрек долго не покидал эти аулы, а жители, следуя святому обычаю гостеприимства, и не ду­мали выдавать его. Все кончилось тем, что башни обоих этих аулов были взорваны, а их жители выселены в Сибирь. Абрек же успел по­кинуть эти места. Такой же ультиматум был предъявлен и другому абреку, скрывавшемуся в селении Сагопши. Чтобы не подвергнуть село уничтожению, а жителей ссылке в Сибирь, он добровольно сдал­ся властям.

Полное гостеприимство длится в течение трех дней, во многих сказа­ниях мы находим этому подтверждение. Есть и данные документа, что ингуши три дня (4, 5, 6 марта 1770 г. по старому стилю) не отпускали из своей тогдашней «столицы» Ангушта царских чиновников, а с ними и академика И. Гюльденштедта, принимавших присягу ингушей на вер­ность России. Такое внимание бывает проявляемо к почетным гостям.

По прошествии трех дней гостеприимство считается оконченным. Го­стя не выпроваживают, но в дальнейшем отношение к нему бывает по­добным обращению с рядовым домочадцем: он участвует в хозяйствен­ных делах, ест из общего котла. Теперь, по прошествии трех дней, хозяин

имеет право расспрашивать его: кто он, откуда, какова цель его приезда и прочее.

Для дорогого гостя обязательно устраивалась вечеринка — «ловзар». Помимо обычной вечеринки тут непременным было исполнение вели­чальной песни, посвященной гостю. Тексты этих песен были довольно устойчивыми, даже трафаретными, но в них упоминалось имя очеред­ного гостя. Например, такая величальная песня:

«Огромное, как самая высокая гора,

Чистое, как горный родник,

Широкое, как необъятное море,

Яркое, как утренняя звезда,

Красивое, как восходящее солнце,

Благодатное, как материнская грудь,

Сладкое, как виноградный напиток,

Обнимающее тебя, как льнет к телу Кисейная рубашка в ветреный день,

Из глубин души идущее — такое Горячее приветствие шлем мы тебе!

Как славят льва, так пусть славят тебя,

Пусть потомство твое будет неиссякаемо,

Словно вечно живущий волчий род!

Да не очутишься ты в бесславном бою,

И не лишишься ты чести и дружбы друзей!

Восходящее солнце славит Беслана (имя гостя),

Заходящее солнце славит Беслана,

Пусть не падут честь и слава твои,

Что подобно гордому Казбеку Средь дальней горной гряды!» (2, 209)

В те времена, когда не было никаких средств массовой информации, чужедальний гость своими сообщениями заполнял этот пробел. Да и сам гость из бесед с хозяином и его приближенными обогащался новой информацией.

Гостеприимство считалось завершенным, когда хозяин (его брат, сын) проводит гостя до безопасного для него места. Скажем, некий кабардинец по делам из Кабарды едет в Грузию через Ингушетию. В Ингушетии ему пришлось остановиться переночевать и стать гостем. Утром ему будет дан попутчик, который будет его оберегать вплоть до самой границы с Грузией. Тут с гостем прощаются окончательно, и сам обряд гостеприимства этим актом проводов считается завершенным.

Такой важный и в то же время усложненный и достаточно обремени­тельный обычай, как гостеприимство, не мог не породить анекдоты.

Например, следующий шуточный анекдот:

«Сидят за ужином гость и хозяин. Вдруг распахивается окно, и какой — то горец, целясь ружьем в гостя, говорит хозяину: «В прошлом году ты убил моего гостя, теперь я рассчитаюсь с тобою, убив твоего гостя!»

Видя, направленное на себя ружье и реальную угрозу своей жизни, гость якобы воскликнул: «Вы здесь убиваете друг друга, но я-то тут при чем? Чем я виноват?»

И тут, говорят, хозяин стал утешать гостя, говоря: «Ты, дорогой гость, не переживай! Клянусь тебе, как только вот к этому, целящемуся в тебя гор­цу придет следующий гость, я его непременно убью в отместку за тебя».

Пошутить на Кавказе любят. Обычно такие анекдоты ходят в местной деревенской среде. Как говорят, шутки шутками, но не дай Бог, чтобы в них отражались какие-то реалии.