Было своеобразное разделение исполнителей: героико-эпические песни исполняли мужчины, а лирические песни — девушки. Послед­ние песни так и называли — «девичьи песни» («мехкарий иллеш»). Ис­полнялись они и в узком девичьем кругу, и на вечеринках и свадьбах. Понятно, что и репертуар песен зависел от места исполнения, от при­сутствующих слушателей. В своем кругу девушки могли петь и озор­ные, не предназначенные для широкой публики песни. В них они вы­смеивали многоженцев, ленивых и трусливых юношей. Были песни и фривольного содержания. На людях репертуар лирических песен был иного характера: девушки пели величальные песни, песни-призывы на защиту страны, о доблестных юношах и достойных девушках.

Большое место в девичьих песнях занимали любовные мотивы. В этих песнях основными были два мотива: излияние девушкой своей любви к кому-то из юношей; песни-жалобы о неразделенной любви. Довольно популярными были песни-укоры в адрес отца, матери, бра­та, препятствующих девушке выйти замуж за любимого. Причем не всегда такие песни имели под собою почву — просто иногда девушкам хотелось потосковать, излить свою душу.

На рубеже прошедших двух веков появились печальные песни о синей Сибири, о тяжелой доле каторжанина. Например, песня «Эре — ста» (от русского слова «арестант») пелась девушками в форме песни — жалобы каторжанина на свою тяжелую долю. Он сетует, что на его голову, которую украшала дорогая папаха, надета шапка с «потолком» (фуражка); что вместо дорогой черкески на тело ему накинуто грубое сукно солдатской шинели; на ногах у него вместо красивых сапожек звенят железные кандалы; что вместо плетки, которой он погонял коня, у него в руках лом и лопата… Обычно такие песни девушки за­канчивали проклятиями в адрес синей Сибири, где лисицы визжат от холода. Но такие печальные песни-жалобы обреченного героя сменя­лись боевыми призывными песнями в адрес смелых мужчин, готовых защитить родное село, женщин, стариков и детей. К примеру, пелось: «Когда будут рваться снаряды,

Когда пулями будет лить Свинцовый дождь,

Когда все опалится огнем и дымом,

Когда в замешательстве Невестки начнут называть Мужнюю родню по именам,

Когда трусы начнут Прятаться под женские подолы,

Тогда-то и станут известными Настоящие мужчины!»

Иногда на вечеринках девушки пели и песни, абстрактно славящие достойных юношей и девушек. В таких песнях прославлялись лучшие народные идеалы.

Календарная обрядовая поэзия присутствует у всех, кто ведет осед­лый и земледельческий образ жизни. В частности, это характерно и для ингушей. Хозяйственные нужды обусловливали наличие календаря, который помогал бы узнавать, когда надо приступать к тем или иным видам хозяйственных работ. Наши древние предки умели определять время зимнего и летнего солнцестояния, весеннего и осеннего равно­денствия. Некогда счет дней велся по пятидневкам (по числу пальцев рук), от которых на сегодня остались в народе названия второго — втор­ник («шинара»), третьего — среда («кхаьра») и четвертого — четверг («ера») дней пятидневной недели. Затем ее сменила неделя семиднев­ная. Есть сведения, что некогда существовали и большие 15-дневные недели. Всего таких недель в году насчитывалось 24, итого 360 дней. В конце года добавляли одну пятидневку, которая называлась «бож». Та­ким образом, год составлял 365 дней. В любом случае год начинался со дня «рождения» Солнца. В горах на башнях и склепах сохранились вы­битые на камнях штриховые изображения, состоящие из 24 черточек, обозначающих год. Жрецы имели свои особые смотровые места и раз­личного рода метки (стелы, камни), стоявшие вокруг по возвышениям, по которым определялся путь солнца. Таким путем, например, доволь­но четко устанавливали день зимнего солнцестояния, определявшего­ся в три дня. В первый день говорили: «Солнце идет домой» («Малх ц^ боагіа»). В день третий, выхода Солнца, говорили двояко: «Солнце идет из дома» или «Солнце идет из материнского чрева» («Малх ц^ра боагіа» или «Малх наьна керара боагїа»). По сути, это было рождество, сегодня определяемое по григорианскому календарю, и падало оно на 25-26 декабря. В это время ингуши справляли новогодний праздник, который назывался «НоджганцШй», или «НоджоЬ>. В многочисленных древних храмах, разбросанных по всей горной Ингушетии, в предново-

годнюю ночь жглись огни (наследие огнепоклонничества) и произноси­лись молитвы, по окрестностям рассылались дети с извещением о том, что утром начинается Новый год и празднество в его честь. Сохрани­лась новогодняя молитва жреца. Она имеется в единственной записи, и вместе с тем она настолько характерна и содержательна, что достойна того, чтобы ее привести полностью:

«Из чрева вышло, из чрева идет,

Озарились земля и небо.

Золотом блещет сиянием яркий,

Со щедротами идущий,

О-о бог золотой Малх (Солнце)!

Ты приходишь масляным.

Дай целебное, чтоб заразные болезни Нас никогда не постигли бы.

Мирное счастье дай нам.

Пусть в очагах горит наш чистый огонь.

Дай нам согласия во всех делах наших,

Фарал — благодать дай нам всем.

Пусть будет фарал всему растущему,

Пусть будет фарал всему несущемуся,

Пусть тарамы — духи-двойники — Уничтожат грозную заразу,

Погубят злобных це-цалов,

Пусть весна будет благодатью,

Пусть лето будет плодоносным,

Пусть осень будет щедрою.

Не дай нам засухи,

А дождей в меру дай нам.

Пусть родни будет много.

Старшими сказанное да будет Потомками нашими сделано.

У порога всегда пусть посох у нас стоит,

А в красном углу пусть всегда колыбелька стоит.

О-о великий и могучий Дяла,

Фарал — благодать щедро даруй нам!

Этот год сделай мирным для нас.

О-о великий и могучий Дяла!

Слава великому божьему Солнцу!

Все состарившееся пусть исчезнет.

Пусть все родится и молодится!

И вновь пусть все обновляется!

Не скажи, Боже, что скудно мы пришли к тебе,

О-о великий, могучий Дяла!

Ты видишь этих черноголовых, а телом Чистой белой шерстью покрытых овец.

Их привели мы к тебе,

О-о великий, могучий наш Дяла!

Очийта! Аминь, о, Дяла!»

В этой молитве выражены все сокровенные желания мирного зем­ледельца и скотовода, поклоняющегося животворящему Солнцу. Сюда же некогда вплелось и христианское «аминь», которым обычно закан­чивалась молитва. В данном случае в молитве имеется пожелание: «Все состарившееся пусть исчезнет!» Смысл этих слов будет понятен, если вспомнить стародавний обычай выбрасывать из дома все состарившее­ся из одежды, посуды, мебели, а на его место ставить все новое.

Большой интерес новогодний праздник представлял для детей и под­ростков. Они обычно рядились в козлов и группою ходили по дворам. Впереди этой группы обычно шли две девушки, перекинув с плеча на плечо палку, на которой была белая (символ чистоты) материя. Подойдя к очередному двору, группа, мерно постукивая посохами, пела песню благодати «Фар». Вот один из ее вариантов:

«Пусть будет благословенным ваш Новый год!

Пусть ваша жизнь будет счастливой,

Пусть орехи у вас растут крупные,

Пусть скот ваш будет тучным,

Пусть куры несут яйца крупные,

Пусть будет халва ваша сладкой,

Пусть будет у вас много скота,

Пусть ваши пашни будут плодоносными!

Живее, ба-а-ба,

Неси халву, давай оре-е-хи!»

Этот детский обряд во многом был тождественен известным ко­лядкам. И что интересно, этот доисламский обычай не исчез. И теперь дети, но уже не обряжаясь, ходят группами по дворам по окончании исламского поста уразы («мархаш» по-ингушски). Разумеется, и слова теперь произносятся другие, но сама форма этого обряда оказалась до­вольно живучей.

По солнцу и по прилету птиц узнавалось время начала пахоты и сева, определялся период весеннего равноденствия. И тут имели место свои обряды и праздники. Ими сопровождались все летне-осенние ра­боты (сенокос, стрижка овец, уборка урожая…). У ингушей также был двенадцатимесячный отсчет времен года. Сохранились ингушские на-

принадлежащие к особой, так называемой кавказской языковой се­мье, отличной от всех языковых систем мира. Здесь не упоминаются ираноязычные и тюркоязычные соседи, проживающие на северном склоне Центрального Кавказа. И наличие у них развитых циклов нарт­ского эпоса служит одним из доказательств их сугубо местного, а не пришлого происхождения. Только на протяжении столетий они сме­нили свой язык: одни племена, как осетины, — на иранский, другие — балкарцы и карачаевцы — на тюркский язык». (43, 19-20)

Е. Крупнов этнически не принадлежал ни к одному из кавказских на­родов, как сторонний наблюдатель и крупнейший кавказовед, человек энциклопедических знаний, сумел подвести ясную, научно выверен­ную и неопровержимую базу под генетические основы кавказских на­родов и единого для них нартского эпоса. Попутно тут также не мешает вспомнить, что научная деятельность ученого начиналась именно в Ин­гушетии, и к тому же им были записаны со слов народных сказителей ингушские нартские сказания и предания.

После Великой Отечественной войны у отдельных народов Кавка­за стало активно развиваться нартоведение. Появились национальные фольклористы и лингвисты. Этой возможности были лишены репресси­рованные народы, в том числе и ингуши. Поэтому отмечается тенденция некоторых ученых эпические достижения отдельных народов оттеснять на периферию общекавказской Нартиады. Однако здесь полностью мож­но согласиться с Е. Крупновым, который отмечал, что у этих народов имеется свой, причем довольно оригинальный, нартский эпос. Одним из подтверждений этому является, к примеру, публикация ингушского нартского эпоса в четвертом томе «Антологии ингушского фольклора», в который включены порядка семидесяти самобытных текстов ингушского варианта эпоса.

Наиболее продуктивным, на наш взгляд, является не путь поисков разночтений и приоритетности эпоса того или другого народа, а вы­явление общих для всех генетических корней и возможностей взаимо­действия фольклорных традиций северокавказских народов в течение многих столетий. Несомненно, что еще в далекий донартский период у кавказских народов была единая для всех мифология. Во многом она стала праматерью нартского эпоса. Выявление этих мифологических корней из разных национальных версий эпоса могло бы способствовать какой-то реконструкции кавказской прамифологии. Например, доволь­но свободное хождение нартов из дневного солнечного мира в мир под­земный — мотив, общий для ряда местных народов.

Северокавказский нартский эпос стали записывать, а затем и изу­чать, начиная где-то с середины XIX века, когда «эпическое время» это­го эпоса давно минуло, когда нартский эпос стал теснить созревший новый песенный эпос — героико-эпический. И все же нартский эпос, по традиции, продолжал служить морально-этическому и эстетическо­му воспитанию. К примеру, еще во время, когда жил Ч. Ахриев, во вто­рой половине ХК века, по его словам, высшей похвалой для мужчины было сравнение его с нартом. Многие ингушские генеалогические пре­дания связывают своих предков с нартами. В ингушском эпосе нарт — ская организованная дружина, возглавляемая Сеска Солсой, предстает внеродовой организацией, что и делает нартов именно общенародными героями. Они плоть от плоти свои и в то же время абстрагированы от родового строя.

Нартские герои — это рыцари без страха и упрека. Народ восхищал­ся и подражал беззаветному героизму нартов, их благородному и вы­сокоэтичному поведению. В давным-давно прошедшие времена, когда народы в период варварства переживали общественное устройство, свойственное «военной демократии», когда военным путем (силою) проводимое «ограбление» соседей было поощряемо общественной

моралью, нарты — типичные представители такой воинской дружины — высоко идеализировались. Но во времена новой истории, когда такие «грабежи» стали уже порицаться, отношение к нартам также стало при­обретать негативные черты. Во многих вариантах известно нартское сказание о мудрой старухе Жер-Бабе и остановившихся у нее переноче­вать нартах. Для этой дружины, состоящей из шестидесяти трех чело­век, вещая старуха готовит ужин из горсти муки и пары бараньих ребер. Нарты тайно усмехаются над столь ничтожно малой пищей. Однако, когда она была готова, ее с избытком хватило на всех. И тут удивленным нартам старуха поведала, что она приготовила пищу из трех продуктов, которые у нее сохранились до прихода нартов. Это настолько обидело нартов, что один из них попытался покончить жизнь самоубийством. Такой позднейший взгляд на нартов, как на людей ничего не производя­щих, но зато насильно присваивающих тяжким трудом добытое чужое, вполне уместно ставил их уже вне пределов героической идеализации. Но она, по традиции, была настолько сильна, что нарты по инерции все же оставались эталоном мужественности, гордости. Например, до­веденные голодом до смертного предела нарты не столько озабочены своим спасением, сколько боязнью иметь о себе дурную славу после их кончины. Нарты решают: «Чтоб люди не видели голодом обезображен­ные и опухшие наши мертвые тела, умрем геройски, выпив расплав­ленную медь!» А в одном из сказаний народ все же не хочет навсегда расстаться со своими любимыми героями и потому повествует, что на­рты добровольно заточились в одной из наших горных пещер и вновь

выйдут на свет божий, когда возникнет необходимость спасти народ от какой-то чрезмерной опасности.

По ингушским сказаниям, родиной ингушских нартов в одних вари­антах является Санибанское ущелье, в других — местность в Ассинов — ской котловине, издревле называемой «Ингушским двором» («ПалПай коашке»).

Идеей защиты родной земли пронизано сказание «Нарты Цок и его сын Наьсар, Мехка-нана и Хи-нана». Главным из героев здесь является Наьсар. Это же имя носят протекающая в Ингушетии небольшая река Наьсар и возникший на этом месте сегодняшний крупнейший город ре­спублики — Назрань. Согласно археологическим изысканиям эта мест­ность была облюбована человеком еще порядка сорока тысяч лет назад. В стратегическом и экономическом отношениях эта территория весьма привлекательна для проживания. Вполне понятно, что один из героев ингушского нартского эпоса носит имя Наьсар. Это же имя имеется и в кабардинском, и в карачаево-балкарском эпосе. Отличительными чертами героя являются не только мужество, обычное для всех нартов, но и большая житейская мудрость; не зря его внешним отличительным признаком является большая борода, — один из признаков уважаемых старейшин, регламентировавших и упорядочивавших жизнь общества. С нартом Наьсар связано несколько сказаний. Выше названное сказа­ние можно признать из них наиболее примечательным. В нем глухим отзвуком дошли до нас события времен золотоордынских завоеваний. Сказание повествует, что крепкое нартское поселение Наьсар было уничтожено врагами, и никто из его жителей не уцелел, кроме нарта Наьсар, якобы названного по имени этой местности. Уцелел же герой потому, что во время этого сражения он находился вдали, в аталыче — стве. Вернувшись, герой обнаруживает печальную картину разорения, мчится по следам врагов, настигает и уничтожает их. Далее сказание повествует:

«Вернувшись на отцовское пепелище, нарт Наьсар сказал: «Видимо, мне не суждено проживать в отчем краю. Искупаю-ка напоследок свое­го коня у слияния речек Назранки и Сунжи». В том месте он и начал купать коня, вдруг, откуда ни возьмись, перед ним предстала весьма до­родная женщина. Стоя поодаль, она крикнула: «Появись, Хи-нана, если ты не спишь!» Из речки по пояс выглянула красивая женщина. Ранее подошедшая женщина сказала:

— Я Мехка-нана (Мать страны), а во-он та, которая в воде, — Хи-нана (Мать вод). Твой отец Цок был дружен с нами, всегда упоминал нас в своих молитвах и советовался с нами. Просим исполнить одну нашу просьбу.

— Раз чтил вас отец, то и я вас почитаю. В меру своих сил я готов ис­полнить ваше желание. Каково оно?

— Мы очень огорчены, что ты собираешься покинуть отцовскую зем­лю, — сказала Мехка-нана.

— Просим тебя, не покидай ее, — добавила Хи-нана и еще сказала: — Мы обе клянемся тебе, что вовеки веков ни один враг больше не нападет на эту землю.

Также и Миха-нана (Мать ветра) добавила:

— С сего дня край твой вовеки будет мирным.

— Не могу я вам перечить, — стал их заверять нарт Наьсар, — пусть вновь оживет отцовское селение, и я буду жить здесь». (5, 241)

Характерно отметить, что древнейшая ингушская мифология (нали­чие в сказании матерей-богинь) теснейшим образом увязана с речкой и местностью Наьсар. Это говорит в пользу того, что здесь носители этой мифологии обитали с древнейших времен. Да, исторически эта местность была отчуждаема от Ингушетии то монголо-татарскими, то тамерлановскими завоеваниями, но все же, оказывается, по мнению на­рода, местность эту охраняли богини земли и воды. По-ингушски сло­

tta рубеже столетии

во «мохк» означает «свой край, родная земля». Не случайно поэтому богиня Мехка-нана (Мать страны) ассоциируется с Матерью родины. Еще у ингушей в древности Родина именовалась словом «Наьначе» (от слова «нана» — мать). Известно, что в новые исторические времена На — зрановское поселение возродилось в 1781 году. В народе говорится, что Назрань всегда будет благодатной и мирной землей. Эта мысль четко звучит и в устах матерей-богинь этого сказания.

Огромен и силен ингушский нартский мир. Деятельность его героев простирается от самых вершин поднебесья до самых глубин подземно­го мира. Героями сказаний, помимо Сеска Солсы и Наьсара, выступают такие прославленные нарты, как Сятал, Бятар, Киндий Шоа, Урузман, Орзмк, Оршам, Цок, Мокыз, Тох, Козаш, Курка и другие. Совершают они чудеса храбрости в борьбе с великанами-вампалами, драконом Сар — талом, зловредной Гам, длиннобородым Накий лоха Боштолг, с непобо — римыми карликами Бийдолг-бяре, Пхагал-бяре, с чудовищным вепрем, с большеголовым Неге. Особняком среди нартов стоит герой Боткъий Ширткъа. Он не нарт, но жить без него нарты не могут, хотя в то же время они при случае вредят ему. Однако Боткъий Ширткъе почти неиз­вестно такое земное чувство, как месть. А все, видимо, потому, что этот герой «не от мира сего» — чуть что, он тут же пропадает, часто уходя в подземный мир мертвых. У него даже имеется своя специальная медная колясочка, на которой он разъезжает из мира солнечного в мир мрака и холода, а затем совершает обратный путь. Это он спасет от великанши — людоедки нартов, причинивших ему немало вреда. Он же из подзем­ного мира достает людям (нартам) водяную мельницу, он же помогает Села Сате и учит ее варить пиво.

Поскольку в древности связь между миром живых и миром мертвых мыслилась своеобразно, то необходим был герой, который выступал бы связующим звеном между этими двумя героями. Им и стал Боткъий Ширткъа. Он абсолютно лишен воинственных черт и потому как бы презираем нартами, но зато он умен и рассудителен. Благодаря этим чертам он возвышается над нартами. Видимо, образом Боткъий Ширт — къи народ хотел урезонить слишком воинственный пыл нартов, а за­одно вновь подчеркнуть житейскую народную мудрость, гласящую, что силою можно одолеть одного-двоих, а умом — десятерых.

Нартский эпос — эпос воинский, а потому и мужской. Однако в ин­гушском эпосе немалая роль отводится и женским образам. Особенно примечательны героини Села Сата и Маьлха Аза. О небесной природе Села Саты уже говорилось. Но ее образ дополняется и ее хождением в подземный мир. Проникнув в него с помощью Боткъий Ширткъи, она облагодетельствовала живых людей тем, что обманным путем вынес-

ла из него так необходимые людям семена злаков (пшеницы, ячменя, проса, кукурузы) и предметы женского рукоделия: наперсток, иглу и ножницы. В сказании «Сноровистая Села Сата» сообщается: «С тех пор жизнь нартов облегчилась, потому что появились урожаи злаков; к тому же с помощью наперстка, иглы и ножниц Села Сата стала шить им краси­вую и прочную одежду. Принарядились и повеселели нарты». (5, 130) Как и Сата (дочь бога Селы), Маьлха Аза имеет божественное про­исхождение — она приходится дочерью Солнцу. Образ Села Саты бо­

лее приземленный — она живет и действует среди нартов. Маьлха Аза же больше связана с Солнцем, всецело находится в его воле. Обеих богинь-героинь прежде высоко чтили женщины. Выходящие замуж не­весты считали их своими покровительницами. Высшей похвалой для женщин было сравнение их по красоте или по домовитости с этими эпико-мифическими женщинами. Но разве могут женщины, даже бо­гини, иногда удержаться от спора? Примером служит сказание «Спор между Села Сатой и Маьлха Азой»:

«Бог Хало владел небом. В его дружине находилось шестьдесят три воина. Наступил срок жениться. Он находился в сомнении, не зная, на ком жениться, потому что в мире были две прославленные — Села Сата и Маьл — ха Аза. Кого из них выбрать, он никак не мог решить.

Его шестьдесят три нарта столь долго ходили в походы по бескрайнему небу, что одежда их основательно пообносилась. Необходимо было одеть воинов во все новое. И тут Хало сказал тем прославленным двум девуш­кам:

— Я женюсь на той из вас, которая в одну ночь сошьет для моих шести­десяти трех нартов одежду, которая каждому из них была бы впору.

Ночью, когда нет солнца, Маьлха Аза не имела права никуда выходить и должна была спать, поскольку ее жизнь была связана с солнцем. Но этот запрет не касался Села Саты, поэтому она в полночь вошла в палаты, в которых спали те шестьдесят три нарта, и в одно мгновение на глаз сняла с каждого из них мерку.

Утром сели и к вечеру закончили шить Села Сата и Маьлха Аза. Сши­тые одежды отдали тем шестидесяти трем всадникам. Маьлха Аза, отдавая сшитую ею одежду, сказала: «Пусть каждый наденет то, что ему впору». Села Сата же каждому всаднику отдала именно для него сшитую одежду.

Сшитое Маьлха Азой кому-то оказалось впору, а кому-то великовато, а другим маловато. А вот сшитое Села Сатой каждому нарту оказалось как раз по нему. Села Сата победила в этом деле. Хало женился на ней, а не на Маьлха Азе.

Но вот если бы Маьлха Аза имела право ходить по миру и в ночное время и если бы она, хотя бы краем глаза, сумела глянуть на тех нартов, вот тогда только и можно было бы точно узнать, которая из двух девушек более искусна». (5, 131-132)

Великие богини, и они же нартские героини, предстают тут в роли не­обычайно искусных мастериц — чем не идеал для подражания? Эпос через образы нартов превозносит идею героизма, мужественности, жертвенно­сти, милосердия и другие положительные качества, которые народ желал бы видеть в мужчинах. Женские же идеалы хорошей жены и матери, ис­кусницы нашли свое воплощение в образах нартских героинь.

Еще немало в ингушском нартском эпосе таится загадочного и непо­знанного, чем местной фольклористике еще предстоит заняться. Но на сегодняшней ступени изученности этот эпос уже доказал свою равноправ­ную с эпосами других северокавказских народов значимость во всей си­стеме общекавказской Нартиады. Одновременно, несомненно, стало ясно, что ингушский нартский эпос во многом оригинален; во многом это каса­ется его мифологических довольно ярко представленных корней, наличие которых указывает на его почтенную древность.

В позднейший исторический период первыми из вайнахских пле­мен на освоение равнинных земель (где-то в XV-XVI веках) двину­лись выходцы из вайнахского общества аккинцев. Поскольку на эти земли свою власть простирали с разных сторон адыгские и кумыкские феодалы, выселившимся аккинцам приходилось искать свое «жиз­ненное пространство». Переселяясь с места на место, они, наконец, осели на месте нынешнего проживания в междуречье Аксай — Акташ, где создали независимое владение — общество, в XVI-XVII веках вхо­дившее в состав кумыкского Эндирейского княжества, а к началу XIX века вошедшее в состав Чечни. В те далекие времена они не могли считать себя ни ингушами и ни чеченцами, а просто называли себя ак — кинцами — «аьккхий». У выселявшихся с гор вайнахских обществ — от Дарьяла до Аксая — образовалось в фольклоре (возможно, с XVI века) так называемое «эпическое время», когда в жизни народа наступает героический период, время отстаивания своей независимости и мас­сового выхода на равнину — «гарманаре» (видимое пространство).

Результатом такого эпического времени становится эпос, главной духовной задачей которого являлось утверждение героизма, высоких моральных и этических качеств личности. У ингушей стали развивать­ся песни героико-эпического характера, которые, если и не сменили,

то потеснили нартский эпос. Тем более что нартские герои во многом были представителями давно ушедших времен, герои же «илли» были современными, более идеальными и прогрессивными. Естественно, что в народной эпической традиции они стали выходить на первый план.

На рубеже XIX-XX веков нартский эпос рудиментарно еще продол­жал существовать среди ингушей, но все больше в форме воспомина­ний. Зато в активной, хотя и не в такой, как веком ранее, форме, бытовал песенный эпос — илли. Одновременно стал намечаться и процесс его затухания.

Записи как нартских сказаний, так и героико-эпических песен «илли», произведенные в XIX и особенно в XX веках, позволили в письменной форме сохранить старые эпические традиции, которые в устной форме уже прекращали свое существование.

Большое развитие у ингушей получило искусство слова — устное на­родное творчество. Термин «фольклор» часто употребляют не совсем верно, если подходить со строгих научных позиций. В понятие «фоль­клор» входит все народное искусство (прикладное, хореографическое, музыкальное…), в составе которого и устное творчество. Но понятие термина «фольклор» в советское и постсоветское время настолько ста­ло ассоциироваться именно (и прежде всего, а иногда и исключитель­но) с народным словесным искусством, что и мы вынуждены следовать этой сложившейся традиции.

Богинею неба и искусств чтилась его дочь Села Сата, ставшая одно­временно и главной героиней нартского эпоса народов центральной и западной части Северного Кавказа. Отразились в древней мифологии и сохранились вплоть до наших дней элементы поклонения небесным светилам и звездам, в особенности это относится к Солнцу («Малх»). Абсолютно не владея научными знаниями об окружающем мире, земном и небесном, не понимая происходящих в нем явлений и многое другое, человек, обуреваемый жаждой познания и объяснения сущности всего непонятного, начинал выдумывать фантастические объяснения. При­чем в сознании далекого предка это был не вымысел, а реальность. Тут к месту будет привести миф «Как произошли солнце, луна и звезды»:

«Был один юноша, красивый, как картинка, знаменитый мастер — кузнец. Говорят, когда он работал, огонь, зажженный в его кузнице, освещал весь мир. От удара его волчьего молота сверкали молнии, и весь мир содрогался от грома.

В то же время жила одна девушка. Она жила в большой башне, в ко­торой не было ни одного окна. Девушка никогда не выходила из башни, но она была так красива, что сияние от ее лица было видно издали.

— Я посватаю ее, — твердо решил молодой человек и послал сватов.

Юноша не знал, что эта девушка была его сестрой, но она знала об

этом, но не могла сказать.

Ища причину для отказа, девушка ответила:

— От его огня и золы померкнут мое сияние, и лицо мое состарится. Не пойду за него замуж!

Такой ответ огорчил юношу. Он раскалил золотую палицу, которую целую неделю держал в огне, взял ее в руки и темной ночью пошел к девушке. Увидев его и боясь встречи с братом, девушка бросилась бе­жать. Он побежал за ней, но никак не мог ее догнать. И так они бежали, пока не умерли.

Искры, летевшие от раскаленной золотой палицы, превратились в звезды. От девушки же осталось яркое сияние. Юноша превратился в Солнце, девушка — в Луну. Говорят, что и поныне он стремится догнать ее, пробегая круг за кругом». (2, 14)

В этом мифе ярко выражен антропоформизм, т. е. человекоподобие. И это вполне понятно: человек видел весь мир и его явления прежде всего через себя, человека. На другое объяснение он еще не был спосо­бен. Отразилась в мифе и эпоха появления в человеческой деятельности металла. А также в мифе отразился древнейший отголосок — появление экзогамии — запрета на заключение брака с близкими родственниками. К эпохе матриархата нас уводит и то, что в этом мифе именно женщина знает родственные связи, а мужчине они еще не известны. Названная в

мифе девушка, скорее всего, позднее преобразилась в «Маьлха Азу» — Солнечную Азу, героиню мифов и нартского эпоса.

К космогоническим относится и миф о появлении «Млечного пути» («Ча токхадаь моттиг») — «места, по которому проволокли солому». Яко­бы знаменитая Села Сата пошла по небу к своему мужу Хало («Х! ало»), прихватив для брачной постели солому. По пути солома осыпалась, и получилось созвездие из огромного скопления звезд. С этой же богиней Села Сатой связано и созвездие «Сатин божолг» — «Сатин хлебец»: ухо­дя из дому, Села Сата положила в угли печь «ольг» — хлебную треуголь­ной формы лепешку. Когда она вернулась, то обнаружила, что два угла лепешки подгорели, а один уцелел, потому и получилось, что в этом созвездии из трех звезд одна яркая, а две другие более тусклые. Иногда это созвездие просто называют «Треножник» («Кхоког»).

О созвездии Большая Медведица имеется несколько мифов. Наибо­лее примечательный из них повествует, что у древнего верховного бога Ткъа и его жены Матери вьюг ( Дардза-наны ) было семеро сыновей; как-то они ослушались отца, поверив посулам нарта Курка, за что отец превратил их в звезды и прямо с вершины своей тронной горы Казбека отправил на небо. Потому-то это созвездие называется то «Звезды семи братьев» («Ворх! веший седкъа»), то «Сыновья вьюги» («Дарца къон-

Т’ОТТТЧЧ

Имелись мифические повествования о Малой Медведице (Чухьий гіаьр), Полярной звезде (Къулба седкъа), Венере — Предрассветной звезде (Са хула седкъа). Есть созвездия, связанные с именами предводи­теля нартов Сеска Солсы, жестокого завоевателя Тамерлана («Астагїа Темарк» — «Хромой Тимур»).

Не только созвездия, но и целиком все небо, как таковое, было из­древле обожествляемо. Его владельцем признавался бог — «XI&rc». В Ингушетии богу Халу в древности был посвящен и храм под названи­ем Хал-ерды, в литературе более известный как Гальерды. Так, этим именем в 1810 году клялись на верность России назрановские ингуши. Это была вторая клятва, подтверждавшая первую, данную в 1770 году в селе Ангушт — древней ингушской «столице». О высоком почитании неба говорит и рудиментарно сохранившаяся клятва: «Клянусь во-он тем небом!» («ДГа — арча Сигалора дув буъ аз!»).

Представляет интерес следующее наблюдение:

«В песнях для вызывания дождя, — пишет И. Дахкильгов, — вайнахи обращались к богам Ра — «Ло», Хал — «О». С этими именами созвучны египетский Ра, урартский Халди (основа — Хал). Бог подземного мира вай — нахов Эштр (по Ч. Ахриеву) созвучен с именем вавилонской богини Иш — тар, которая также увязывалась с подземным миром, а переход богов из женской ипостаси в мужскую и наоборот был не редкостью. Урартские (и других народов) Ал и Бел соотносимы с вайнахскими Алла и Белла. Созву­чие видно и в именах местной Тушоли и урартского Ташуба». (13, 11)

В другом месте исследователь отмечает, что местное название вер­ховного бога («Даьла») весьма схоже с соответствующими названиями и некоторых индоевропейских народов: «Дьяус» (древнеиндийский), «Зевс-Дий» (древнегреческий), «Деус» (латинский), боги литовцев и прусов «Диевас», «Диевс», «Дейвс». И тут же следует вывод: «Из со­поставления с вайнахским «Даьла» напрашивается тождество и в функ­ции бога, и в его имени. Не беря на себя смелость выводить вайнахское имя из индоевропейского корня, ограничимся предположением, что имя этого бога появилось в праностратические времена. Древнеиндий­ский «Дьяус» обозначает не только бога и «сияющее дневное небо», а и «день», но ведь у вайнахов «день» тоже называется «ди». (13, 26)

Кстати, тут будет уместно вставить, что и у цыган, по языку — индо­европейцев и по вере — христиан, верховный бог, как и у вайнахов, на­зывается Дяла.

Представляется, что имя этого божества идет с незапамятных вре­мен. У вайнахов оно пережило период язычества, период христианско­го влияния и активно продолжает бытовать и в современный исламский период.

Еще в доисламское время у ингушей являлся верховным бог Дяла. Он не имел никаких конкретных, свойственных языческим богам функ­ций. Он просто являлся абстрактным Вседержителем и главою всех и вся. Таким образом, у ингушей еще в те времена существовало понятие о едином боге, и это уже говорит о монотеизме, и потому называть древ­нюю ингушскую религию чисто языческой будет не совсем верно.

Грозный бог Села повелевал молнией, громом. От его воли зависели погода и война. Обитает он, согласно мифам, на вершине священной горы Цай-лам. Иногда летает по небу в облике орла.

Тушоли преимущественно считалась женской богиней. Ее атрибу­том являлась птица удод. От богини зависело деторождение, размно­жение домашних животных. Справлялся ее праздник в дни весеннего равноденствия. Будучи мусульманами, ингуши вплоть до ХХ века по­клонялись ей.

Елта имел две функции: божества охоты и божества урожая. Кстати, заметим, что и сам урожай зерновых у ингушей до сего дня называется «ялат». Это божество по своему желанию могло приобретать то облик человека, то облик оленя или тура. К концу ХК века по инерции ему

еще продолжали, на всякий случай, поклоняться охотники за турами. Ч. Ахриевым была записана интересная легенда о Елте, содержание которой восходит к христианской религии, но главным действующим лицом выступает Елта, а не святые угодники Михаил и Николай. (13, 34)

При соответствующем анализе доисламских местных верований в них обнаруживаются и другие черты, свидетельствующие о древнем христианском влиянии. Приведем некоторые примеры. Богиня Тушоли стала ассоциироваться с девой Марией. По сведениям, ее изображение имелось в теперь разрушившемся христианском храме Алби-Ерды. Из Грузии завозились иконы богоматери, которой ингуши поклонялись, как богине Тушоли. Приведем некоторые ингушские слова, заимство­ванные из грузинского языка в период христианского влияния: «ж^р», «джвари» — крест, «марха» — пост, «мозгіар» — священник, «кШра», «йвири» — неделя, «оршот», «оршубади» — понедельник, «гіаьрска», «гіараскви» — пятница, день святой Прасковьи, «шоатта», «шабути» — суббота, «аьлгац», «эглиси» — храм (из греческого) и др. Все эти слова активно бытуют в ингушском языке и по сей день.

В ингушской мифологии имеются условно называемые прометеев­ские мотивы, восходящие к весьма отдаленным временам. О том, что произведения такого типа еще в начале ХХ века бытовали в ингушской среде, свидетельствует запись В. Светлова «Семь сыновей вьюги», опу­бликованная им в 1910 году. (13, 51) Текст этот настолько примечате­лен, что будет небезынтересным ознакомиться хотя бы с кратким его содержанием.

В тексте «Семь сыновей вьюги» человеческое общество поделено на добрых и злых нартов». Произведение доносит до нас древнейшие времена человеческих жертвоприношений… В мифе представлена бо­жественная семья: верховный бог «Ткъа» — глава семейства, богиня вьюг — «Дардза-нана», его жена, у них семеро сыновей, из которых образовалось созвездие «Сыновья вьюги» — Большая Медведица. Люди бедствуют. «Ткъа» живет в свое удовольствие. Обреченный на жертвоприношение юноша Курка сумел перехитрить сыновей «Ткъа» и «Дардза-нана», похитил у бога овец и камыш, чем и облагодетельство­вал людей. «Ткъа» наказывает всех: в горных глубинах закован Курка, и периодически его сердце клюет орел; за то, что не уберегли горы от пришельца, сыновья превращены в созвездие, а их мать разделяет вину сыновей и потому обречена вечно быть при закованном и страдающем герое».(13, 51-52)

Еще исследователь Б. Далгат отмечал, что ингушам присущ альтру­изм — готовность жертвовать собою ради счастья людей. (5, 136) Имен­но таким альтруистом предстает Курка, принявший на себя муки, чтобы

тем самым избавить людей от страданий. Это произведение можно при­знать и мифом, и нартским сказанием, но важна сама по себе высокая гуманистическая идея, нашедшая здесь свое выражение. Трудно пере­оценить воспитательное воздействие таких произведений, служащих сокращению идеалов эгоизма.

Из далеких глубин веков вплоть до ХХ века дошли замечательные этиологические (о происхождении чего-либо), эсхатологические (о конце света, мировых катаклизмах) мифы, в которых, помимо местных особенностей, видны некоторые черты христианской, а позднее и ис­ламской религии.

гу. Если же какая-либо из напарниц, разошедшись, не покидала круг, а возможности танцора были на исходе, то он начинал притеснять ее к группе девушек, тем самым давая ей понять, что пора завершать танец. Когда девушка покидала круг, танцор благодарил ее легким кивком го­ловы. Принадлежащие к воинскому сословию танцоры при этом ввели в моду отдавать девушке в благодарность воинскую честь. В отличие от других народов ингушские девушки обязательно танцевали, как и муж­чины, «скользящим шагом» («ког шершабеш»). Впрочем, весьма ред­ко, но случалось, что некоторые проказницы никак не покидали круга, желая тем самым за что-то досадить своему напарнику. Все понимали, что это делается неспроста. Иногда девушка выходила в круг вместе с гармошкой, и в этом проявлялся некий шик.

Одним из требований к танцору было его умение держать свой стан прямо: руки, ноги могли делать разные движения, но осанка непремен-

но должна была быть прямой. В ингушском танце никогда танцор не становился на колени. Это новомодное введение в профессиональный танец в новейшее время. Обычно у каждой из девушек на вечеринках имелся свой сопровождающий (обычно один из младших братьев), ко­торый незаметно находился в толпе, но зорко следил, чтобы как-нибудь не была затронута честь девушки. Как и всегда, на танцах было стро­жайше запрещено парню прикасаться к девушке. Это приравнивалось к посягательству на ее честь и могло иметь печальные последствия.

В танце ценились грациозность, строгость, достоинство, умение че­редовать плавные и быстрые телодвижения. Кстати, последним не при­давали особого значения, а наоборот, осуждали так называемое «чрез­мерное кривляние» («дукха сетташ»).

На вечеринках хорошие организаторы делали все для того, чтобы все, особенно девушки, станцевали хотя бы по одному разу. Случалось, что, по просьбе зрителей, просили станцевать повторно особо отличившуюся пару. Для девушек в этом выражалось высшее проявление чести.

На ингушские вечеринки музыкантов не приглашали хотя бы пото­му, что профессионально музыкальным искусством занимались немно­гие. Зато для девушек было обязательным умение играть на гармошке. Обычно на вечеринках девушки гармонь передавали из рук в руки. Це­нились особо талантливые исполнительницы, и их имена становились широко известными.

Танцы практиковались на вечеринках и свадьбах. Участвовать в них могли все мужчины, достигшие совершеннолетия, независимо от того, мужчина холост или женат. Но со стороны женщин в танцах могли участво­вать исключительно девушки. Ни вдовы, ни тем более замужние женщины в танцах участия не принимали. Такое привилегированное отношение к девушкам в данном случае объясняется вполне естественной причиной: девушке необходимо было выйти замуж и завести свою семью.

«Так же, как и при жизни, человеку нужно счастье и при его кончи­не» («Вахара сана валара а ираз эш сага»), отмечает одна из пословиц. К смерти в народе относятся как к неизбежности. Драматизируя ее, люди не делали из нее большой трагедии. Говорили: «Сгорели дрова, пепел остался; умер человек, его дела остались» («Дахча даьгача, йокъ юс; саг клелхача, цун гїулакхаш дус»). Пожалуй, наибольшее значение в на­роде придавали тому следу, который человек оставлял после себя. По­добно многим народам, и ингуши верят в предначертание судьбы. «Так было на роду написано», — говорили они. По представлениям ингушей, было два вида смерти: «сладкая» смерть («мерза! оажал») и «жестокая» смерть («къиза! оажал»). «Сладкой» считалась смерть, когда человек,

достойно прожив свое время, отходил в другой мир в кругу своих близ­ких. «Жестокой» обычно являлась смерть насильственная, влекущая за собою несчастье и вражду.

Понятие о смерти и связанных с нею ритуалах осмысливалось и про­водилось согласно религиозным канонам, которые существовали на мо­мент кончины человека. Обращаясь к реалиям конца XIX и начала ХХ веков, вновь отметим, что это было время, когда еще не все наследие исконной ингушской религии изжито и еще не все из ислама приобрело ортодоксальные формы.

Подобно многим древним народам ингуши некогда представляли себе мир, имеющим дуальную природу: мир живых и мир мертвых. «Солнечный мир» («маьлха дуне») — так назывался первый из них. Это в целом мир хороший. В нем человек рождается и живет. В этом мире ярко светит солнце, все живет и расцветает. Разумеется, что мир этот находится на твердой земной почве. Противоположный мир находится под землею. Называется этот мир «1ел». Он во многом копирует «сол­нечный мир», но копия эта слабая и негативная. К примеру, пройдя свой дневной путь, солнце ночью идет над миром мертвых, но идет тут оно, уже повернувшись затылком и излучая мало тепла. Поэтому этот мир предстает довольно тягостным. Верили, что все умершие в этом мире вновь встречаются в мире подземном, но в целом жизнь у них безра­достная. Довольно мрачное описание этого подземного мира дается в

нартском сказании «Спор, разрешенный в царстве мертвых». Вот от­рывок из него:

«В царстве мертвых было темно и холодно. Кругом были слышны лишь причитания мертвых душ. Души старых женщин плакали, вспо­миная детей, оставшихся в солнечном мире. Души детей плакали по своим отцам и матерям. Удивленные Бятар и Сеска Солса (герои ска­зания) внимательно вглядывались в эти души. Одеты они были лишь в саваны. Большинство душ были стариков и старух. Души молодых были похожи на чумных людей и людей с увечьями, полученными на войне. Когда соперники двинулись дальше, к ним стали подходить те, кто проклинал Сеска Солсу. Они были без рук, без ног, без голов или с израненными телами. Они наговорили много плохих слов Сеска Солсе. Проклиная, они грозили Сеска Солсе, что после смерти он попадет в их руки и тогда они рассчитаются с ним.

Сеска Солса и Бятар пошли дальше. Теперь к ним стали подходить те, кто хотел поблагодарить Бятара, который при их жизни помогал им, оказывал услуги или встречал добрым словом». (13, 125-126)

Жуткая, мрачная картина… Довольно наглядно видно, что потусто­ронний мир мыслился как мир воздания человеку по его заслугам: до­бром за добро и злом за зло. Например, в том мире муж и жена спят, накрывшись заячьей шкурой, им ее хватает, потому что эта супруже­ская пара в солнечном мире жила в согласии; а вот далее лежит другая пара, накрывшись большой воловьей шкурой, но ее им не хватает и они ссорятся из-за нее, так как в миру они также постоянно ссорились. Не­вдалеке сидит женщина, и змея присосалась к ее языку, — оказывается, в миру женщина занималась сплетнями и наветами.

В то время понятие о рае и аде, в нашем сегодняшнем понимании, отсутствовало. Их функции осуществлялись в одном и том же подзем­ном мире.

Вполне понятно, что человеку той поры был приятен этот мир и у него было неприятие мира подземного. Понятие о смерти мыслилось в то время не как физическая кончина человека, а как вполне естествен­ный переход человека из одного мира в другой. «Жить тяжело так же, как и умирать» («Вала санна хала да ваха а»), — говорится в послови­це. Если человек при смерти временами впадал в беспамятство и вновь приходил в себя, то присутствующие, считая, что он тем самым то ухо­дит в подземный мир, то вновь возвращается в мир солнечный, даже начинали досаждать умирающему вопросами: «Что он успел увидеть в том мире?»

Вера в реальность перехода человека из верхнего мира в мир нижний была настолько сильна, что умершему посвящали коня (забрасывали в

склеп его отрезанное ухо), в склеп также забрасывали отрезанную косу жены умершего. Иногда доходило до курьезов: могли сосватать умер­ших в безбрачии юношу и девушку, веря, что в мире мертвых («эл») они станут мужем и женою.

Все приведенные факты еще раз убедительно доказывают: по веро­ваниям тех времен, человек не прекращал свое существование, а просто менял жительство, переходя из солнечного мира в мир мрака, холода и лишений. Именно поэтому люди обращались к покойнику как к живо­му. По их понятиям, покойник, никак не реагируя на присутствующих, тем не менее слышит все, о чем они говорят. Значит, необходимо было высказать покойнику свое сожаление по поводу его перехода в худший мир, пожаловаться ему и на свою нелегкую судьбу, заодно можно было и попросить его, допустим, что-то сказать (передать) ранее умершим. Всем этим объясняется генезис плачей и причитаний, сохранившихся в народе вплоть до недавних дней, а в описываемое время они быто­вали самым активным образом. Первым о похоронах и поминальном обряде у ингушей в 1868 году отозвался Чах Ахриев. Особое внимание им отводится поведению женщин на похоронах. Приходящие обычно группами женщины, при приближении к дому покойника, начинают

бы давая ответ им, плачет некая старуха, пытающаяся утешить их. Все это напоминает небольшой драматический спектакль у постели покойного, в котором участвует несколько женщин. Профессиональ­ных плакальщиц у ингушей не было, но были женщины, про которых говорили: «Она умеет хорошо плакать» («дика елха ховш саг я»); та­кие всегда бывали желанными на похоронах. В целом же прежде любая ингушка должна была умело плакать на похоронах, и это было одним из ее достоинств. Довольно продолжительно и поэтично должны были плакать женщины близкого родственного круга. Более отдаленные род­ственницы обязаны были быть более сдержанными в своих эмоциях.

Если какая-то из женщин произносила довольно продолжительный плач, она после каждого отрезка (фразы) делала небольшую паузу, кото­рую восполняли все присутствующие женщины. Поплакав и попричи — тав, женщины на время успокаивались, но вот к ним являлась с плачем новая группа женщин, которую также встречали плачем. Все повторя­лось вновь.

Своеобразен «Плач дочери по смерти отца». В нем девушка попере­менно обращается то к умершему отцу, то к брату, сестре и ко всем при­сутствующим. Поскольку этот плач-песня переведен близко к содержанию и поэтическому исполнению, приведем его в качестве одного из образцов народного поэтического искусства. Эта песня без всяких комментариев дает наглядное представление о жанре плачей:

«О вы, которых Бог не довел бы до плача,

Да не дал бы Всевышний вам плакать!

Плача, скажите нашему доброму отцу:

«Ушел ты, по миру пустив обездоленных сирот!»

О-о наш добрый и мягкий отец,

О-о наш добрый и мягкий отец!

Душа переворачивается, когда глянем На постель, на которой ты принял Мучительную смерть.

Да умерла бы вместо тебя тебе рожденная!

«По миру пустив наших бедных сирот,

Пришел я к тебе», — на том свете скажи Нашей доброй и мягкой матери.

О дорогой и нами любимый отец!

Когда лежал ты на смертной постели,

Тогда думал ли ты о том,

Как будут жить оставшиеся после тебя?

О дорогой и нами любимый отец,

О чем мы должны говорить и просить,

Хотел бы ты знать, оставляя нас плакать?

О единственный всем нам отец!

Да умерла бы вместо тебя тебе рожденная!

(Обращаясь к сестре)

Да умри вместо тебя сестра моя,

Матерью нашей рожденная, в поисках лекарств Сколь ни суетились и бегали мы все,

Отвернувшись от нас, ушел с наших глаз Добрый и мягкий отец наш,

Да умерла б вместо тебя сестра твоя!

(Обращаясь к брату)

Да будет вместо тебя в отчаянии сестра твоя,

Матерью нашей рожденный, там вдали Чуешь ли ты идущую к тебе холодную весть?

Да умрет вместо тебя любящая сестра твоя.

О, сколь тягостной будет тебе эта ночь,

Да умрет вместо тебя сестра твоя!

Когда ты получишь белую бумагу,

Хватит ли у тебя сил сдерживать себя?

Да умрет вместо тебя сестра твоя!

Тебя, несчастного, далеко судьба забросила Во вражью ту сторону, чтоб мне умереть за тебя!

Далека эта дорога к тебе, и когда холодная весть О кончине нашего доброго и мягкого отца Достигнет тебя, хватит ли сил у тебя сдержаться?

Да умрет вместо тебя сестра твоя!

(Обращаясь ко всем)

Пусть Всевышний не заставит всех вас плакать,

Пусть Всевышний не заставит всех вас причитать.

Уходящему от нас доброму, мягкому нашему отцу Пожелайте милости от Бога и благословения В этот смертный последний день его жизни,

Уходящему от нас доброму, мягкому нашему отцу Пожелайте милости от Бога и благословения В этот первый день, в который он упокоится в могиле.

Скажите же нашему доброму, мягкому отцу:

«Да благословит Бог место твоего пришествия!» (2, 230-331) Большое, неизбывное горе выражено в этом плаче. Из него мы узнаем, что у двух сестер некогда умерла мать, а теперь следом за нею ушел и отец. У бедных сирот остался один-единственный брат, да и тот за что-то осужден и находится в отдаленных местах. Де­вушка держится мужественно; больше, чем свое собственное горе, ее больше беспокоит судьба брата. И в то же время она находит в себе мужество поблагодарить пришедших на похороны, желая им: «Пусть Всевышний не заставит всех вас плакать!»

Еще вплоть до конца XIX века в горах сохранялся обычай делать по умершему пышные поминки. Считалось, что все съеденное и все выпитое на них каким-то чудесным образом пойдет в жертву умер­шему. Обычно поминки длились в течение трех дней. Резалось много скота, изготавливалось много напитков. Непременно устраивались скачки — самый любимый вид общенародного развлечения. Еще с ночи отобранных для скачек коней отводили в дальний аул, и осу­ществлялся строгий присмотр за ними. Утром пускали коней вскачь. При большом стечении пирующего народа ответственные за скачки старики определяли победителей. Обычно им по степени убываемо — сти раздавали праздничную одежду умершего: черкеску, бешмет и прочее. Проводились соревнования по стрельбе в цель. Борец у ин­гушей назывался «бугіа», то же, что и русское «бугай», — тюркизм. Устраивалась борьба этих бугаев-борцов. В отдаленные времена на таких поминках покойник сидел за своим столом и созерцал все, что оставшиеся живые устраивали в его честь. Позднее поминки устраи­вались после того, как покойник будет положен в родовой склеп. К концу XIX века позиции ислама настолько усилились, что эти по­минки были заменены исламским жертвоприношением — «саПа».

Говоря о плачах, совершенно не были упомянуты мужчины, и это справедливо. Плачи у ингушей — чисто женский жанр. Женщины мо­гут плакать, причитать, доводить себя до исступления. Все это стро­жайше запрещено ингушскому мужчине. Плачущий мужчина — это позор. Мужчина не имеет права показывать свою слабость. Он дол­жен быть невозмутимым, всем своим видом показывать свой стои­цизм, свою крепость духа. По случаю смерти ингушским мужчинам запрещалось одеваться неряшливо, отпускать бороду, если он ее до этого брил. Лишь во второй половине ХХ века откуда-то взялась мода отпускать бороду, правда, не у всех. Н. Яковлев зафиксировал следующее наблюдение:

«С вестью о смерти немедленно рассылаются по всем селениям всадники-вестовые, где есть однофамильцы умершего. Не известить о смерти родственника, значит, нанести ему кровную обиду. Получив такое извещение, мужчина-родственник спешит верхом на похороны.