Зарождение традиционной культуры тюркских племен

В этнографической науке большое место занимает так называемый рет­роспективный метод анализа источников традиционной народной культу­ры. Взгляд на историческое прошлое через специфические черты совре­менной культуры действительно дает важные исторические сведения.

Применяя этот метод для определения возможных истоков традици­онной культуры тюркских народов, мы обнаруживаем, что для многих из них особенно характерны такие ведущие черты материальной и духовной культуры, как:

■ захоронение умерших в курганах, деревянных срубах и колодах;

■ сопровождение покойников жертвенными конями;

■ употребление в пищу конины, кумыса, айрана и т. п.;

■ проживание в войлочных шатрах (юртах), изготовление войлочных изделий (предметов одежды, быта, убранства и т. п.);

■ ведение подвижного (кочевого) образа жизни с разведением пре­имущественно мелкого скота, лошадей и т. п.

Приступая к поиску хронологических и географических истоков этих специфических особенностей, нетрудно убедиться в том, что на Алтае, который принято считать древней родиной тюркских народов, для этих истоков нет ни археологических, ни иных признаков. Сочетание всех име­ющихся научных факторов приводит к выводу, что древнюю прародину тюркских народов и их культуры надо искать в других регионах. Таким регионом оказывается Междуречье Волги и Урала (Итиля и Джаика, или Яика). Здесь на рубеже IV-III тыс. до н. э. зародилась так называемая кур­ганная, или ямная, археологическая культура, в которой сочетаются все перечисленные специфические особенности культуры тюркских народов. Надо отметить, что эти черты не характерны для культуры ни одного из индоевропейских народов ни в древности, ни в настоящее время. А этот факт имеет большое и принципиальное научное значение при изучении историко-культурного наследия тюркских народов, в т. ч. и карачаево — балкарского народа.

Расселение и древние контакты пратюркских племен

В начале III тыс. до н. э. сформировавшаяся в междуречье Волги и Ура­ла ямная культура с курганным обрядом захоронения стала постепенно распространяться в прилегающие районы. В своем продвижении на север она вступает в контакт с культурой племен финно-угорской группы — с предками марийцев, мордвин и др. В направлении на запад эта культура смешивается с культурой древнейших праславянских племен на берегах Днепра, Днестра, Дуная и их притоков.

Мощное расселение курганной (ямной) культуры наблюдается в вос­точных и юго-восточных направлениях — в глубь Средней Азии, Казахста­на, Алтайского нагорья и на Юг Туркмении. В этих областях зарождается очень близкая к ямной и этногенетически однородная афанасьевская археологическая культура, получившая свое название от наименования горы «Афанасьево» близ Минусинской котловины. В своем продвижении на восток древние ямники-европеоиды постепенно смешивались и приоб­ретали вид монголоидных типов, хотя еще в VIII в. до н. э. на Горном Алтае встречались достаточно «чистые» европеоидные представители. Чем даль­ше в глубь Азии, тем все больше с течением веков монголоидные черты от­ражались на облике древних европеоидных ямников. Через Приаральские степи и Юг Туркмении древние пратюрки-ямники проникали в соседние об­ласти Ирана и Афганистана. Там они смешивались и вступали в этнокультур­ные контакты с ираноязычными племенами и народами (ил. 1).

В процессе расселения древние ямники вступали не только в куль­турный, но и в языковой контакт со многими племенами, говорившими на древнеиндийском, иранском, финно-угорском, праславянских и кав­казских языках. Этим обстоятельством объясняется факт наличия массы тюркизмов в названных языках и обнаружение многих терминов из этих языков в наречиях тюркских народов.

Все имеющиеся научные данные археологии, этнографии, этнотопонимии и другие факты говорят о том, что Алтайское нагорье является вторичной прародиной части тюркских племен, откуда они в историческое время на­чинают периодические военные и мирные перемещения обратно на запад, в прежние районы своего зарождения — Приуралье и Южно-Русские степи.

Кавказ и древние пратюрки. Майкопская культура

Древнейшие пратюрки — носители ямной (курганной) культуры широ­ко расселялись и в направлении Кавказа. Здесь они сталкивались и всту­пали в этнокультурные и языковые контакты с древнейшими кавказскими племенами, которым ранее не было свойственно возводить курганные насыпи над могилами усопших. Курганы на Кавказ и далее — в Переднюю и Малую Азию принесли с собой древние ямники — предки современных тюркских народов (ил. 2).

Древнейшим археологическим свидетельством проживания на Север­ном Кавказе пратюркских племен является так называемый Нальчикский могильник конца IV тыс. до н. э. Этот могильник располагался на террито­рии района Затишье нынешнего города Нальчика. Материалы этого мо­гильника показывают теснейшие связи и контакты кавказских племен и древнейших ямников. Позднее эти контакты и связи все более расширя­ются. Памятники древних ямников обнаруживаются у станицы Мекенской в Чечено-Ингушетии, у сел. Акбаш и Кишпек в Кабарде, у сел. Былым в Бал­карии, во многих районах Краснодарского края и Карачаево-Черкесии: у станицы Келермесской, Новолабинской, хут. Зубовского, у города Усть — Джегута и т. д. Всего на Северном Кавказе древнеямных археологических комплексов насчитывается более 35.

Все имеющиеся историко-археологические и этнокультурные факты говорят о том, что древнейшие предки тюркских народов проживали на Северном Кавказе уже более 5 тыс. лет тому назад. Позднее, в середине III тыс. до н. э., на Северном Кавказе формируется так называемая майкоп­ская археологическая культура, получившая свое название по кургану, раскопанному в нынешнем городе Майкопе. Следует отметить, что май­копская культура — это исключительно курганная культура. А курганы из­древле не были присущи Кавказу, а являются этнокультурным признаком именно степей, где и зарождалась курганная культура. Майкопская куль­тура на ранних стадиях развития еще сохраняет свои степные формы и погребальный обряд в широких грунтовых просторных ямах, обложенных деревом, с подстилкой из коры дерева, органических веществ или про­сто чистой желтой глины, никаких каменных сооружений в этих курга­нах и погребениях еще не было. И лишь позднее, в конце III тыс. до н. э., точнее, примерно в последней трети тысячелетия, в майкопской культу­ре наглядно просматриваются ощутимые местные черты погребального обряда, отражающиеся в различных каменных включениях в основаниях курганов, каменных подстилок в погребальных камерах, каменных кур — ганчиков внутри земляной насыпи непосредственно над могилой и т. п. Однако сама курганная форма и обряд остаются неизменными. Влияние курганников было настолько сильно, что даже такие типично кавказские погребальные детали, как каменные ящики и даже огромных размеров каменные дольмены, сооруженные из громадных валунов, сами «входи­ли» под курганную насыпь, что особенно хорошо видно на памятниках у станицы Новослободненской.

Курганная культура со своими сцецифическими этнокультурными признаками в конце IV тыс. до н. э. начинает проникать и на территорию нынешней Турции (в Анатолию). Ранее здесь неизвестные и вновь по­явившиеся памятники этой культуры обнаружены в долинах реки Амук на северо-западе Сирии, у подножий гор Аманус, в турецкой провинции Хатай, в местностях Норсун-тёпе, Тёпесик, Коруку-тёпе и других областях

Турции и Сирии. Сюда проникали носители этой культур со своими тра­дициями, скотоводческим укладом жизни, умением разводить лошадей и т. п.

Продвижение пратюрков в Закавказье и Переднюю Азию

В последней трети III тыс. до н. э. курганы начинают проникать с Се­верного на Южный Кавказ через Дербентский проход — территорию Да­гестана и Краснодарский край. Такой путь продвижения наглядно можно проследить через курганы у станицы Новотитаревской и у сел. Утамыш в Дагестане. Археологи Закавказья единодушны в том, что курганная куль­тура здесь появляется внезапно, как совершенно чуждая для местных пле­мен. Эти памятники известны во многих районах Закавказья, но наиболее ранние расположены у сел. Бедени в Грузии, это и курганы Уч-тёпе в Азер­байджане и др.

Отсюда — далее на юг — курганная культура достигает берегов озера Урмия в Передней Азии.

На территории Закавказья, Передней и Малой Азии древние ямники — овцеводы впервые сталкиваются с оседло-земледельческими племенами. Происходит закономерный симбиоз двух культур и смешивание различ­ных этнокультурных течений. В результате этого симбиоза формируется новая оседло-земледельческая и скотоводческая этническая общность, сочетающая оба вида экономического уклада.

Этот симбиоз на территории Древней Месопотамии (современный Ирак) дает огромный толчок в формировании известной всему миру ци­вилизации шумеров (сомаров, суваров). Между носителями майкопской культуры Северного Кавказа и древними шумерами (суварами, сомарами) складываются самые тесные культурно-экономические связи, проявля­ющиеся в том, что в городах Шумера и майкопских курганах неоднократно обнаруживались уникальные аналогичные предметы вооружения, укра­шений и т. п. Важно отметить, что эти предметы встречаются в городах Шу­мера и северокавказских майкопских курганах, но почти не встречаются в памятниках на пространстве между ними — ни в Закавказье, ни в других районах Северного Кавказа. Взаимные контакты между майкопцами и шу­мерами носили характер отношений между давно оторвавшейся частью древних пратюркских племен с их прародиной на Северном Кавказе и в прилегающих степях Евразии. Создается впечатление, что эти связи носи­ли транзитный характер, вероятно, объясняющийся близостью их тради­ций и культур.

Есть множество подтверждений тому, что древние шумеры были давно оторвавшейся от основной массы частью пратюркских племен. Поэтому в их языке так много тюркских терминов, о которых писали многие ученые прошлого века и сегодняшних дней.

Анализ древних шумерских клинописных текстов, проведенный мно­гими учеными, свидетельствует о том, что большинство шумерских слов буквально повторяют общетюркские, в т. ч. и карачаево-балкарские сло­ва, а порой и целые фразы. Например, в песне о Гильгамеше (Бильгаме — ше) встречается балкарская фраза «Союм этейик», т. е. «Совершим закла­ние», «Принесем жертву». Или же в надписи, посвященной божеству Гудею (удивительно напоминающее «Кудай» — бог (каз. яз.), на его памятнике XXIV в. до н. э. можно прочесть карачаево-балкарское слово «ЗАНЫМДА — ГЫННАН», т. е. «От того, кто рядом». Таких уникальных совпадений множе­ство. Остановимся на нескольких лексических схождениях:

Таких совпадений очень много, более четырех сотен. И приведенных схождений вполне достаточно, чтобы убедиться в родстве шумерского и карачаево-балкарского-языков.

Имеющиеся в нашем распоряжении научные данные говорят о том, что расселение древних ямников-пратюрков — это распад древней тюркской общности, представленной первоначально ямно-афанасьевской этно­культурной общностью. Этот распад по хронологии совпадает с распадом древней индоевропейской общности. Взаимные столкновения в резуль­тате этих процессов и обусловливают обнаружение массы взаимопро­никавших языковых схождений между тюркскими и индоевропейскими языками. Этот период истории мы склонны считать первым этапом в исто­рии формирования карачаево-балкарского народа, протекавшим более 5 тыс. лет тому назад, на территории Северного Кавказа.

Что входит в понятие этногенеза

Этногенез — греческое слово, состоящее из понятий «этнос» — народ, и «генезис» — развитие. Термин «этногенез» обычно понимается в значе­нии «происхождение народа». Этногенез любого народа — это сложный и длительный историко-культурный процесс, охватывающий многие века и тысячелетия. Этот процесс неразрывно связан с различными перемеще­ниями племен, смешением их культуры и языка. Поэтому процесс проис­хождения народа нельзя объяснить данными одной какой-либо науки. Его изучение должно базироваться на данных многих смежных научных дисциплин, сведений древних и средневековых письменных документов (письменных источников); данных археологии, этнографии, материаль­ной и духовной культуры, фольклора, антропологии, сведений соседних народов об изучаемом этносе и его предках. И лишь когда данные этих наук стыкуются между собой, можно говорить, что найдено правильное направление в изучении этого сложного исторического процесса.

Безусловно, главное место в изучении этногенеза занимает язык на­рода.

Понятие о языковых семьях и группах

Языки народов мира принято подразделять на языковые семьи: индо­европейскую, семито-хамитскую, урало-алтайскую и др. В эти семьи они объединяются по своему грамматическому строю, морфологии, фонети­ческому звучанию, словарному фонду и другим показателям. Например, иберийско-кавказская семья языков подразделяется на картвельскую группу, абхазо-адыгскую, нахско-дагестанскую и пр. Тюркская группа, вхо­дящая в урало-алтайскую семью, делится на кипчакские, огузские и другие, индоевропейские языки подразделяются на германские, славянские и др.

Нередко наблюдаются ошибочные тенденции связывать происхожде­ние того или иного народа с племенем, имя которого фигурирует в назва­нии языковой группы.

Так, очень часто к потомкам кипчаков относят все тюркские народы, язык которых относится к кипчакской группе тюркских языков. При этом забывается, что большинство языковых групп, в том числе и кипчакская, названы так чисто условно. Из этого положения никак нельзя выводить заключение, что эти все народы имеют одну общую, единую систему эт — нообразования.

Источники изучения этногенеза

Как отмечалось, основным источником изучения происхождения на­рода является его язык. Недаром принято считать, что язык народа — это история народа. Зародившись в глубочайшей древности, язык вместе с его носителем проходит сложный путь развития, в ходе которого он сме­шивается с соседними языками, обогащается, испытывает определенное влияние и влияет сам на соседние языки. История знает примеры и язы­кового смещения, и ассимиляции одного языка другим. И тем не менее, многие языки сохраняют свои особенности. Именно эти сохранившиеся специфические особенности языка позволяют считать язык основным ис­точником по этногенезу. Вторым важным источником в данном вопросе являются сведения древних письменных источников, в которых возмож­но обнаружить описание территории расселения отдельных племен и на­родов, изменения их границ, пути и причины их миграции в различные районы, сообщения о смешении различных народов и т. п. Однако надо всегда иметь в виду, что отдельные племена и народы редко фиксируются в этих источниках из века в век под одним и тем же именем. Нередко в различные исторические периоды в письменные хроники попадают име­на отдельных подразделений тех же племен, которые начинают играть бо­лее важные исторические роли, а потому попадают на страницы древних летописей.

Очень серьезную роль играют в этом вопросе материальные памятни­ки, оставленные древними племенами, т. е. археологические источники. Среди этих памятников могут быть и остатки жилищ, орудий труда и быта, оружие и прочие предметы обихода древних племен. Нередко многие из этих древних предметов проходят сквозь века и бытуют в традиционной культуре народа. По специфическим особенностям этих предметов можно определить их место в процессе изучения этногенеза.

Совокупность многих археологических признаков: погребальный об­ряд — ведущее археологическое определение, набор особенных предме­тов быта, традиции возведения жилищ, изготовления одежды, украшений и др. — составляет понятие археологической культуры, распространенной в определенном регионе, в определенное время.

Археологические культуры принято считать этнографией (народоопи­санием) древних племен и народов. Следовательно, отражение археологи­ческих памятников и археологической специфики древности в этнографии современных народов представляет собой неоценимый источник для изу­чения происхождения народа. Многие этнографические данные — способ приготовления и употребления пищи, покрой одежды и обуви, традицион­ные формы жилищ, мифологические и религиозные обряды и обычаи явля­ются не менее важным этническим определителем, чем язык и археология.

Этнография народа, его традиционная культура отражает также симби­оз и смешение культуры много веков соседствовавших народов. Важное место в процессе изучения этногенеза занимает и фольклор, в котором народ всегда отражает свое понимание происхождения. Многие сюжеты фольклора на протяжении веков наслаивались один на другой, обогаща­лись различными историческими явлениями и фактами, часто видоизменя­лись. Однако историческое зерно в народных сказаниях, легендах и преда­ниях всегда можно отыскать и очистить от второстепенных наслоений.

Состояние изученности этногенеза карачаево-балкарцев

Происхождение карачаево-балкарцев представляет одну из сложней­ших проблем кавказоведения. Тот факт, что тюркоязычный народ занима­ет самые высокогорные районы Центрального Кавказа, обитает в тесном окружении кавказских и иранского (осетинского) языка, издавна привле­кал к их истории и формированию культуры особое внимание многих уче­ных прошлого и настоящего. Сложность проблемы порождала массу раз­личных, порой взаимоисключающих гипотез по данному вопросу. Такая ситуация складывалась потому, что эта проблема никогда не была пред­метом специального изучения в совокупности всех данных: письменных источников, археологии, антропологии, этнографии, языка, топогидрони — мии (названия мест, гор, ущелий, урочищ, рек, озер и т. п.), фольклора и других смежных научных дисциплин.

Попытку осветить данный вопрос предприняли в 1959 г. на Всесоюз­ной научной сессии по проблеме происхождения балкарцев и карачаев­цев. Однако и на этой сессии данная проблема не была проанализирована всесторонне. Многие гипотезы строились на поверхностных, случайных фактах и совпадениях, особенно теория о кипчакском происхождении этих народов. Дело в том, что кипчаки, широко известные в Южно-Русских степях с XII в., на Северном Кавказе, особенно в его центральных районах, не зафиксированы ни письменными документами, ни археологически­ми памятниками, а по антропологическим признакам не соответствуют карачаево-балкарцам. Отличаются они и по языку, который относится к йокающим наречиям тюркских языков, тогда как карачаево-балкарцы го­ворят на джокающем диалекте тюркских языков. Более веско была аргу­ментирована на данной сессии теория о болгарском происхождении бал­карцев и карачаевцев.

Указанная сессия, несмотря на множество недостатков, пришла к за­ключению, что балкарцы и карачаевцы являются древнейшим кавказским народом, сформировавшимся на базе древних кавказских, иранских и тюркских племен.

Г л а в а I ОБЩИЕ СВЕДЕНИЯ О БАЛКАРЦАХ И КАРАЧАЕВЦАХ

География и территория расселения карачаево-балкарцев

алкарцы и карачаевцы являются одним из самых высокогорных тюрк­ских народов. Они занимают ущелья и предгорья Центрального Кав­каза по долинам рек Кубань, Зеленчуки, Малка, Баксан, Чегем, Черек и их притоков. На территории Балкарии и Карачая расположены почти все известные «пятитысячники» — высочайшие вершины Кавказа — Минги-тау, Дых-тау, Коштан-тау, Гюльча и др. Здесь же находятся крупнейшие ледники и фирновые поля: Азау, Терскол, Иткол, Чегет и др.

Территория Балкарии и Карачая богата горными массивами, лесами, плодородными долинами и альпийскими лугами.

Характеристика карачаево-балкарского народа

Балкарцы и карачаевцы — древнейший народ Кавказа. Истоки их исто­рии и культуры неразрывно и тесно связаны с историей и культурой как многих кавказских народов, так и многочисленных тюркских народов от Якутии до Турции, от Азербайджана до Татарстана, от кумыков и ногайцев до алтайцев и хакасов. В бывшем Советском Союзе тюркские народы за­нимали по численности второе место после славянских народов, а всего в мире тюркоязычные народы составляют более 200 млн человек.

В высокогорных ущельях Кавказа карачаево-балкарцы проживают в тесном окружении народов, говорящих на иных языках: картвельском, адыгском, осетинском и др. С XIV-XV вв. балкарцы и карачаевцы стали по­степенно обособляться территориально, но во всем остальном — это еди­ный народ. Ближайшие соседи называют балкарцев — асы (осетины), бал­кар (кабардинцы), азы, овсы (сваны), а карачаевцев, например, мегрелы называют аланами. Термином «алан» балкарцы обращаются друг к другу.

Хозяйство и культурно-экономические связи

Балкарцы и карачаевцы с древнейших времен занимались и занима­ются горным, отгонным, или яйлажным, скотоводством. Скот на лето вы­гоняют на летние пастбища — «жайлыкъ». От этого термина и происходит широко распространенное понятие «яйлажное скотоводство».

Ведущей отраслью скотоводства у балкарцев и карачаевцев было овцеводство, однако большое место занимало и разведение крупного ро­гатого скота, и коневодство. Огромное количество скота, в несколько раз превышающее уровень у соседних народов, обеспечивало балкарцам и карачаевцам все жизненно необходимое. Продукция скотоводства одева­ла, кормила, обувала народ, она же шла на общекавказские рынки, где на нее выменивали все необходимые товары: ткани, посуду, соль и пр.

Высокоразвитое горно-рудное дело обеспечивало балкарцев и карача­евцев медью, свинцом, каменным углем, селитрой и др. Пахотных земель в Балкарии и Карачае было мало, поэтому земледелие не играло такую же, как скотоводство, важную роль в их экономике.

Тем не менее каждый клочок земли тщательно обрабатывался, очи­щался от камней, орошался при помощи умело проведенных иррига­ционных сооружений. Во многих местах и сейчас можно видеть гор­ные склоны, изрезанные громадными террасовыми полями древних карачаево-балкарцев — земледельцев.

Балкарцы и карачаевцы имели самые дружественные культурно­экономические связи со всеми соседними народами. Эти контакты часто приводили к множеству смешанных браков и межэтнических родствен­ных взаимоотношений.

Культура, просвещение, наука

Историко-культурное наследие карачаево-балкарского народа вобра­ло в себя многое из культуры кавказских народов и всего тюркского мира. Это нашло отражение в мифологии, эпических сказаниях и других жанрах фольклора, а также в древнейших религиозных представлениях, в кото­рых упоминаются и высочайшие горные вершины, и моря, и бескрайние степные просторы Евразийских степей. В религиозных представлениях ве­дущее место занимают общетюркские божества Тенгри (Тейри), Умай и др. Древнейшие истоки культуры испытали влияние таких мировых религий, как христианство и мусульманство, бытуют до сих пор среди карачаево- балкарского народа в виде различных обычаев, обрядов, народных игр и представлений. С древних времен предки балкарцев и карачаевцев име­ли свою письменность в виде рунических надписей кавказских болгар, в большом количестве обнаруженных на территории Карачая и Балкарии в памятниках VII-XII вв. Уже в начале XVIII в. балкарцы и карачаевцы имели письменность на основе арабского алфавита, о чем красноречиво говорит так называемая Холамская надпись 1715 г., найденная в ауле Холам, над­пись 1709 г. и др. В настоящее время балкарцы и карачаевцы пользуются русским алфавитом. Среди множества народов бывшего СССР балкарцы и карачаевцы занимали первое место по числу имевших высшее образова­ние на тысячу человек.

Древние сведения о балкарцах и карачаевцах

Современное имя балкарцев восходит к имени древних кавказских болгар, которых уже во II в. до н. э. древние армянские источники разме­щали «в земле болгар, в Кавказских горах». Арабский автор X в. Ибн Ру — стэ писал, что в отдаленнейших пределах Грузии живут племена таулу-ас, т. е. «горные асы». Это название вполне тождественно географическому самоназванию карачаевцев и балкарцев — «таулу», т. е. горцы.

Многие видные ученые XIX и XX вв. — Менандр Византиец, Г. А. Кокиев и др. — называли один из крупнейших торговых путей вдоль реки Кумы, мимо Эльбруса, через Карачай в Колхиду (Грузию), которым владели рим­ляне, «^оручон» — по имени карачаевцев. Анализ всех доступных материа­лов приводит академика П. Буткова к выводу, что уже в X в. на современ­ной территории Балкарии жили балкарцы.

В 1395-1396 гг. всемирный завоеватель Тимур и его летописцы имено­вали балкарцев и карачаевцев асами и вели с ними ожесточенную борьбу. Асами до сих пор именуют балкарцев и карачаевцев их ближайшие исто­рические соседи — осетины.

В 1404 г. архиепископ Иоан Галонифонтибус называл карачаевцев «ка — рачеркесами», так же именовал их путешественник 1643 г. Арканджело Ламберти.

Таким образом, с древнейших времен и до XIV в. в письменных доку­ментах балкарцы и карачаевцы назывались асами, болгарами, карачерке — сами, таулуасами…

В грузинских документах XIV в. и позднее балкарцы и Балкария назы­вались «басианами», «Басианией». Наиболее ранним упоминанием этого названия является золотой Цховатский крест (ил. 35). На этом кресте по­вествуется о том, как некий эристав Ризия Квенипневели попал в плен в Басианию и был выкуплен оттуда на средства Спасской церкви сел. Цхова — ти Ксанского ущелья. Басианию и быт басианов подробно описывал в сво­ем трактате историк и географ Грузии царевич Вахушти в 1745 г. Название «басиани» происходит от имени хазарского племени «баса» с прибавлени­ем к нему грузинского указателя множественности «ани».

В январе и феврале 1629 г. терский воевода И. А. Дашков отправил в Москву два письма, в которых писал, что в земле, где живут «балкарцы», имеются залежи серебра. С тех пор имя балкарского народа постоянно фигурирует в русских официальных документах. В 1639 г. в Грузию от­правляется русское посольство в составе Павла Захарьева, Федота Елчи — на, Федора Баженова. Они 15 дней гостили у карачаевских князей Крым — шаухаловых в ауле Эль-Джурт близ современного города Тырныауза. О балкарских кабаках (селениях) говорится и в 1643 г. в отписке терского воеводы М. П. Волынского. А в 1651 г. московские послы Н. С. Толочанов и А. И. Иевлев, следуя в Грузию, две недели гостили у балкарских князей Айдаболовых в Верхней Балкарии. Сведения о балкарцах и карачаев­цах содержатся в документах европейских и русских ученых и путеше­ственников 1662, 1711, 1743, 1747, 1753, 1760, 1778, 1779, 1793-1794, 1807­1808 гг. В 1828 г. академик Купфер называет карачаевцев «черкесами», та­кое название за балкарцами и карачаевцами было закреплено еще с 1636, 1692 гг. в путевых заметках грузинских и европейских авторов. В подоб­ных документах балкарцев и карачаевцев очень часто называли «горски­ми черкесами».

В данной работе известного балкарского археолога и историка И. М. Мизиева показана плодотворность комплексного использования историко-лингвистических и этнотопонимических данных при освещении сложнейших этнических проблем Центрального Кавказа.

Работа не является исследованием одного отдельно взятого вопроса, а охватывает несколько очень сложных и взаимосвязанных проблем. Она построена по строго выдержанному единому принципу, пронизывающему ее от начала и до конца. Основная его суть заключается в том, что при под­ходе к каждому из затрагиваемых вопросов он знакомит читателя с тради­ционно устоявшимся в историко-лингвистической литературе мнением, излагает все аргументы своих предшественников и проводит их критиче­ский анализ, демонстрируя таким образом, насколько эти аргументы соот­ветствуют действительности. Далее автор показывает, могут ли быть иные решения, а если таковые возможны, то как их можно обосновать.

За редким исключением, он не навязывает читателю своих убеждений и выводов, а ведет с ним оживленную беседу, выстраивая стройную си­стему фактов, оставляя место для дальнейших рассуждений и раздумий. Большинство из этих фактов общеизвестны, но они почти всегда оценива­лись исследователями только с одних позиций. Другие же факты, как пока­зывает автор, не учитывались, и все это вызывает у И. М. Мизиева соответ­ствующую реакцию, что иногда придает его изложению острый, полемиче­ский характер и в определенной степени оправданно эмоциональный тон.

Его метод научной полемики находится в полном соответствии с марк­систско-ленинской методологией исследования, анализа и использова­ния отдельных фактов и явлений при освещении исторических проблем. Все это, вместе взятое, заставляет читателей думать, подвергать сомнению те или иные утверждения и концепции, которые прежде воспринимались нами как хрестоматийные истины, как единственно возможные трактовки. Примечательно то, что И. М. Мизиев рекомендует такой же критический подход и по отношению к своим предположениям, которые иногда также построены на натяжках и потому малоубедительны.

При оценке любой научной работы прежде всего встает вопрос: «Что в ней нового?» Ответ на этот вопрос может быть одним: «В работе И. М. Мизиева много нового». Это и метод его научной полемики, заста­вивший засверкать новыми гранями ряд фактов, казалось бы, изученных с исчерпывающей полнотой. Новизну ей придает и умелое использование исторических, языковых, археологических и других фактов в комплексе. При решении некоторых из рассматриваемых здесь вопросов языковеды шли своим путем, а историки — своим. И. М. Мизиеву почти удалось нащупать плодотворные узы контакта истории и исторического языкознания при рас­смотрении отдельных этапов этногенетического симбиоза разноязычных племен и народов как на подступах к Кавказу, так и в недрах его ущелий.

Автор не является языковедом, но, несмотря на это, его отличает утон­ченное знание родного языка, что дало ему возможность выявить инте­ресные языковые факты, которые нередко и спорны, а во многих случаях заставляют глубоко задуматься. Например, нам кажется, что приведенные им интересные скифо-тюркские схождения непременно заставят корректи­ровать бытующие утверждения о безусловной ираноязычности всей массы скифо-аланских племен. Сторонники подобной теории теперь вынуждены будут говорить об этом с постоянной оглядкой на работу И. М. Мизиева.

Может возникнуть вопрос: «Представляют ли интерес языковые наблюдения автора?» На этот вопрос можно вполне определенно ответить: «Да». И в первую очередь это относится к той главе, в которой автор говорит о необходимости учета данных балкаро-карачаевского и других тюркских языков при изучении этнической истории Центрального Кавказа. Конечно, недостатки встречаются и здесь, однако они никак не могут повлиять на об­щую оценку труда И. М. Мизиева, который собрал большой материал, попы­тался с позиций историка осмыслить его, или, говоря иначе, он предложил языковедам заняться этими материалами, представляющими значительный интерес в историческом аспекте. Конечно, в работе встречаются отдельные сопоставления, на наш взгляд, излишне прямолинейные, проведенные без учета закономерностей развития карачаево-балкарского и других тюркских языков. Но мы должны быть признательны ему за то, что он обращает наше внимание на целый ряд проблем, остающихся вне поля зрения языковедов. Среди последних и вопрос о новом прочтении Зеленчукской надписи (XI в.), аланской фразы Иоана Цеца (XII в.), глоссария венгерских яссов (XV в.).

Разумеется, не все приемлемо в работе И. М. Мизиева. Автор сделал лишь первый шаг в решении сложной проблемы, а он, как известно, сопряжен с рядом упущений, а то и ошибок. Задача специалистов-тюркологов, и в пер­вую очередь специалистов по карачаево-балкарскому языку, пропустить его наблюдения сквозь призму законов развития тюркских языков. Многое отсеется, многое будет вызывать, споры. Но несомненно и то, что останутся рациональные зерна, способные дать добрые всходы. Состояние историко­сравнительного изучения языка и истории балкарского и карачаевского на­родов находится на таком уровне, что каждую работу, вносящую в решение этих вопросов определенную лепту, следует приветствовать, с тем чтобы стимулировать дальнейшие поиски. С учетом данного обстоятельства мы считаем возможным констатировать, что появилась именно такая работа, которая старается сдвинуть с места залежавшуюся, затянувшуюся тиной, но очень злободневную проблему. И. М. Мизиев никогда не шел в науке «бла­гоустроенными», проторенными тропами, он всегда искал новый подход к решению волнующих его проблем, всегда умел подвергнуть сомнению то, что обычно преподносилось как готовый шаблон. И в данном случае он сознательно подставляет себя под огонь скоропалительной критики от­дельных авторов, которые, при более глубоком и спокойном прочтении книги, рано или поздно вынуждены будут сказать, что она заставляет ду­мать, заставляет возражать, искать, спорить, т. е. двигать науку вперед.

Конечно, с позиций наших привычных представлений трудно с перво­го знакомства с книгой согласиться с ее автором, но еще труднее его опро­вергнуть. В предлагаемой своим коллегам дискуссии он опирается на об­ширную источниковую базу. И. М. Мизиев очень своевременно выступил с серьезной и деловой научной темой, а своевременность — это уже успех.

И. X. Ахматов,

доктор филологических наук, профессор

«За Дигорами в области Ардоз Кавказских гор живут Аланы»… а если мы доверяем «Армянской географии»… и объективным данным археологии, приходится признать, что соответствующие памятники Осетинской равнины становят­ся эталоном собственно аланских племен вообще.

В. А. Кузнецов

Научная информативность археологических памятников, играющих огромную роль при решении этнических вопросов, всегда находится в пря­мой зависимости от объективности их интерпретации. Значимость этого материала особенно возрастает, когда речь идет о Северном Кавказе, так как регион чрезвычайно пестр по языковому и культурному многообра­зию в прошлом бесписьменных народов, не имеющих письменных сведе­ний о своей далекой истории, и этногенезу. И если справедливо называли Кавказ «горой языков и народов», то это в первую очередь относится к его северным склонам и горным ущельям, к которым с полным правом мож­но отнести приводившиеся выше слова Страбона, Масуди, Ибн Хаукаля, «Армянской географии» о пестроте населения Кавказа. Столь же пестра и археологическая картина края, где каждое ущелье или отдельный район представляет скопление самобытных памятников.

Трудности в выявлении этнической атрибуции древностей раннего Средневековья привели в свое время исследователей к не совсем обосно­ванной версии о связи большей части этих древностей с историей наибо­лее известного в источниках племени, а именно аланов.

А рассмотренные выше взгляды Клапрота и Миллера способствовали зарождению концепции об «исторической Алании, тождественной истори­ческой Осетии». Уже приводилось достаточно фактов, что идеи Клапрота и Миллера оказались столь плодотворно-живучими только потому, что ни­когда не подвергались сомнению и анализу на научную прочность. Они от­нюдь не убедительны с позиций сегодняшнего уровня научных сведений о кавказских народах.

Теперь рассмотрим, насколько правомочно считать почти все извест­ные археологические памятники северокавказского Средневековья на­следием одних только аланов.

В настоящее время установлено, что аланы — это одно из племен сармато-аорского объединения. Наиболее обстоятельно идею преем­ственной связи аланов и аорсов развивает в своих работах К. Ф. Смирнов [264, с. 192-197, 374; 265, с. 203; 266, с. 39; 204]. Для многих авторов дово­дом такой преемственности служит термин Птолемея аланорсы [32, с. 43; 21, с. 134-140; 205, с. 134-141; 263, с. 34; 265, с. 204]. Во II в. до н. э. центром аорсов являлись равнины Северного Прикаспия и Южного Приуралья, где, по мнению К. Ф. Смирнова, жили «верхние аорсы» Страбона, часть которых занимала и предкавказские равнины [264, с. 197; 266, с. 39]. По заключению ведущих сарматологов, в среде южно-уральских савромато — сарматских племен, в сложении которых приняла участие и часть сако — массагетского объединения Зауралья, Северного Казахстана и Прикаспия, и особенно дельты Сырдарьи, «вызревали» аорсы [264, с. 197, 286].

Установив прочную связь северокавказских аланов с аорсами, уче­ные подходят к неразрешенной проблеме: откуда у северокавказских аланов появились погребальные сооружения в виде земляных катакомб, ставших эталоном их культуры? Дело в том, что из более чем 500 погре­бений Прохоровской археологической культуры сармато-аорсов только 33 составляют катакомбы, а для среднесарматского времени I в. до н. э. известны всего 3 катакомбы. В позднесарматский же период, по словам М. П. Абрамовой, катакомбы не характерны ни для Приуралья, ни для

Поволжья. Развивая эту мысль М. П. Абрамовой, В. Б. Ковалевская также приходит к заключению, что земляные катакомбы пока еще до тщательного анализа всего материала не могут являться этнической особенностью се­верокавказских аланов [9, с. 15; 10, с. 4; 21, с. 122; 160. с. 92; 204, с. 21].

Пока специалисты по сарматской эпохе Северного Кавказа заняты по­исками истоков катакомбного обряда, некоторые бакинские археологи в ряде работ преподносят эту сложнейшую проблему как давно установлен­ный факт, не требующий доказательств. Имеются в виду работы И. Алиева, Г. Асланова, В. Алиева [17, с. 178-186; 18, с. 198-211; 19, с. 72-78]. Суть их работ в том, что в Азербайджане, в зоне затопления Мингечаурского водо­хранилища, было обнаружено более 200 земляных камер-катакомб I-III вв., которые «появляются здесь внезапно и не только не имеют местной тра­диции, но и не находят, по существу, никаких аналогий в местной среде». Утверждая, что аланы были выходцами из сако-массагетского мира, и ссы­лаясь на сообщения Иосифа Флафия о нашествии аланов на Закавказье в I в., они пишут: «…аланская принадлежность катакомбных захоронений сарматского времени на Северном Кавказе не может вызывать сомнений… в I в н. э. и позднее в период походов… можно говорить о вторжении и в северо-западные районы Азербайджана нового этнического элемен­та — аланов» [19, с. 78-79]. Нельзя не вспомнить, как по первому походу скифов судили о времени оседания иранцев и об ассимиляции горцев. В данном случае то же самое происходит с аланами Мингечаура. Ведь ис­точник, на который ссылаются авторы, говорит лишь о походе аланов в Армению и Мидию: «Аланы, еще более рассвирепевшие вследствие битв, опустошили страну (Армению. — И. М.) и возвратились домой с большим количеством пленных и другой добычи из обоих царств», — пишет Иосиф Флавий [168, с. 484]. В этом отрывке явно видно, что аланы не задержались в этих царствах (Мидии и Армении) и после грабежа вернулись домой. Чтобы оставить после себя такое огромное количество археологических памятников (обнаружено более 200 катакомб), они должны были прожить здесь довольно долгое время. Свой тезис авторы аргументируют сообще­ниями Леонти Мровели о том, что «северяне же полностью переправи­лись через Куру и вступили в Камбечоани, разбили лагерь над Иори и приступили к дележу пленников и добычи…». Далее идут уже извест­ные читателю слова Смбата с просьбой о выдаче пленных и его битва с богатырями-овсами Базуком и Амбазуком. А «История Армении» уточняет, что это были деяния Трдата, и его битва с царем басилов, который «при­близился к государю (Трдату. — И. М.) и, вынув из-под конской сбруи аркан, обвитый ремнем, обтянутый кожей, мощной рукой бросив с тылу, ловко попадает на левое плечо и правую подмышку царя, который в это время поднял было руку, чтобы нанести удар кому-то мечом. Но Трдат увернулся и успел рассечь пополам царя басилов. Все войско его, увидев мощного своего царя рассеченным такой страшной рукой, обратилось в бегство. Трдат пошел по их следам и гнал их до земли гуннов», так что в Камбечоани баси-лы, или «северные враги», которых упомянутые авторы почему-то везде именуют аланами, не задержались, а остановились для дележа до­бычи. Грузинские источники говорят о борьбе с овсами, идентичность которых с гуннами и прочими тюрками Северного Кавказа мы уже отме­чали, а армянская хроника говорит о борьбе с басилами, которые бежали до земли гуннов, преследуемые Трдатом. Следовательно, овсы грузинских авторов — это басилы армянских источников. «История Армении» уточня­ет далее, что земля гуннов «на севере от Дарубанда, ужасной башни, сто­явшей у моря, и город их Варачан… Царь севера — хакан, т. е. владыка хаза — ров, а царица, жена хакана, из рода басилов» [118, с. 267].

«Северные враги», овсы, басилы, царь севера — хакан, т. е. владыка ха­зар, — все это является свидетельством тому, что в приводимых исследо­вателями источниках речь идет о тюркских племенах Северного Кавказа, находившихся тогда под эгидой гуннов, басилов и хазар. Это иллюстри­руется тем, как «овсо-гунно-басилы» Базук и Амбазук (Толстый и Самый Толстый) отлично владели арканом, который был наиболее употребитель­ным и излюбленным оружием тюркских воинов.

Авторы, приписывающие мингечаурские катакомбы аланам, вслед за Ю. С. Гаглойти пытаются так же отождествить аланов и маскутов. Напомним лишь слова М. И. Артамонова, что «в разбираемых источниках, наряду с маскутами и гуннами, появляются ранее вовсе не упомянутые аланы» [32, с. 52]. А земли маскутов и гуннов источники локализуют в Южном Дагестане между реками Самур и Бельбек. Это и есть страна Маскат ар­мянских документов. Там же помещает их и крупнейший знаток армянских источников К. Патканов [32, с. 51-53, 57-61; 231, с. 28]. Очерчивая грани­цы распространения христианства при Трдате, Агатангехос, по словам

А. В. Гадло, утверждал, что оно при нем дошло «до границ масаха-гуннов и ворот каспиев и той части, где сторона аланов». В армянской версии этого отрывка — «до границы маскутов, по направлению к стране ала­нов, до страны каспиев». Далее Гадло приводит сведения о том, что при перечислении армянских придворных должностей на четвертом месте по значению Агатангехос называет топократора страны масаха-гуннов [81, с. 32-33]. Эти факты не оставляют сомнения в том, что армянские источники под именем маскутов имели в виду гуннов Южного Дагестана, т. е. масаха — гуннов. Поэтому ссылка Играра Алиева и других исследователей на сведения о маскутах для отождествления их с аланами, а следовательно, обоснования аланской атрибуции Мингечаурских катакомб не могут быть сколько-нибудь убедительными. Достаточно вспомнить слова крупнейшего специалиста по средневековой археологии Евразийских степей А. П. Смирнова, высказанные им в рецензии на работу Л. Р. Кызласова «История Тувы в Средние века».

Он писал: «К сожалению, вопрос о происхождении катакомбных захо­ронений еще не разработан, их прототипами, скорее всего, явились могиль­ные памятники гунно-сарматского времени на Алтае и в Семиречье» [259, с. 300]. А вот как пишет о катакомбах сармато-аланов М. П. Абрамова, на труды которой постоянно ссылаются указанные авторы. По ее словам, «рас­пространение катакомбных могильников на Северном Кавказе вряд ли мы можем связывать с влиянием, вернее, проникновением сюда сарматских племен, которые, кстати сказать, не имели ни одного катакомбного могиль­ника и у которых этот обряд был менее всего распространен» [8, с. 77-78].

По описаниям бакинских археологов, катакомбы в разрезе представ­ляли камеры с полусферическими потолками, а подобные камеры на Северном Кавказе являются прототипами хазарских катакомб с двускат­ными потолками и таких же катакомб Кисловодского района с сильно выраженными тюркскими элементами — половецкие деревянные коло­ды, деревянная утварь, камышовая подстилка и пр. Такой же тюркской, чертой является и обычай устилать дно камеры травой, досками, что на­блюдается в хронологически различных мингечаурских, верхнечирюр — товских, рим-горских и других катакомбах Кисловодского района и всей территории от Алтая и Хакассии до Южно-Русских степей и Крыма [203, с. 64 и сл.; 233, с. 155; 235, с. 281-282 (рис. 2, 4, 5), 294; 297; 298, с. 130 и сл.; 153, с. 198-199; 154, с. 201; 156, с. 84-85; 207, с. 195; 108, с. 94, 97 (рис. 3), 98, 100; 212, с. 183; 300, с. 161; 254, с. 171-174; 255; 60, с. 282; 267, с. 261-262]. Не находит никакой связи с типично аланскими катакомбами восточного варианта собственно аланской культуры V-XIII вв. и обычай сопровождать покойного жертвенной пищей в виде тушек овец, баранов, коней и пр. Все это является также спецификой тюркских захоронений Средневековья на той же обширной территории [301, с. 144-146; 300, с. 160-161 (рис. 2); 108, с. 98-100; 89, с. 109-110; 233, с. 155, 161-162, 183; 64, с. 91, 103-104; 115, с. 67; 156, с. 83; 235, с. 262; 267, с. 261-266; 232, с. 175, прим. ]. И уж явным проявлением гуннской погребальной обрядности следует считать обычай сопровождать умерших панцирями черепах, что характерно для Мингечаурских катакомб [19, с. 82]. Черепаха обожествлялась гуннами, ее изображения широко практиковались на саванах гуннских захоронений. Эти изображения были широко распространены в прикладном искусстве алтайцев, чувашей и других тюркских народов. Изображения черепах украшали шаманские бубны хакасов; большим почитанием пользуются черепаха, лягушка-жаба у балкарцев и карачаевцев. Панцири черепах являются очень частой находкой в раннеаварских погребениях с конем на таких могильниках, как Шомодь, Бадьот и др. [267, с. 261-262; 247; 120, с. 605, рис. 50; 222, табл. XVIII, XXIII; 139, с. 149]. Не могут быть аргументом и деформированные черепа, так как в археологической науке нет еще вполне устоявшегося и не вызывающего возражений объяснения этого явления: Аполлинарий Сидоний в 460 г. н. э. приписывал этот обычай гун­нам, об обезображенных лицах гуннов говорит и Иордан [62, с. 161-162; 119, с. 91]. О том, что это гуннский обычай, говорят и многие ученые, в т. ч. К. Ф. Смирнов, на труды которого часто ссылаются Алиев и др. [263, с. 112-114; 115, с. 67; 116, с. 88]. На Северном Кавказе, в Крыму и районах прохоров-ской культуры сарматов деформированные черепа в большин­стве случаев известны либо в скальных гробницах, либо в грунтовых мо­гилах, либо в подземных или полуподземных склепах и только очень ред­ко в катакомбах Прикубанья, Северного Дагестана, восточного варианта аланской культуры, представляющего эталон аланской археологической культуры Северного Кавказа в V-XIII вв. [157, с. 109-110; 134, с. 15, 17, 79; 196, с. 152 и сл.; 203.; с. 64, 93; 309, с. 56]. По мнению ведущих сарматологов, этот обычай был занесен на Северный Кавказ во времена гуннского нашествия. Он мог бы считаться характерным признаком для аланских погребений, но встречается, однако, «не только у погребенных в катакомбах, но и в других конструкциях — подземных склепах и каменных ящиках, что усиливает наши сомнения в возможности использовать их в качестве этнического призна­ка аланов» [8, с. 76-78]. В исконно сарматской культуре деформированные черепа появляются в массовом количестве (около 83 %) только в II-IV вв. вместе с распространением гуннских луков [21, с. 124-125; 262, с. 18-20]. Специфически тюркско-кочевническими предметами обихода являются ко­жаные бурдюки, обнаруживаемые в Мингечаурских катакомбах.

Символом верховного тюркского божества Тенгри являются и зна­ки в виде крестообразно перекрещивающихся линий на предметах из Мингечаура [232, с. 175].

Из всего сказанного вытекает только один вывод: Мингечаурские ката­комбы ни согласно письменным источникам, ни по археологическим па­раметрам ничего общего не имеют с аланами Северного Кавказа. Скорее всего, эти захоронения оставлены гуннами и тюркскими племенами, вхо­дившими в их конгломерат.

Недавно Е. А. Алексеева предприняла попытку выяснить, откуда у севе­рокавказских аланов появились катакомбы. Она обратилась к известиям об асах, которых древние авторы локализуют на реке Яксарт, в Средней Азии и Прикаспии, а современные исследователи, и в частности С. П. Толстов, размещали их вдоль северных границ Хорезма, «к востоку и северо- востоку от нижнего и частично среднего течения Сырдарьи (Яксарта), в бассейне рек Или и Чу, вплоть до Тянь-Шаньских гор» [21, с. 134-143; 285, с. 104, 125, 137-140]. Исходя из того, что аланы и асы считаются выход­цами из сако-массагетского круга, на территории которых с рубежа н. э. распространены катакомбы, она высказывает предположение о том, что «среднеазиатские сако-массагетские ассии — асиане, вошедшие в состав алано-асской конфедерации племен, возможно, были основными рас­пространителями катакомбного обряда погребения, столь характерного для позднейших аланов» [21, с. 146]. В этой связи стоило бы учесть, что на могильниках Центрального Тянь-Шаня, Алтая, долины Чу, Таласа, Чаткала и Кетмень-Тюбе могилы устроены преимущественно «в виде катакомб с длинным дромосом, хотя встречаются и могилы с подбоями. Погребения в этих курганах антропологически принадлежат европеоидному типу со значительной монголоидной примесью: черепа их часто имеют следы ха­рактерной искусственной деформации» [327, с. 80].

Предположение Е. П. Алексеевой заслуживало бы серьезного внима­ния, если бы оно не базировалось на необоснованно бытующем в науке мнении, будто бы асы — это второе имя аланов, и не вызывало естествен­ных, но остающихся без ответа вопросов: почему же аланы, вместе с асами входившие в сако-массагетский круг, сами не восприняли этот обряд, а пре­вратили его в свою этническую особенность через посредство асов? Ведь в сако-массагетский конгломерат, кроме асов и аланов, входило еще мно­жество племен, в том числе и сами саки и массагеты; почему же катакомбы попали к аланам только через асов, а не через самих массагетов? Почему же на территории расселения асов — в Западном Предкавказье — нет ка­такомбных погребений во времена асов, т. е. в VII-VIII вв., по «Армянской географии»? Но предположения Алексеевой все же порождают ряд инте­ресных рассуждений: аланы и асы — выходцы из сако-массагетской среды, земли которой находились там, где в I в. китайские источники называют народ и область Янь-цай тождественно кангюю. Затем эта область пере­именовалась в Аланья-ас, т. е. равнину Ас. В связи с этим очень важно утверждение Абель-Ремюза, М. И. Артамонова и других, что одна из вет­вей массагетов называлась арси, что является китайской транскрипцией имени древних тюрков юэчжей, которые, по сведениям Бичурина, были во всем сходны с хуннами, кангюйцами, янцаями.

Теперь вернемся к так называемой аланской культуре Северного Кавказа. В. А. Кузнецов пишет: «Вплоть до последнего времени аланская культура рисовалась как нечто целое, как однородная культура, зани­мавшая большую часть Северного Кавказа». Сославшись на сообщение Аммиана Марцеллина, Менандра Византийца, Ибн аль-Асира, которые насчитывали множество аланских племен, он приходит к справедливому выводу, что «аланская культура Северного Кавказа не могла быть единой; в этом убеждают нас не только письменные источники, но и современное развитие археологической науки… Термин «алан», введенный в историо­графию греко-римскими писателями как собирательное наименование ряда племен, обитавших главным образом на Северном Кавказе, требу­ет раскрытия его этнического содержания, что можно сделать в первую очередь археологическим путем», который приводит его к заключению: «Опыт изучения истории и культуры северокавказских аланов показыва­ет, что без дальнейшей разработки аланской проблемы невозможно соз­дать полноценной научной истории современных осетин, вайнахских на­родов, карачаевцев и балкарцев» [134, с. 11, 133]. Как указывалось выше, подобная трактовка роли аланов в истории народов Северного Кавказа вызвала критику В. И. Абаева. Однако Кузнецов своей этнической ин­терпретацией археологических памятников, по существу, подкрепляет суждения Миллера. Он пишет: «…историческая Алания состояла из двух этнически однородных племен — асов на территории Карачая и Балкарии и аланов на территории Северной Осетии и отчасти Чечено-Ингушетии» [134, с. 123-131]. Таким образом, игнорируются и сообщения Ибн Рустэ о четырех племенах аланов и сведения Ибн аль-Асира о многочисленных аланских племенах, на которые он только что сам опирался, доказывая неоднородность понятия «аланские племена». Именно он впервые пред­принял попытку археологически подкрепить этническое единство асов и аланов, которое так тщетно пытались, вопреки всем приведенным фактам, доказать Клапрот и Миллер, а вслед за ними Абаев и его последователи. Отмеченный вывод В. А. Кузнецова широко вошел в литературу Северного Кавказа, а исследователи, далекие от знакомства с археологической ситу­ацией в регионе, восприняли его так, как если бы здесь от IV и до XIII в. и от Кубани до Терека и Сунжи существовала единая историческая Алания.

Попробуем разобраться, насколько правомерно и обосновано архео­логическим материалом мнение Кузнецова об этническом единстве асов и аланов. Всю археологическую культуру множества северокавказских пле­мен на огромном хронологическом и географическом пространстве он назвал «аланской культурой», вогнал в прокрустово ложе и снивелировал все этническое многообразие Северного Кавказа вездесущими аланами, будто бы безраздельно занимавшими эту территорию на протяжении бо­лее чем тысячелетия.

В более поздней и более близко подходящей к действительной исторической обстановке локализации археологических памятников В. А. Кузнецов разделил «предгорную полосу от Кубани до Терека на два варианта: западный — от Кубани до Баксана и восточный — от Баксана до Терека. Но название «аланская культура» сохраняется, хотя следовало бы именовать ее «средневековой культурой северокавказских племен». Именно отсутствие этой оговорки и вызывает большую путаницу при этни­ческой интерпретации этих памятников представителями смежных наук.

Не могут остаться равнодушными и специалисты-археологи, так как, вопреки множеству приводившихся в этой книге фактов, при этнической интерпретации сохраняется старая точка зрения Кузнецова о том, что западный вариант населен частью аланов, именовавшихся асами, а вос­точный — собственно аланами [136; 137]. А ведь такой авторитетный, по словам самого же Кузнецова, источник, как «Армянская география», раз­мещал аланов восточнее аштигоров, на Владикавказской равнине бассейна Терека, т. е. на территории восточного варианта, который содержит эталоны аланской культуры, отсутствующие на территории западного варианта.

Многообразные памятники горного Кавказа — каменные ящики, скле­пы, грунтовые ямы, скальные захоронения — отнесены в «горно-кавказский вариант» той же аланской культуры, хотя они ничего общего с культурой аланов не имеют, а поэтому ее следовало бы именовать «горно-кавказской средневековой культурой», которая сама распадается на ряд вариантов по ущельям Кубани, Малки, Баксана, Чегема, Черека, Терека и т. д.

Поскольку «горно-кавказский вариант» этнически связывается со сред­невековыми потомками кобанских племен, то применение к нему терми­на «аланская культура» не отвечает современным понятиям историко­культурной общности потому, что не учитывает этнокультурную среду и физико-географический облик, т. е. не учитывается, что до появления аланов здесь обитали различные представители древней и самобытной кобанской культуры. Почему же носители этой древней культуры с появ­лением аланов, да еще и не представленных в горах аланскими могильни­ками, вдруг должны покрываться термином «аланская культура»? А ведь именно теперь, с появлением чужеродных племен, постепенно проникав­ших в горы, должно было бы проявиться все многообразие местной, века­ми складывавшейся культуры горцев, оказавших значительное влияние и изменивших всю материальную культуру степняков, попадавших в горы.

При историко-этнической интерпретации «аланской культуры» необ­ходимо иметь в виду, прежде всего, соотношение между собой этих двух предгорных вариантов. О неправомерности объединения их под названи­ем единой «аланской культуры», мы уже говорили в тезисной форме [197; 198]. Остановимся на этом вопросе подробнее. Что же общего между эти­ми вариантами?

1. Общим для них являются лишь формы погребального сооружения — катакомбы. Погребальный же обряд этих катакомб резко отличается по­ложением костяков, их ориентировкой, сопровождающим покойного на­бором предметов, отображающих быт и мировоззрение.

2. В археологическом инвентаре общим являются предметы поясного набора, украшения и в значительно меньшей мере — керамика [134, с. 13­32, 114]. Объединяют эти варианты только внешняя форма погребально­го сооружения при явной разнице его содержания и та часть инвентаря, которая не связана с какими бы то ни было ритуалами, мировоззрением, спецификой отправляемых при погребении культов, спецификой уклада жизни, являющегося самым подвижным элементом любой археологиче­ской культуры. Эти элементы являются определяющими признаками хро­нологических построений, а при выявлении этнической атрибуции памят­ников они могут быть лишь дополняющими погребальный обряд — самый стойкий этнический признак.

Погребальное сооружение тоже составляет элемент погребального обряда, но иногда он подвергается изменениям в зависимости от гео­графической среды, в которую попадает народ. В горах невозможно сде­лать такую же могилу, как в степи, и наоборот. Но изменившаяся форма погребального сооружения еще долго сохраняет этнические особен­ности содержания погребального ритуала — сопровождение покойно­го различными, свойственными только этому этносу предметами культа или хозяйственного быта, определенное положение покойного, обря­довая пища, ориентировка костяка и мн. др. В археологии Северного Кавказа хорошо известно наличие в каменных ящиках деревянных колод, характерных кочевникам-тюркам, или наличие в катакомбах аланского ти­па в Кавминводском районе половецких деревянных колод и предметов тюрко-кочевнического быта — деревянная утварь, глиняные котлы с вну­тренними ушками (ручками) и пр. [195, с. 242-250; 202, с. 91-93; 298, с. 220­225; 254, с. 171-177]. Поэтому сама форма погребального сооружения без учета сопровождающего обряда не может служить этническим признаком в условиях Северного Кавказа. Тем более не могут быть такими призна­ками предметы, легко переходимые от одной культуры к другой и больше свидетельствующие о торгово-экономических связях, — оружие, украше­ния, предметы поясного набора, конской сбруи и т. п. Общеизвестно, что этническими признаками прежде всего служат элементы, не связанные с производственной деятельностью народа, которые диктуются ему окру­жающей средой и способом хозяйствования и т. д. [394].

Различия между этими вариантами гораздо более существенны и глу­боки:

1. Городища и поселения на западе — «каменные», с мощными камен­ными оборонительными стенами, башнями, каменными жилищами. На востоке — «земляные», окруженные земляными рвами и валами.

2. Наличие высеченных в высоких скалах гробниц в верховьях Кубани, Малки, Баксана и их полное отсутствие на территории восточного варианта.

3. Наличие подземных, полуподземных, надземных, дольменообраз­ных склепов на Кубани, Малке, Баксане и полное их отсутствие восточнее.

4. Конструкция самих катакомб западного варианта по сводчатым по­толкам отличает их от катакомб бассейна Терека и сближает с катакомба­ми хазар в Северном Дагестане [134, с. 16-17, 28; 203, с. 64, 89].

5. Наличие глиняных котлов с внутренними ушками на территории за­падного и их отсутствие на территории восточного варианта.

6. Отличие светло-охристых, светло-оранжевых тонов керамики за­падного варианта от серо-чернолощенной керамики восточного вариан­та [134, с. 110, 113, 114; 137, с. 60-73].

7. Существенно отличаются памятники и инвентарь дигорских памят­ников от памятников восточного варианта и сближаются с западным ва­риантом.

Все эти различия отмечались исследователями, но этот перечень мож­но значительно дополнить еще рядом серьезных отличительных черт:

8. Наличие в западном варианте массы всевозможных деревянных изделий (столики, ложки, чаши, шкатулки и прочие деревянные колоды, гробовища и т. п.) и их полное отсутствие в памятниках восточного вари­анта. Эти черты сближают западный вариант с тюркскими памятниками Восточной Европы и Поволжья [91, с. 10, 22-25, 120, 125, 127, 137].

9. Наличие костей жертвенных животных в погребениях — лошадей, коз, баранов — на территории западного и их чрезвычайная редкость в по­гребениях восточного варианта. Эта деталь также сближает их с памятни­ками Приморского Дагестана и болгар на Волге [91, с. 22-25, 120, 127, 137; 203, с. 92-94].

10. Наличие деформированных черепов в катакомбах западного вари­анта и их отсутствие в восточных сближает западный вариант с памятника­ми Приморского Дагестана [203, с. 64, 93; 134, с. 15-17].

11. Южная ориентировка костяков в катакомбах западного варианта и за­падная с отклонениями на территории восточного. Южная ориентировка со­храняется только в ранних катакомбах у Дарьяла — Чми, Балта, Харх VII-IX вв.

12. Наличие древнетюркских рунических надписей на территории за­падного варианта и их отсутствие в бассейне Терека.

13. Письменные источники на территории западного варианта разме­щают аштигоров, а на территории восточного — аланов.

Приведенные отличительные черты двух вариантов наглядно говорят о том, что объединение их в единую культуру неправомерно ни с какой точки зрения — ни по данным письменных источников, ни по характеру археологических памятников, ни по заселявшим их народам. Нет ника­ких оснований считать аштигоров аланами или их этнически кровно­родственной разновидностью.

Второй вывод, вытекающий из приведенного материала, — тот, что без тщательного исследования памятников Кавминводского района трудно ожидать решающих успехов в изучении этнической истории Северного Кавказа. Достаточно сказать, что здесь насчитывается около 30 поселений со специфическими глиняными котлами с внутренними ушками, более 35 катакомбных могильников. В непосредственной близости размещает­ся и известное болгаро-хазарское городище Хумара, массовые находки тюркских рунических надписей, скальных захоронений. Весь комплекс археологического материала позволяет отнести памятники этого региона к кругу салтовских памятников Хазарского каганата, оставленных болгарами (по С. А. Плетневой) и асами (по М. И. Артамонову) [32, с. 356; 232, с. 5-12]. Исчезновение из этих районов в VII-VIII вв. катакомбных погребений неко­торые ученые связывают с проникновением сюда тюркских племен.

Грандиозные события этого времени, связанные с алано-болгаро — хазарскими войнами, распадом Западно-Тюркского каганата, завершают­ся к середине VII в. возникновением двух крупных объединений — Хазарии в восточной части Северного Кавказа и Северном Дагестане и последнего мощного объединения болгар на Кубани [32. с. 157-169, 171-175; 58, с. 183; 166, с. 262; 221, с. 363]. Эти события заложили основу этнической карты Северного Кавказа VII-X вв. Зажатые в кольце тюркских объединений и оторванные от Восточно-Европейских и Южно-Русских степей, аланы вы­нуждены были отойти в VII-VIII вв. в басейн Терека, на территорию восточ­ного варианта, где складываются эталонные формы их культуры, которые выделены ведущим алановедом В. А. Кузнецовым.

Немногочисленная аланская масса, представленная в Прикубанье мо­гильником Байталчапкан, в создавшихся условиях легко могла быть асси­милирована тюрками точно так же, как аланы, ушедшие в Южно-Русские степи [232]. В свою очередь, тюркские племена, рвавшиеся к горным пе­ревалам через Кавказ в V-VI вв. [32, с. 40-68; 81, с. 17-20; 148, с. 115-116; 178, с. 86-89], несомненно, попали под сильное влияние огромной массы аланов, хлынувших сюда в VII-VIII вв., и могли быть ими ассимилированы точно так же, как болгары, оказавшиеся в гуще южно-славянских племен на Дунае и в угро-финской среде на Волге.

Не эти ли события описывает автор «Истории Армении», когда сообща­ет, что «произошли большие смуты в цепи Кавказских гор, в земле болгар» [118, с. 62]. Не эти ли события получили отражение в нартских сказаниях осетин, потомков аланов, где очень много места отведено борьбе их пред­ков с некими агурами, древнетюркскими племенами, на реке Уарп, т. е. в верховьях Кубани на реке Уруп [133, с. 82-114]. Тут, конечно, стоит вспом­нить аст-агуров, т. е. восемь агуров, которых мы видели в названии «аштиго — ры». Оставшиеся на Северном Кавказе аланы и болгары попали под пяту ха­зар и являлись буфером каганата в его отношениях с Византией и Арабским халифатом. Поэтому здесь возникают такие мощные города-крепости, как Хумара, Семендер, Баленджер и др. [59; 203]. Болгары настолько легко ужи­лись с родственными по языку хазарами, что уже к X-XI вв. аль-Истахри, эль — Балхи, ибн Хаукаль и другие, а также многие современные ученые считают язык болгар одинаковым с языком хазар, а хазарский царь Иосиф в X в. на­зывал болгар хазарским народом [32; 37; 143; 306].

В 965 г. походами Святослава было положено начало распаду Хазарского каганата, а в начале XII в. письменные источники и археологические дан­ные фиксируют в Южно-Русских степях и на Северном Кавказе другое еще более мощное тюркское племенное объединение — кипчаков (половцев) [32, с. 426; 29; 216]. Между этими событиями X-XII вв. в районе нынешнего города Кисловодска вновь появляются катакомбы (Кольцо-гора, Рим-гора, у мебельной фабрики и др.), которые В. А. Кузнецов объясняет возвыше­нием западной части аланов, т. е. асов [134, с. 129-131]. Такое объяснение не убеждает, потому что именно в это время восточные аланы представле­ны куда более пышным и, как никогда прежде, более богатым могильни­ком — катакомбами у станицы Змейской Северной Осетии [138]. Катакомбы Кавминвод этого времени резко отличаются от змейских и по конструкции самих камер, и по погребальному обряду, и по содержимому инвентарю. Эти особенности подчеркивал и сам В. А. Кузнецов. Напомним их:

1. Наличие дощатых настилов, выдолбленных из стволов деревьев ко­лод в катакомбах Кавминвод и их отсутствие в Змейской.

2. Западная и юго-западная ориентировка костяков в первых и восточ­ная, северо-восточная — у вторых.

3. Массовость керамики в катакомбах станицы Змейской (200 экз.) и ее малочисленность в кавминводских.

4. В катакомбах Кавминвод хорошо представлена деревянная утварь, бронзовые котлы, чего совершенно нет в восточных.

Как видно, здесь так же, как и в предшествующий период, право на­зывать эти катакомбы аланскими дает только форма катакомб, хотя и в их конструкции В. А. Кузнецов отмечает ряд существенных особенностей, а мелкий инвентарь, который легко переходил от одной этнической груп­пы к другой на территории всей обширной салтово-маяцкой культуры, не может являться этническим признаком для аланов [136; 137; 259, с. 301]. Разницу между катакомбами у станицы Змейской и на Кавминводах он объясняет христианизацией западных аланов. К этому его склоняют дере­вянные колоды, западная ориентировка костяков [134, с. 31]. Однако и это его утверждение не может нас убедить. Катакомбы у станицы Змейской также оставлены аланами-христианами, но здесь мы не наблюдаем имен­но тех черт, по которым автор объявляет кавминводские катакомбы хри­стианскими. Не содержат этих черт и христианские катакомбы аланов у города Нальчика (Песчанка), на стенах которых были даже высечены христианские кресты [117, с. 27; 134, с. 18; 230, с. 124 и сл. ]. Исторически правдоподобнее видеть в этих особенностях проявление не религиозных, а этнических различий. Западная ориентировка, наличие деревянных ко­лод и плах являлись характерной чертой памятников западного варианта и в предшествующее время, когда эта территория была заселена болга­рами, асами, хазарами. Эти особенности были характерны и для болгар VIII-IX вв. на Волге [91, с. 10, 125, 133]. К тому же деревянные колоды и их разновидности являлись неотъемлемой деталью погребального обряда половцев Южно-Русских степей и Северо-Западного Предкавказья в XI — XII вв. [233, с. 155; 216; 297, с. 130 и сл. ]. Не потому ли половцы хоронили своих покойных в этих колодах, что вели свое происхождение от леген­дарного мальчика, найденного в дупле дерева [37, с. 550].

Приведенные факты говорят о том, что группа аланов, оставившая ка­такомбы X-XII вв. на Кавминводах, была сильно тюркизирована, точно так же, как и вся их масса в районах салтово-маяцкой культуры еще в VIII-IX вв. [32; 232].

Из всего сказанного о западном и восточном вариантах «аланской культуры» вытекают следующие выводы:

1. С территории западного варианта аланы в VII-VIII вв. одновременно уходят и на территорию восточного варианта, и в Южно-Русские степи в результате болгаро-хазарских войн.

2. Все черты, отличающие западный вариант от восточного, сближают западный вариант в VII-IX вв. с болгарами, хазарами и другими тюркскими племенами каганата, а в X-XII вв. — с половцами.

3. В VII-VIII вв. аланы, потеряв районы Прикубанья и Кавминвод, ока­зались на территории восточного варианта зажатыми между крупными государственными объединениями — болгар на Кубани, хазар в Северном Дагестане и низовьях Кумы и Терека.

4. Здесь, в бассейне Терека, археологи выделяют специфически алан­скую археологическую культуру.

5. Небольшая часть аланов Прикубанья, оставившая катакомбы Байталчапкана в условиях болгаро-хазарского господства, вероятно, была ассимилирована тюрками, точно так же, как и аланы салтово-маяцкой культуры Хазарского каганата. Не потому ли в Прикубанье Миллер и Абаев обнаруживали несколько ирано-осетинских топонимов и удивлялись, что эти топонимы отсутствуют в ближайшей к Осетии Балкарии, а обнаружи­ваются в Карачае [5; 6]?

6. Население западного варианта, известное в VII в. как аштигоры, пред­ставляло тюркские племена асов и тигуров (агуров) и оставило после себя массу наскальных гробниц и тюркских рунических надписей.

Несколько слов о горно-кавказской группе памятников, скрытых под названием «горно-кавказский вариант аланской культуры».

Любое племя, попавшее в условия высокогорного Кавказа, оказыва­лось перед дилеммой — соблюдение прежних погребальных и хозяйствен­ных традиций либо подчинение естественным физико-географическим условиям гор и образу жизни горцев. Длительное, многовековое общение с кавказским этнокультурным миром, в который попали аланы и болгары, нивелировало их материальную культуру в первую очередь, а со временем и духовный мир. В конце концов этот процесс завершался в пользу кавказ­ских элементов [242, с. 40-49]. Это особенно красноречиво иллюстрируется богато представленной позднесредневековой археолого-архитектурной башенно-склеповой культурой Чечено-Ингушетии, Северной Осетии, Балкарии и Карачая, получившей наиболее интенсивное развитие в по — слемонгольскую эпоху. В ней явно прослеживаются уже характерные чер­ты культуры чеченцев, ингушей, осетин, балкарцев, карачаевцев и др.

В период господства болгар и хазар в Прикубанье, в самых глубоких горных ущельях появляются так называемые наскальные гробницы, вы­рубленные в отвесных скалах. Они составляют специфику верховьев Кубани, Индыша, Малки, Баксана, т. е. горной зоны западного варианта «аланской культуры». За этими пределами они известны в Крыму, на Дунае у болгарского городища Плиски, в Чечено-Ингушетии в верховьях Аргуна и Фортанги [217, с. 73-110, 202]. Подобные памятники совершенно неиз­вестны на территории основной массы расселения аланов — в бассейне Терека. И тем не менее в литературе предпринимаются попытки приписать и эти памятники аланам. Главным аргументом для этого у исследователей служит то, что «камеры наскальных гробниц очень близки и похожи на ка­меры земляных катакомб аланов». Несостоятельность этого аргумента вы­ясняется сразу же, как только возникает вопрос: а какую же форму может иметь выдалбливаемая в скале могила, кроме как овальную и в плане, и в разрезе? Неужто многогранную, треугольную или циркульно-круглую?

Т. М. Минаева предприняла попытку связать с аланами и крайне скуд­ный инвентарь из этих погребений (об обряде судить трудно, так как все гробницы опустошены). Но при анализе инвентаря она прибегает к аналогиям только из памятников, очень далеких от культуры аланов. Так, серьги из балки Шубшурук она вынуждена сравнивать с подобными предметами, в частности, из Саркела, Дмитриевского могильника, из Агач — калы, принадлежность которых к хазарам невозможно отрицать [234, с. 148-157; 232, с. 7]. Можно добавить аналогии из болгарских погребений Больших Тархан на Волге, из погребений Верхне-Чегемского могильника, памятников дунайских болгар [91, с. 78, рис. 21 (4-9), табл. XIV (4-12); 190, с. 72]. На могильнике Токмак-кая Минаева отмечает фрагменты глиняных котлов с внутренними ушками, так характерными для болгар [217, с. 15]. В гробницах на реке Хасаут М. М. Ковалевский находил фрагмент костяно­го предмета с циркульным орнаментом из кружков и точек в их центрах. Т. М. Минаева обнаружила фрагмент деревянного предмета с точно таким же орнаментом и пишет по этому поводу: «…орнамент напоминает узор на костяных пластинках от луки седла, найденных в разрушенном половец­ком кургане в селе Подлужном, близ Ставрополя. Важно отметить, что рез­ной орнамент, состоящий из кружков с точкой в центре, обведенных плав­ными кривыми линиями, был известен в раннетюркских могилах Алтая.

В могиле 13 Кудыргинского могильника оказалась часть роговой облицов­ки луки седла с орнаментом из ряда кружков с точкой в центре… В могиле 4 подобный орнамент украшал игольницу… такой же орнамент украшал колчаны в могилах с конем на Енисее… Но удивительно, что в культуре тюрок-половцев, продвинувшихся в степи Предкавказья, долго удержива­лись исконно древнетюркские элементы украшений» [217, с. 156-157].

В этих же гробницах были найдены фрагменты седел, сабли, распро­странителями которых были не аланы, а тюркские племена [203, с. 75-78], а также рунические надписи на древнетюркском, болгарском языке [48; 49; 50]. Две глиняные кружки, которым Минаева пытается найти аналогии в катакомбах, в точности копируют сосуды из Большетарханского болгар­ского могильника [91, табл. V-VI, рис. 2, рис. 11].

Таким образом, приводимые Т. М. Минаевой аналогии явно противо­речат версии о связи наскальных гробниц с аланами. В свете приведенных фактов неопровержимые свидетельства получает высказываемая в со­временной археологической науке точка зрения о принадлежности этих гробниц тюркским племенам Северного Кавказа [275, с. 89; 160, с. 174]. Не потому ли древние тюркские племена, попавшие в условия высоко­горий Кавказа, хоронили своих покойных в подобных скальных камерах, что их происхождение связано с пещерами Горного Алтая? Ведь в этно­графической науке широко известны факты, когда многие народы строи­ли свои могильные сооружения по образцу своих жилищ.

До проникновения аланских и болгарских элементов на территории горно-кавказского варианта «аланской культуры» бытовали такие погре­бальные сооружения, как грунтовые ямы с каменными обкладками, раз­личные каменные ящики. В этой позднекобанской среде легко выделя­лись катакомбы, как не свойственные Древнему Кавказу. Сложнее обстоит дело с выделением грунтовых могил, ям с обкладками из камней, камен­ных ящиков, которые были столь же характерны и для тюркских племен раннего Средневековья на обширной территории салтово-маяцкой куль­туры — на Дону и Донце, в Геленджике и Крыму, на Дунае и Южном Алтае [290, с. 272-275; 257; 30, с. 114; 80, с. 16 и сл. ]. Широкое распространение этого вида могил на обширной территории, где были горы, не позволяет усматривать в них этнические признаки, если в каждом отдельном случае не учитывать весь комплекс погребального обряда.

А между тем из среды горно-кавказской группы памятников раннего Средневековья хорошо выделяются могильные сооружения, представ­ляющие грунтовые ямы с каменными обкладками, накрытые каменными плитами, но дно которых представляет обычный грунт. Эти могилы отли­чаются по погребальному обряду от исконно местных каменных ящиков, с которыми нередко размещаются на одном и том же могильнике, в одно и то же время — Гиляч, Усть-Теберда, Харх, Саниба, Даргавс и до. [134, с. 89­103]. Для наглядности достаточно их сравнить с синхронными и широко известными тюркскими и болгарскими памятниками на Дунае, Дону. Волге, Южном Алтае (Нови Пазар, Зливки, Дмитриево, Большие Тарханы, Кудыргэ).

Особенно интересен в этом отношении могильник Кудыргэ, в котором наиболее ярко выражены все особенности тюркских погребений указан­ного обширного региона. Он датируется VI-VII вв. и «оставлен тюркским населением, близким во времена авар к населению Подонья» [80, с. 104]. В VI-VII вв. в Подонье, безусловно, могли быть и болгары-кутургуры, имя которых мы склонны видеть в названии самого урочища Кудыргэ. Этот мо­гильник настолько близок памятникам Подунавья VI-VII вв., что известный венгерский археолог Д. Лашло должен был признаться в том, что «если бы этот могильник был раскопан в Венгрии, его материал без всякого сомне­ния мог бы быть отнесен к венгерским аварам» [80, с. 3]. Со своей стороны, с еще большей уверенностью можно сказать, что если бы этот могильник был раскопан на Северном Кавказе, его материал без всякого сомне­ния был бы отнесен к горно-кавказскому варианту «аланской культуры». Основные черты погребального обряда Кудыргэ сводятся к следующим:

1. Наличие невысоких, от 25 до 40 см, каменно-земляных насыпей и овальных оградок из камней или вертикально поставленных невысоких (в тех же пределах) каменных плит.

2. Под ними грунтовые ямы, или ямы, обложенные камнем, или камен­ный ящик с деревянной колодой или составным гробовищем, скреплен­ным посредством шипов и пазов, с деревянными настилами.

3. Наличие жертвенных туш или частей туши коня, овцы, барана, оби­лие оружия, стремян, удил, костяных наборов, поделок из дерева, кости, украшения и чрезвычайная редкость керамики.

Что же общего между этим могильником и некоторыми памятниками горно-кавказской группы? Для могильников Кумбулта, Задалеск, Фаскау, Дзивгис, Лац, Бишт IV-VII вв. (т. е. памятники Дигории до появления здесь аланских катакомб) характерны следующие черты:

1. Овальные выкладки из камней на поверхности земли, или «верти­кально поставленные плиты, торчащие из-под земли», или обозначенные каменными оградками [134, с. 95-96].

2. Под ними грунтовые ямы, обложенные камнями или накрытые пли­тами или деревянными плахами.

3. В них остатки деревянных колод, гробовищ, деревянных настилов.

Нет никакой необходимости доказывать, что это одинаковые погребе­ния.

В могильниках же VII-IX вв. и части отмеченных памятников Дзивгиса и Фаскау наряду с указанными погребениями имеются и типичные камен­ные ящики, отсутствуют деревянные детали. В X-XII вв. в могильниках типа Саниба, Харх полностью господствуют каменные ящики [134, с. 98]. Таким образом, для Дигории IV-VII вв., времени Кудыргэ, характерны все черты последнего. Для VII-IX вв. характерно сочетание каменных ящиков с уга­сающими тюркскими элементами — колодами, гробовищами, деревянны­ми настилами. Это падает как раз на то время, когда начинается массовое продвижение аланских катакомб в горы, вплоть до Дарьяла (Чми, Гоуст, Балта и др.). А к X в. наблюдается полное исчезновение отмеченных общих с Кудыргэ черт и постепенное сближение с местнокавказскими каменны — ми ящиками. Но в отличие от катакомб станицы Змейской они сохраняют западную ориентировку, как и памятники западного варианта «аланской культуры» [134, с. 26,103]. Сказанное позволяет сделать вывод о том, что археологический материал свидетельствует о процессе смешения тюрк­ских погребальных черт с кавказскими на протяжении IV-XII вв.

Сравнение же рассмотренных памятников Дигории с синхронными и буквально рядом расположенными катакомбами восточного варианта дает следующую картину:

1. В Дигории наблюдается основная концентрация керамики с зоо­морфными ручками, красно-охристых тонов. Это сближает памятники Дигории с памятниками верховьев Кубани и отличает от керамики восточ­ного варианта [134, с. 110-114].

2. Находящиеся у Дарьяла катакомбы VIII-IX вв. отличаются южной ориентировкой, что также сближает их с Прикубаньем и салтовской куль­турой [134; 234, с. 45; 91, с. 123-124].

3. Керамика из кумбултовских грунтовых могил и каменных ящиков бо­лее близка к керамике верховьев Кубани, чем к керамике катакомб Осетии [134, с. 90].

Из проведенного анализа горно-кавказских памятников и сопостав­ления их с синхронными аланскими катакомбами вытекают следующие выводы:

1. По комплексу погребального обряда катакомбы Дигории, как и ка­такомбы Паласа-сырта, Верхнего Чир-юрта и других окраин восточного варианта «аланской культуры», очень близки к Прикубанским.

2. Керамика дигорских памятников также отлична от керамики восточ­ного варианта и близка керамике Прикубанья.

3. Погребальный обряд дигорских могильников, состоящих из грунто­вых ям с каменными обкладками и оградками из плит, резко отличается от синхронных памятников других районов Осетии и полностью совпада­ет с тюркскими погребениями Алтая, Поволжья, Подунавья, Прикубанья, Южно-Русских степей.

4. О проникновении на территорию Дигории определенной группы тюркского этноса в эпоху раннего Средневековья свидетельствуют более чем 150 тюркских топонимов, содержащих в числе прочего и многие тюрк­ские этнонимы гузов, сабиров, басмалы, басилов и др.

5. Владевшие в V-VI вв. Дарьяльским ущельем и контролировавшие весь прилегающий район, гунны Константина Багрянородного позднее подверглись ассимиляции со стороны хлынувших сюда аланов VIII-IX вв.

6. Территория Дигории по совокупности историко-археологических, этнотопонимических, этнографических и фольклорных данных неотдели­ма от верховьев Кубани и Балкарии, т. е. от той территории, на которой жили болгары, дигоры, асы (овсы грузинских источников).

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

История — предмет беспредельный, многосложный, до­ставляющий более хлопот, чем приятности или истины…

Августин. О порядке

Подводя итог проделанной работе, автор выражает надежду на то, что ему удалось показать читателю и как сложна затронутая проблема, и как существующая в науке интерпретация этнических проблем Северного Кавказа не всегда соответствует исторической действительности и пока­заниям письменных источников.

Если этнические корни адыгов, вайнахов, восходящие к зихам, керке- там, гаргареям, кистам, глигви, нохчоматьянам не вызывают сомнений, то участие ираноязычных и тюркоязычных племен в этногенезе осетин, балкарцев и карачаевцев изучено недостаточно глубоко и продолжает порождать большие споры. Мы сознательно заострили внимание читате­ля на спорных сторонах затрагиваемых проблем, с тем чтобы он сам мог вникнуть в самую суть исторических сведений, письменных источников, исторической ситуации в разные эпохи и составить себе более четкое представление о существующих точках зрения и научных взглядах ученых по целому ряду затронутых вопросов. Внимательный читатель заметил, что многие предположения дореволюционных авторов, без должной про­верки и анализа их аргументов, приняты некоторыми учеными за реаль­ные научные аксиомы.

В результате рассмотренных материалов напрашивается вывод о том, что тюркоязычные племена проникли в Европу и на Кавказ задолго до новой эры. Вероятно, эти племена находились уже в среде скифов, ина­че трудно объяснить такие факты, как этнографические особенности ряда скифских племен, их ономастика, по которой, собственно, и известен язык скифских племен, целый ряд лексем, понимаемых только на тюркском язы­ке. Только среди тюркских племен — гуннов, хазар, половцев — сохраняют­ся почти все археолого-этнографические особенности скифов, ставшие в эпоху Средневековья этнографическими признаками тюрков, а не сармато — аланов (захоронения с конем, захоронения в деревянных колодах и срубах, каменные стелы с чашами, кобылье молоко — кумыс, войлоки и пр.).

Если верны существующие в науке переводы и чтения шумерских тек­стов, то нельзя отмахнуться от очевидных, уникальных шумеро-балкаро­карачаевских языковых схождений, охватывающих систему этих языков в лексике и морфологии. Эти параллели должны привлечь самое присталь­ное внимание специалистов, чтобы ответить, как, откуда, каким образом сложились эти схождения, есть ли какие-либо промежуточные языковые посредники. Вместе с тем эти лексические параллели проливают ощути­мый свет на вопрос о времени проникновения тюркских племен в Европу и Переднюю Азию.

Неубедительно звучат доводы Ю. Клапрота о том, что Леонти Мровели в своем повествовании перепутал хазар со скифами. Эти предположения нуждаются в конкретных и документальных аргументах, а не в абстрактных общих суждениях и логических построениях по поводу хроники Мровели. Тщательный анализ первоисточников Мровели, предпринятый В. Б. Кова­левской, показал, что он пользовался источниками Мовсеса Хоренаци, архивами и библиотеками Эдессы, Александрии, Афин, Константинополя, сочинениями древних «мудрецов — тружеников-летописцев» — вавилонян, египтян, греков, сирийцев, трудами Мир-Аббаса Котины, долго работав­шего в Ниневийском государственном архиве II в. до н. э. Возникающий вопрос: неужели во всех этих документах скифы смешивались с хазара­ми? — остается без ответа и усиливает наши сомнения в том, что Леонти Мровели не знал, о ком пишет и о чем пишет. Если он и путал скифов с хазарами, то только потому, что следовал своим библейским источникам, где скифский Ашкуз и родоначальник хазар Тагарм названы родными братьями, а потому он не видел в их смешении ничего предосудительного, как не видела этого и масса древних, античных и средневековых авторов, отождествлявших скифов с гуннами, половцами и др.

Весьма сомнительным представляется отождествление Уобоса и овсов грузинских источников с аланами. Уобос — сын хазарского царя, Уобос — ети — это «область Уобоса» и с названием осетин имеет лишь поверхност­ное созвучие. Грузинский этноним ос есть тюркский этноним ас, извест­ный русским летописцам как яс. А если уж исходить из созвучий, то нельзя обойти реку Кубань, названную Плинием (79 г. н. э.) и Аррианом (100­160 гг. н. э.) термином Хоб и Хобос, что на тюркских языках будет Хоб-су, очень близкое имени Уобос, земли которого Мровели определяет рубе­жами Кубани (Малой реки Хазарети). Вполне уместно вспомнить и гунн­ского царевича, сына Аттилы — Хоба.

Неубедительно звучат объяснения имен гуннских предводителей Базука и Амбазука с позиций осетинского языка как «Плечо» и «Равноплечий». Гунны называли своих предводителей своими именами: Базык (Базых) — «Толстый» и Амбазык — «Наитолстый». Базык, или Базых, тождественно име­ни гуннского предводителя — Басиха, о котором писал Приск.

Не находит никакой почвы отождествление аланов и асов. Это разные народы с различным языком, разными историческими судьбами. Оба эт­нонима объясняются только на тюркских языках.

Аланы в узкоэтническом смысле, судя по характерным для них архео­логическим памятникам, никогда не занимали ту территорию Северного Кавказа, которая сегодня приписывается им. Власть и влияние их на со­седние народы могли быть более или менее сильными только в период между IX и XII вв., т. е. между «Дешт-и-Хазар» и «Дешт-и-Кипчак». Основное сосредоточение аланов пришлось на Владикавказскую равнину, т. е. тер­риторию восточного варианта «аланской культуры».

Тщетны попытки этнографов и историков искать истоки некоторых этнокультурных традиций осетин XIX в. в археологическом материале скифо-сармато-аланов (башни, склепы, нихас и пр.).

В. Ф. Миллер в свое время строил свои выводы о том, что на терри­тории Балкарии и Карачая раньше тюркских племен жили ираноязычные аланы, на десятке лингвистических схождений. Его выводы прочно вошли в кавказоведческую литературу и обросли солидной библиографией. Теперь сами осетиноведы-лингвисты выявили на территории Северной Осетии более 150 тюркских топонимов. При соотношении 150 против 10, подкрепленном достаточными историческими фактами, свидетельствами письменных источников, данными фольклора и этнографии осетинского народа, археологическими памятниками Дигории, мы вправе сказать, что на территории Северной Осетии, прежде расселения там аланов, жили тюркоязычные племена — гунны, сабиры, огузы, утигоры, басмалы и дру­гие, что и нашло свое отражение в топонимах Осетии.

Многие авторы при разработке этнических вопросов прибегают к эти­мологии этнонимов, отдельных терминов и ономастики древних племен. Я не сторонник видеть за этнонимом или именем исторических лиц, носи­телей того же языка, с позиций которого данный этноним или имя героя объясняется, но если этимология играет какую-нибудь роль, то не могу не обратить внимание исследователей на тот очевидный факт, что многие древние и средневековые этнонимы легко понимаются и до сих пор бы­туют в тюркоязычной среде, как имена людей, как названия фамилий, как топогидронимы и пр. Вполне достаточно назвать хотя бы такие этнонимы и имена, как Ашкуз, Ишкуз, Испак, Янгир, Таргитай, Кулаксай, Арпаксай, Липоксай, Папай, Апи, Атей, Сармат, Языг, Сарыг, Яксамат, Алан, Ас, Болгар, Кутургу, Утургу, Сабир, Басил и многие другие.

Завершая работу, автор надеется, что при ее оценке объективный чита­тель вспомнит слова выдающегося ученого нашего времени П. Л. Капицы о том, что «если бы не было ошибок, это была бы не наука, а техника», ко­торые вполне подходят и к гуманитарным наукам.

Мы надеемся, что предпринятый нами шаг к выяснению истоков этни­ческой истории Центрального Кавказа послужит определенным стимулом для дальнейших поисков и найдет своих последователей, которые на базе новых материалов и источников смогут обогатить, существенно допол­нить, а может быть, и опровергнуть высказанные здесь мысли.

«Он видел Эфиопов, Лигов и Скифов, доителей кобылиц» (Гесиод), а «я утверждаю, согласно мнению Еллинов, что… известные северные народы назывались одним именем Скифов или Номадов» (Страбон), но «нра­вы и культура скифских племен различны» (Помпоний Мела).

Нет необходимости цитировать далее древних авторов, чтобы пока­зать, как вопросы проникновении ираноязычных племен на Центральный Кавказ породили ряд не совсем верных взглядов на их роль и место в истории народов региона.

Бытуют утверждения, будто бы еще при первом походе скифов через Кавказ они оседали в ущельях Северного Кавказа и ассимилировали ав­тохтонные племена, навязывали им свой язык. Уверовавшие в это утверж­дение пишут: «Что касается начала иранизация и становления протоосе- тинского этноса, то этот процесс начинается, по крайней мере, не позже, чем в VIII-VII вв. до н. э.» [87, с. 241; 88, с. 86-96]. Но хорошо известно, что ни Геродот, ни его предшественники не включали Северный Кавказ в зону обитания скифов, а именовали его лишь «дорогой скифов». В предыдущих разделах книги приведено достаточно материала, показывающего, что по­добная методология интерпретации исторических фактов может приве­сти к утверждению, что иранизация и южных склонов Кавказа, Армении и Грузии началась в тот же период и с еще большим на то основанием, так как основные события скифских походов разворачивались именно там, или же что тюркизация Сирии, Египта и Закавказья началась, по крайней мере, с гуннских погромов Передней Азии в III-IV вв., а арабизация Центрального Кавказа началась с арабо-хазарских войн и походов Масламы в VIII в., что монголизация Восточной Европы была начата в 1222 г. походами Субудея.

Упоминавшиеся предположения Ю. Клапрота отдельные исследовате­ли стараются подкрепить тем, что некоторые этнонимы — дандарии, рок­соланы, аланорсы — объясняются с позиций ирано-осетинского языка как «рекодержцы», «светлые аланы» и пр. [2, с. 178; 87, с. 233, 236; 179, с. 86]. О научной слабости этих этногенетических построений серьезно гово­рилось и на сессии по проблеме происхождения осетинского парода в 1966 г. и в специальной литературе [7; 70; 71]. Но стоит отметить, что эти­мология отдельных этнонимов, на каком бы языке они ни объяснялись, вовсе не свидетельствует о том, что и его носители говорят на том же языке. Например, многие этнонимы кавказских и скифских племен — тро­глодиты, гениохи, антропофаги, галактофаги, гиппемолги, меланхлены и т. д. — объясняются только с греческого. Но рискованно из этого делать какие бы то ни было этногенетические выводы. Живым примером тому являются этнонимы: осетин, кушха, черкес, кабардинец, чеченец, ингуш и др., объясняющиеся на грузинском, адыгском, тюркском, русском языках и вовсе не понятные самим носителям. Если даже «дандар» означает на осе­тинском «рекодержцы», это не означает, что они были иранцами по языку. Рекодержцами скифы должны были именовать народ, преграждавший им путь через реку, владевший речными переправами, устьем пли истоками реки, короче, державший реку под своим контролем. А такой рекой на известном меото-колхидском пути скифов, указанном Геродотом, могла быть только Кубань, на берегах которой жили меоты и в районе устьев ко­торой Страбон локализует дандариев, называя их меотским племенем [83, с. 61]. Если даже рохс означает на осетинском языке «светлый», то вторая половина этнонима алан на осетинском смысла не имеет.

Надо учитывать и тот факт, что один и тот же народ имеет несколько этнонимов на разных языках своих соседей, например: этнонимы осетин, кушха, дюгер, тегей — все относятся к осетинам на языках их соседей — гру­зин, адыгов, балкарцев, карачаевцев — и непонятны самим носителям. Уже отмечалось, что на Центральном Кавказе археологическая наука не знает скифских поселений, а в подборке всех известных погребений степняков скифского времени, в монографическом исследовании В. Б. Виноградова насчитывается всего лишь 50 могил, расположенных в Терско-Кумских степях. Большинство из них разрушено и не представляет полноценного археологического источника [70, с. 38].

Последнее десятилетие сильно изменило и уточнило общую карти­ну. Скифские древности стали массовы в ряде районов степного и пло­скостного Предкавказья. В новейших исследованиях А. И. Тереножкина, В. А. Ильинской, В. Б. Ковалевской, В. Ю. Мурзина, В. Г. Петренко, В. Б. Виноградова, С. Л. Дударева и других предлагается ныне существенно иное толкование роли скифов в истории степной зоны Северного Кавказа. Однако эта тенденция не распространяется на горную зону региона.

В то же время памятники автохтонных кавказцев даже на равнинной территории известны в виде десятков могильников, поселений, пред­ставляющих сотни археологических комплексов [145, с. 76-175]. Поэтому обстоятельные работы Е. И. Крупнова, К. Ф. Смирнова, В. Б. Виноградова, М. П. Абрамовой и других говорят о том, что в VII-IV вв. до н. э. никакого сколько-нибудь существенного иранского населения, способного ассими­лировать носителей кобанской древнекавказской археологической куль­туры, на Северном Кавказе тогда не было [7; 71]. Некоторые исследователи для подтверждения идентичности скифо-сармато-алано-осетин ссылаются на археологические находки отдельных предметов их культуры — стрел, ко­пий, сосудов, украшений и т. п. [129, с. 20; 242, с. 32]. Для полной идилии здесь не хватает только киммерийцев, но, следуя такому методу, и такое предположение вполне возможно, поскольку отдельные предметы ким­мерийской культуры здесь также хорошо известны [145, с. 61-62]. Если за отдельными предметами всегда видеть этнос, то остается один шаг до рас­селения египтян на берегах Баксана и Чегема (судя по уникальным еги­петским скарабеям, бусам и прочим предметам, найденным и описанным В. Ф. Миллером и изученным Б. Б. Пиотровским, В. Б. Виноградовым) или до признания «факта» проживания массы греко-византийского населения в верховьях Кубани, где имеются великолепные храмы, выполненные в ви­зантийском стиле [72, с. 39-54; 237, с. 29 и сл. ].

Чрезмерно прямолинейно трактуют вопросы скифо-сармато-аланского наследия и этнографы, которые, совершенно игнорируя письменные ис­точники и археологические данные, не приводя каких-либо доказательств, ставят знак полного равенства между скифо-сармато-алано-осетинами, не обращая внимания на то, что каждый из этих народов, в т. ч. и осетины, состоял по крайней мере из 4 различных племен, хорошо различаемых Геродотом, Страбоном, Плинием, Аммианом Марцеллином, Помпонием Мелой, Прокопием Кесарийским, Константином Порфирородным, Моисеем Хоренским, Масуди, Хаукалем, Вахушти и многими другими, вплоть до русских документов XVI-XVII вв. Методологическая несостоя­тельность и научная беспочвенность таких идей известна в литературе, об этом неоднократно говорили на упомянутой сессии В. Б. Виноградов, М. П. Абрамова, В. Н. Гамрекели, К. Т. Лайпанов и др. [242, с. 177-295].

Однако следует обратить внимание на следующее утверждение Б. А. Калоева: «Неотъемлемой частью осетинского села, весьма явствен­но связывающей осетин с аланами, является ныхас — место сборищ муж­чин для решения важнейших общественных вопросов, название которого восходит к древнеиранскому (какому слову? — И. М.). Об аланской этни­ческой традиции этого органа общественного управления свидетельству­ют не только нартовские сказания (разве нарты — это аланы? — И. М.), но и памятники материальной культуры: следы аланского ныхаса в сел. Лац Куртатинского ущелья в Северной Осетии и в сел. Верхний Чегем (откуда видно, что это аланские села? — И. М.). Подтверждением участия аланов — осетин в этногенезе соседних балкарцев, карачаевцев и адыгских народов следует считать сохранение у них ныхаса (у балкарцев и карачаевцев — ныгъ- ыш, у адыгов — хас)» [242, с. 107]. Однако едва ли на основе лишь одного термина нихас (ныхас) правомочно делать столь далеко идущие выводы. В самом деле, где же автор мог видеть нихас или балкарский ныгъыш, или адыгский хас хотя бы на одном аланском поселении или городище от Терека до Кубани и от IV до XIII в. ? Что касается сел. Лац и Верхний Чегем, так это не аланские села, а осетинское и балкарское. Как один из авторов публикации и раскопок Верхне-Чегемского городища XIII-XIV вв., не могу не заметить, что ничего похожего на ныгъыш там обнаружено не было.

Назначение и функции самого органа — ныгъыш поняты и переданы не совсем верно. Ныгъыш у балкарцев и карачаевцев — это не просто «место сборища мужчин». Сюда собирались не все мужчины любого возраста, а старейшины общины, фамилии или рода, квартала, селения. У этих наро­дов не только не дозволялось, а считалось бестактным для молодых людей толпиться, вольничать и даже присутствовать здесь без особого разреше­ния старших. Это собрание старейшин. Лишь с дозволения аксакалов, или имея к ним какое-нибудь важное поручение, молодые люди могли здесь присутствовать, например, как пригласили балкарские нарты молодого Ерюзмека к седобородым старцам на ныгъыш [304, с. 36-37]. Именно в таком смысле — как место сбора старейшин для обсуждения особо важ­ных дел — нихас, ныгъыш и хас, или под другим названием, существовал у многих народов мира, о чем писал еще Гомер в «Илиаде». Ни один из письменных источников об аланах не содержит сведения, что у них был нихас, и ни один археолог его не находил ни на одном аланском поселении. В фонетическом отношении слово ныгъыш у балкаро-карачаевцев стоит в таком лексическом ряду, как жыгъыш — «борьба», чабыш — «гонки», сагъыш — «дума», чыгъыш — «выход» и т. п. Термин сам мог перениматься, но функции института у каждого народа могли быть специфичными. Разумеется, общ­ность терминов у разных народов никак не может быть «свидетельством участия в этногенезе» того или иного народа хотя бы потому, что общерас­пространенный по всему Кавказу институт аталычества носит тюркский термин, восходящий к слову аталыкъ, т. е. «отцовство», а в 922 г. посол баг­дадского халифа Ибн Фодлан зафиксировал этот институт у волжских бол­гар [193, с. 140].

Говоря о генетической преемственности осетинских построек от аланских, Б. А. Калоев пишет: «Весьма важным подтверждением это­му может служить и создание аланами ряда оригинальных в историко­архитектурном отношении жилых, оборонительных и культовых соору­жений (башни, замки, церкви, склепы и пр.), сохранившихся до сих пор в виде развалин по всей горной Осетии, Кабардино-Балкарии и в верховьях Кубани. Аланы, живя в течение многих веков в Центральной части северного кавказа, создали здесь свое строительное архитектурное искусство, генетически перешедшее к осетинам и во многом отлича­ющееся от подобного им у соседних народов» [242, с. 108]. Подчеркнутые слова субъективны, потому что упоминаемые автором сооружения от­носятся ко времени XIV-XIX вв., когда аланов не существовало, а аланы, жившие в Центральном Предкавказье в V-XIII вв., как раз тем и отли­чались, что у них не было какого-либо каменного зодчества [136; 137], а потому, естественно, аланы Центрального Кавказа не могли «генетиче­ски» передать потомкам то, чего у них не было.

Этнографическая наука, и особенно труды И. И. Щеблыкина, Л. П. Се­менова, Е. И. Крупнова, давно установила тот факт, что у вайнахов, хев­суров, сванов и других горских народов башенное строительство издав­на процветало, дало кавказской этнографической науке великолепные образцы и достигло определенного зенита [146]. Именно из этих очагов и перенято осетинами, балкарцами, карачаевцами и адыгами башенно — склеповое строительство.

Нельзя не остановиться еще на одном выводе этнографа Б. А. Калоева. В своем докладе, посвященном «этногенезу осетин по данным этногра­фии», он назвал алано-осетинскими такие общекавказские элементы одежды, как башлык, аркалык, чарык, бешмет, чебкен, бурка и мн. др.

Б. А. Калоев всегда ссылается на Ю. Клапрота, но никогда не цитирует его следующую фразу: «Бурки они (осетины. — И. М.) не умеют делать, по­купают их у черкесов и басиян, которые очень хорошо их изготовляют» [228, с. 157].

В связи с этим хотелось бы отметить, что специфические головные убо­ры — башлыки — были известны персам и мидянам еще в V в. до н. э., о чем свидетельствуют изображения над входом в гробницу Дария в Персеполе [319, с. 8-11], а в мировую науку и во множество языков они вошли под тюркским термином, обозначающим «наголовник». Трудно допустить, чтобы у множества ираноязычных и кавказских народов не было своего термина для обозначения головного убора, если бы это было их изобрете­нием. Но дело в том, что башлык — это не простой, не обычный убор, и ни один народ не перенимает у другого того, что имеет у себя. Не перенимает он и чужое название раньше, чем сам предмет, и не называет бытовавший у себя предмет чужим термином, если есть свой эквивалент. В прошлом веке мы не знали ни терминов, ни предметов — космодром, лайнер, билет, рейс, такси и многих других. Теперь, наряду с ними, у многих азиатских и кавказских народов бытуют галифе, фуражка, сапоги и пр. А вот такие по­вседневные термины, как соль, хлеб, вода, рубашка и пр., испокон веков имевшиеся в быту каждого народа, не перенимаются. Следовательно, надо полагать, что перенимаются только ранее не бытовавшие, новые предме­ты и термины, причем перенимаются они вместе с их названиями. Отсюда можно сделать вывод о том, что перечисленные Калоевым тюркские тер­мины и предметы попали в кавказскую среду только вместе с тюркскими племенами, либо в результате контактов с ними, но никак не раньше или независимо от них.

К сожалению, этот вывод, естественно бросающийся в глаза, тщетно искать в кавказоведческой этнографической литературе, как будто от этого признания могут пострадать чьи-либо исследования. Все сказанное в пол­ной мере относится и к таким социальным терминам, как: аталык — «отцов­ство», там-ата — «отец дома», езден — «от себя» (имеется в виду живущий своим трудом), бек, кабак, бий и мн. др. Создается впечатление, что в рабо­тах Б. А. Калоева аланы V-XIII вв. не всегда отличаются от осетин XIV-XIX вв. Слова В. Ф. Миллера о том, что «кладка и форма башен и склепов Балкарии и верховьев Кубани похожи на осетинские» [242, с. 108], используются как аргументация далеко идущих выводов, объявляющих Балкарию, Карачай, Кабарду исторической территорией алано-осетин [242, с. 109-110]. Но Миллер ошибался. Форма склепов Балкарии, Карачая и Дигории и погребальный обряд в них резко отличаются от осетинских склепов [192]. А между тем историко-археологическая наука давно установила, что цен­тральная часть Северного Кавказа, окруженная объединениями тюркских племен гунно-болгаро-хазарского конгломерата на Кубани, в Северном Дагестане и Терско-Кумских степях, а позднее теснимая половцами, лишь в отдельные исторические периоды могла быть исторической террито­рией аланов: до гуннских погромов IV в. между падением Хазарского ка­ганата и появлением половцев-кипчаков IX-XI вв. Историческая же терри­тория осетинского народа складывалась столетиями позже, совершенно в других исторических условиях, в иной физико-географической и этнопо — литической среде горного Кавказа, в ущельях верховьев Терека. Наконец, автор не учитывает, что в те годы, когда писались работы В. Ф. Миллера и его последователей, изучение тюркских народов Северного Кавказа и се­верокавказская тюркология не сделали даже первых шагов, что позволи­ло Миллеру сделать по 11 лексическим схождениям поспешные выводы о том, что «на территории Балкарии и Карачая раньше жили алано-осетины» [179, с. 7, 102-116]. Имеющиеся теперь факты всех смежных исторических наук и языкознания существенно меняют картину. Определенным стиму­лом для рассмотренных выше утверждений служит и книга В. А. Кузнецова «Зодчество феодальной Алании». В. А. Кузнецов считает аланскими и ка­менные ящики верховьев Архыза, относящиеся к XIII-XIV вв., т. е. ко вре­мени, когда аланов, как таковых, не существовало. Эти памятники ни хро­нологически, ни по конструктивным деталям погребальных сооружений, ни по погребальному обряду ничего общего с аланскими не имеют. Все отмеченные взгляды осетиноведов питают идеи В. И. Абаева, который свое выступление на сессии 1966 г. начал с того, что подверг резкой кри­тике В. А. Кузнецова за то, что тот в своей монографии «Аланские племе­на Северного Кавказа» писал о том, что в письменных источниках термин алан рассматривается в собирательном смысле, что при «разборе терми­на алан ставятся на одну доску домыслы, будто бы этот термин происхо­дит от названия горного хребта на Алтае, и лингвистически обоснованная этимология, связывающая термин алан с древнеиранским арриан со строго закономерным фонетическим развитием» [5, с. 10; 2, с. 246]. Но под термином аланы объединяют много племен люди, жившие во времена аланов и хорошо их знавшие, в том числе и лучший знаток их быта, нравов, обычаев, уклада жизни — Аммиан Марцеллин (IV в.). Это он писал, что аланы берут свое имя от названия гор на Алтае, и Кузнецов здесь ни при чем. Тер­мин алан с тюркских языков означает «долина», и это совсем не домысел.

Н. Г. Чернышевского трудно заподозрить в авторстве различных домыслов. А вот что касается домыслов, так здесь совсем недалеко до возведения име­ни античного автора Арриана к древнеиранскому арриан. И наконец, поче­му же «эта строгая фонетическая закономерность» ничего не означает на ирано-осетинском языке и в их словарном фонде вовсе отсутствует?

Далее Абаев пишет: «Я оставлю в стороне сведения античных авторов об аланах, сведенные Кулаковским, и начну с первого чрезвычайно важ­ного свидетельства о языке кавказских аланов, принадлежащего визан­тийскому писателю XII в. Иоану Цецу». Иоан Цец зафиксировал довольно странное приветствие своего господина, которое в переводе звучит так: «Добрый день, господин мой, повелительница, откуда ты? Тебе не стыд­но, госпожа моя?» Трудно спорить по поводу правомочности такого пе­ревода, но вот смысл этого приветствия для эпохи XII в., когда господин являлся тенью бога на земле, вызывает подозрение не только у специа­листов — историков. Великолепный поэт, прозаик и филолог, незаурядный эрудит своего времени Иоан Цец (1110-1180) оставил после себя 12 674 политических стихотворения, огромное количество писем-раз­мышлений. В числе этого наследия ведущее место занимают «Аллегории к «Илиаде» и «Одиссее» [336, с. 25. 1 и сл.].

В его аланской фразе [2, с. 255] из тринадцати слов только два можно считать осетинскими. Это слова та — «твой», «тебе» и пан — «день». Все остальное без свяких поправок, добавлений, догадок, которыми изоби­лует сочинение Абаева, довольно просто читается на тюркском языке. В этом приветствии нет дигорского слова хварз или иронского хорз. Там есть общетюркское, повсюду употребляемое во множестве словосочета­ний слово хош/хос, означающее «добро»: хош кель — «добро пожаловать», хош къал — «оставайся с добрым», хош бол — «будь добр» и т. п. Такими же общетюркскими являются слова хоти или коин, кордин, каитарыф и др. А неподдающееся с осетинского объяснению и приводящее многих в недоумение «как тебе не стыдно» в приветствии своего господина пред­ставляет собой оригинальный идеоматический образчик, свойственный только балкаро-карачаевскому языку. Оно звучит как «Оуа оюнгнге!» и передано Цецом в словах OU3. OUYYe. Подобное выражение употреб­ляется до сих пор в уважительно-укоряющем, почтительно намекающем на какую-нибудь опрометчивость весьма уважаемого человека смысле, как если бы простой прихожанин намекал на оплошность своего свя­щеннослужителя. Чаще всего эта фраза означает нечто вроде: «Как же так могло случиться?», «Где же вы были?» и пр. Но поскольку Иоан Цец пере­давал приветствие в стихотворной форме, он не нашел ничего лучшего и перевел: «Как тебе не стыдно?». Это можно понять, ведь идеоматические выражения труднопереводимы. Но огромной заслугой Цеца является то, что он очень точно передал труднопередаваемый даже сегодняшней ор­фограммой тюркский звук нг греческой буквой, которая всегда означала звук г [335, с. 431-432], звук гъ [330, с. 165], звук гн [338, с. 519]. Особенно важно, что Гомер, чьи поэмы очень хорошо знал Цец, буквой «Y» переда­вал звук нг, как в словах «фаланга» и др. [325, с. 226-227].

Таким образом, фраза Иоана Цеца — действительно бесценный доку­мент, позволяющий по-новому взглянуть на язык аланов. Даже если в этой фразе два слова осетинских, они не меняют дела. У кабардинцев, напри­мер, стали неотъемлемой частью их речи тюркские приветствия, поздрав­ления, благодарности: «Базар болсун!» — «Да будет базар!» или «Берекет берсин!» — «Да будет благодать!» и пр. Опрометчиво, найдя эти слова, счи­тать любую кабардинскую фразу тюркоязычной. А потом, нельзя путать аланов первых веков и аланов через 12 столетий. За это время могли про­изойти огромные изменения, в т. ч. и языковые, в такой гуще племенных смешений, как на Северном Кавказе. Одни племена могли потерять свой язык, как, возможно, дигорцы, как болгары на Дунае, другие — распростра­нить его на других, как аланы в отношении кавказцев: тагауров, куртатин — цев, двалов (туалов) и дигоров. Именно о таком процессе говорят многие античные авторы, и не надо оставлять их сведения в стороне. Почему же сбрасывать со счетов слова того же Марцеллина? Может быть, только по­тому, что он в IV в. писал: «Вокруг этих болот (Меотиды — Азовского моря. — И. М.) живут разные по языку яксаматы, меоты, языги, роксоланы, аланы, меланхлены, гелоны, агафирсы… и другие неизвестные, вслед­ствие того что живут вдали от всех» [206, с. 327]. Здесь перечисляются как раз те племена, которые на той же сессии Ю. С. Гаглойти пытался объявить ирано-осетинским этносом [88, с. 76-78]. Или, может быть, потому, что тот же античный автор писал: «За нею (за Доном. — И. М.) тянутся бесконечные степи Скифии, населенные аланами, получившими свое название от гор (вот это и называет Абаев домыслом Кузнецова. — И. М.). Они мало — помалу постоянными победами изнурили соседние народы и распро­странили на них свое имя, подобно персам» [206, с. 340-341]. Зачем же сбрасывать со счетов слова Страбона, приведенные нами во введении? Может быть, потому, что он писал, что вся эта масса племен, именующихся сарматскими, «говорила на разных языках»? По этим же причинам отбра­сываются сведения Менандра Византийца, Прокопия Кесарийского, Ибн аль-Асира, Ибн Хаукаля, Масуди и мн. др.

В. И. Абаев особенно выступает против этих слов Марцеллина и упре­кает исследователей за то, что они, следуя за Марцеллином, считают тер­мин алан географическим, собирательным. Он пишет: «В современной иностранной прессе почти за правило принято называть всех советских людей русскими. Но кому же придет в голову на этом основании утверж­дать, что русские, как особый народ, не существуют, что они являются «географическим понятием»? [2, с. 44]. Все верно. И аланы существовали как отдельный народ, и русские существуют как особый народ. Но их именами покрывались и покрываются у далеких авторов и многие другие народы. Но кому же может прийти в голову утверждение, что все те, кого в иностранной прессе называют русскими, или все те, кого мы и сегодня именуем дагестан­цами, кавказцами, азиатами, представляют только один народ?

Далее В. И. Абаев, сославшись на разобранные выше утверждения Миллера и Клапрота, заключает следующее: «Перекрестное сопоставле­ние разных свидетельств показало, что народ, который, скажем, в визан­тийских источниках назывался аланами, в русских летописях был известен под именем ясов, а в грузинских — овсов, или осов, т. е. осетин… От этого вывода никуда не уйдешь» [5, с. 11].

Как отмечалось выше, сопоставления Миллера вызывают серьезные со­мнения: Указанный Абаевым этноним ни на греческом, ни на грузинском, ни на русском, ни на осетинском языках не понимается, и ни один народ не может называть другой народ непонятным для себя термином, которого в его словарном фонде не существует. А поэтому приходится признать, что этнонимы ас и алан были переняты этими народами у тюрков. У грузин термин ас превратился в ос и овс, а у русских — в ясс. Ратуя за единоязы — чие всех племен, входивших в объединение под эгидой аланов, В. И. Абаев продолжал: «Исторические факты говорят о том, что именно племенные объединения были чем-то рыхлым и неустойчивым, тогда как входившие в них этнические единицы — стабильными и долговечными, а не наоборот. Отмечу попутно, что «племенные союзы» стали играть у некоторых авто­ров ту же роль, которую играли у Марра «стадии». «Племенные союзы» как «стадии» меняют друг друга. А где же отдельные народы? Они исчезают, растворяются. Их индивидуальные черты уже невозможно распознать, как на размытой фотографии нельзя отличить одну физиономию от дру­гой». Во-первых, не следует термин племенные союзы брать в кавычки, это стадии не по Марру, а по Марксу. Племенные союзы — это реально суще­ствовавшая, объективно складывавшаяся историческая общественно­экономическая формация, предвестница государственных образований, которую в своем развитии прошли все народы от ирокезов до герман­цев и греков, от кельтов до американцев и римлян на стадии своей ге­роической эпохи военной демократии. Эти положения — краеугольный камень марксистско-ленинского учения, с ними следует считаться.

Сошлемся на Фридриха Энгельса. «Вместо простого союза живущих рядом племен произошло их слияние в единый народ» [313, с. 4, 109-112, 121-124, 131, 148-149, 169], как множество живших на Северном Кавказе в тесном соседстве племен, именовавшихся ранее аланскими, уже ко времени Иоана Цеца могли говорить на одном из иранских наречий. «…Члены родов, фратрий и племен должны были весьма скоро перемещать­ся, в округе фратрии и племени селились жители, которые, будучи сооте­чественниками, все же не принадлежали к этим организациям, следова­тельно, были чужаками в своем собственном месте жительства». Такие же частые перемещения народов происходили и на Северном Кавказе в бур­ную эпоху Великого переселения народов, вызванного вторжением гун­нов в Предкавказские степи. Во-вторых, в период военной демократии и племенных союзов, в период отмеченных перемещений племен накануне государственных образований происходит постепенное слияние языков и распространение имени победителя на побежденные племена, о чем так красочно писал Марцеллин.

Ф. Энгельс раскрывает эту мысль следующими словами: «По всем стра­нам бассейна Средиземноморья в течение столетий проходил нивелиру­ющий рубанок римского владычества. Там, где не оказывал сопротив­ления греческий язык, все национальные языки должны были уступить место испорченной латыни; исчезли все национальные различия, уже не существовало больше галлов, иберов, лигуров, нориков — все они пре­вратились в римлян» [313, с. 149]. Так же примерно к X-XII вв. постепенно превратились в аланов в глазах далеких эллинов — авторов письменных источников — многие северокавказские племена, имевшие раньше свой язык, свою культуру и свое этническое лицо. А многие просто могли по­крываться в этих источниках именем более известного племени, хотя на местах могли именоваться совсем иначе. Ничего похожего на размытую фотографию нет в этом объективном ходе исторического развития тес­но соседствовавших племен с одинаковыми хозяйственными и эконо­мическими укладами, живущих в одинаковых физико-географических, социально-политических условиях. В-третьих, племенные союзы сменя­ли друг друга точно так же, как сменяли друг друга родовая организация, рабовладение, феодализм, капитализм. Народы при этом не исчезают, а переходят из одной стадии развития в другую, а в далеких письменных источниках они продолжали выступать под именем того племени или на­рода, который господствовал в тот период. Под тем же нивелирующим ру­банком множество разноязыких племен называлось скифами, сарматами, аланами или же гуннами, хазарами, половцами и т. п.

Наконец, вывод Энгельса: «Союз племен становится повсюду не­обходимостью, а вскоре становится необходимым даже и слияние их и тем самым слияние отдельных территорий племен в одну общую терри­торию всего народа» [313, с. 169]. Нет никаких оснований полагать, что Северный Кавказ и аланские племена были какой-то феноменальной аномалией от этих общечеловеческих закономерностей, установленных марксистско-ленинским учением о развитии человеческого общества. Далее В. И. Абаев пишет: «Нет надобности останавливаться на всех авто­рах, которые касались алано-осетинской проблемы после Вс. Миллера. Упомяну только некоторых». И, сославшись на ряд справочных, энци­клопедических изданий и нескольких зарубежных исследователей (В. Томашека, Роберта Бляйхштейнера, Н. Шельда, Д. Герхардта), которые да­леки от марксистской диалектики развития общественно-экономических формаций, для которых утверждения буржуазных ученых Миллера и Клапрота непререкаемы, приходит к заключению: «Итак, в науке действи­тельно царит полное единодушие по вопросу об аланах (как будто бы его источники представляют всю науку. — И. М.). Единодушие не в том, что ала­нов как особого народа не существовало (этого никто и не говорил. — И. М.), а в том, что такой народ существовал и имел вполне определенный этниче­ский паспорт». Нам кажется, что в такой работе, как разбираемая, была пря­мая необходимость учитывать как можно больше работ, касающихся темы, как можно шире разобрать все «за» и «против», а не ограничиваться лишь весьма сомнительными популярными справками из немецких, шведских энциклопедических словарей, т. е. учитывать только то, что созвучно своим построениям. Почему же не учитывать известия уже упоминавшихся сред­невековых авторов, выводы А. А. Спицина, М. И. Артамонова, Е. Н. Пчелиной и других, которые доказывают, что асы и аланы — это два различных народа. Почему же не упомянуть слова Б. Е. Деген-Ковалевского о том, что «термин алан и ос и стоящие за ними этнические образования совсем не полностью совпадают и искони существуют параллельно, с разным этническим и соци­альным содержанием в разные исторические периоды» [106, с. 446]. Почему же отмахиваться от мнения В. А. Кузнецова о том, что «термин осы», введен­ный в историографию грузинскими хрониками… вероятно, связан с этнони­мом асы [134, с. 119] и что этноним асы — название многих тюркских племен и родоплеменных групп? Наконец, почему бы не сказать о том, что десяток восточных авторов, великолепно знавших народы Азии и Востока, разли­чали аланов и асов? Почему бы не обратить внимание на тот факт, что в 1116 г. сын Владимира Мономаха, Ярополк, ходил на Дон против половцев, ограбил и покорил их города Шарукан, Сугров, Балин, а в плен «приведя с со­бой Ясы и жену полоня Ясыню»? Вероятно, все это потому умалчивается, что в действительной науке нет никакого единодушия в том, что многочислен­ные племена, объединенные в письменных источниках термином скифы, сарматы, аланы, являются единоязыкими иранцами-осетинами. Вот от это­го факта, вытекающего из массы имеющихся сведений, действительно уйти некуда.

Единодушия нет даже среди наиболее осмотрительных осетиноведов. Мы уже говорили, что не был столь категоричен даже сам Ю. Клапрот. А В. Ф. Миллер вынужден был признать, что «свидетельства об аланах только отчасти касаются овсов (осов), а частью могут относиться к другим племенам Северного Кавказа» [179, с. 47]. В заключение своих знамени­тых «Осетинских этюдов» он пришел к выводу, что, по данным множества фактов и «показаний Ламберти, Потоцкого, Клапрота, Рейнеггса, под по­следними носителями термина алан были балкарцы и карачаевцы» [179, с. 115-116]. Остерегался полностью отождествлять аланов и осетин и

З. Н. Ванеев, а Г. А. Кокиев прямо писал: «Изучение имеющегося в нашем распоряжении материала приводит нас к заключению, что насколько со­мнительно отождествление предков осетин с аланами, настолько основа­тельно отождествление балкарцев и карачаевцев с кавказскими аланами» [150; 151]. Все это далековато от того единодушия, о котором говорил В. И. Абаев, ссылаясь на работы Мункачи «Аланские языковые элементы в венгерской лексике», шведского лингвиста Щельда «Осетинские заимст­вования в венгерском», список слов венгерских ясов, опубликованный Неметом, где он постоянно заменяет слово «аланские» на «осетинские», но нигде не подчеркивает, что все эти параллели наблюдаются лишь толь­ко на дигорском диалекте, который отличается от иронского по «само­му ядру словарного состава… расходится с ним даже в местоимениях» [5, с. 12-13, 21]. Не вскрывается и причина столь разительных расхождений этих двух диалектов. Между тем этническим паспортом собственно для аланов в археологической науке являются земляные катакомбные по­гребения, земляные поселения, глиняные культовые курильницы в виде «стаканчиков», т. е. тот археологический комплекс, который характеризует аланов «восточного локального варианта» на той территории, на которой помещал аланов такой авторитетный и всеми признанный источник, как «Армянская география» VII в., — в бассейне Терека и на Владикавказской равнине. Но никак этим паспортом не могут быть башни, замки, крепости, о которых говорит Б. А. Калоев.

Прямо намекая на археологов, Абаев продолжал: «… должно быть ясно, что тем, кто признает этническую индивидуальность аланов и пре­емственную связь с ними современных осетин, не грозит никакая науч­ная изоляция. В изоляции могут оказаться те, кто наперекор очевидным фактам и свидетельствам пытается растворить реально существующие этнические единицы в безликой «мешанине» племенных союзов и таким образом создать искусственный туман там, где в действительности нет ничего туманного». Однако безликими многочисленные племена, входив­шие в племенной союз под главенством более мощного племени, делают не отдельные авторы, а реальная историческая обстановка и неминуемая стадия общественно-экономического развития любого племени и народа, о котором так красноречиво писал Ф. Энгельс. В археологии действитель­но царит известное единодушие в признании отмеченного и реально на­блюдаемого у аланов «этнического паспорта». А вот именно не археологи и осетиноведы — Б. А. Калоев, Ю. С. Гаглойти, Б. А. Алборов и другие по­следователи Абаева, считающие без разбора иранцами-осетинами всю эту «мешанину» реально существовавших племен, четко различаемых по языку и культуре древними и средневековыми авторами, — забывают хотя бы то, что сам Геродот из 15 племен, называемых «скифскими», собственно скифами по языку считал только пять из них; сарматы состояли из сираков, яксаматов, языгов, аланорсов, роксоланов, аорсов, «говорящих на разных языках»; аланы состояли из четырех племен, а «почет и власть принадле­жали племени дагсас»; наконец, сами осетины состоят из двалов, дигор­цев, иронов, тагаур, куртатинцев.

Одно дело, что с IV в. аланы, теснимые гуннами, «мало-помалу распро­странили на другие племена свое имя» и в XII в. зафиксировано довольно странное приветствие, и уж совсем другое, пользуясь этим и ссылаясь на то, что скифы когда-то проходили через Кавказ, ставить знак полнокров­ного этнического равенства между скифо-сармато-алано-осетинами.

Однако наименование всей археологической культуры средневекового Северного Кавказа «аланской культурой», а не «культурой северокавказ­ских племен» и наводит тот самый туман и напоминает размытую фото­графию, о которой говорил Абаев. Историко-археологические исследова­ния свидетельствуют о том, что аланы — это одно из сарматских племен; в I-III вв. отдельными группами появляются в предкавказских равнинах; в IV-VII вв., теснимые гуннами, заселяют предгорья Западного Предкавказья; в VII-IX вв., теснимые болгарами, теряют Прикубанье и широко осваивают бассейн Терека и оказываются зажатыми между отмеченными объеди­нениями тюркских племен. С этих пор они почти полностью теряют воз­можность свободного сношения с Волго-Донским и Приазовским райо­нами своего прежнего обитания. Их разделяет масса тюркских племен болгаро-хазарского круга, составляющих мощный Хазарский каганат, контролировавший всю политическую и культурно-экономическую жизнь Южно-Русских степей и Северного Кавказа, именующихся с этих пор Дешт-и-Хазар, т. е. степи Хазарские. С падением каганата аланы получают большую политическую и экономическую возможность контролировать Северный Кавказ. Однако их влияние ослабевает с появлением нового мощного объединения тюркских племен во главе с кипчаками-половцами, когда те же степи стали именоваться Дешт-и-Кипчак.

Попав в чужеродную среду горцев, аланы вынуждены были перени­мать у них черты материальной культуры и формы хозяйства. Особенно это видно после XIII в., когда прекращают существование аланские городища и катакомбы. Начинается непосредственный процесс формирования осетин­ской народности. Алано-осетины в течение веков превращаются в осетин — горцев с каменными жилищами, башнями, замками, склепами. Но язык и ми­ровоззрение, погребальный ритуал, обычай сопровождать покойного раз­личными сосудами в захоронениях, чего нет у других горцев XIV-XVIII вв., т. е. весь духовный мир остается своеобразным. Массовое расселение здесь аланов подвергло ассимиляции горцев — двалов-туалов [65, с. 146; 84, с. 40 и сл. ], а возможно, и небольшое тюрксксе население, раньше них проникшее в ущелья Дарьяла и составляющее меньшинство. Если аланы-иранцы под­верглись в горах ассимиляции в материальной культуре, то горцев постигла ассимиляция языковая. Так случилось с болгарами, окунувшимися в южно­славянский и фракийский мир на Дунае, в финно-угорский мир на Волге. Примером могут быть и кабардинцы, вырвавшиеся из тысячелетиями скла­дывавшегося абхазо-адыгского массива, продвинувшиеся на бывшие земли аланов и половцев и существенно изменившие свой даже погребальный обряд — перешли к курганному обряду захоронений в деревянных колодах, который в раннем Средневековье, на прежней родине, им не был характе­рен. Точно так же аланы-равнинники перешли к горским склепам.

Влияние кавказской материальной культуры на аланов сопро­вождалось влиянием и на их иранскую речь местнокавказского субстрат­ного языка горцев, что давно доказано В. И. Абаевым и другими языко­ведами. Конечно, в языке изменения происходили гораздо сложнее и медленнее, чем в культуре. Один за одним уступались или смешивались с горно-кавказскими наименее существенные элементы этнического об­лика с постепенным нарастанием уступок, более сложных, более консер­вативных черт, начиная от формы одежды, формы украшений, формы жи­лищ, формы погребального сооружения. Мы не случайно повторяем сло­во «форма», так как содержание еще долго могло оставаться самобытным и специфичным — оформление интерьера жилья, метод ношения того или иного украшения, наделение погребального сооружения каким-то осо­бым, этническим, свойственным ритуальным, предметом или признаком, несмотря на то что это была уже не катакомба, а каменный ящик или склеп. И лишь в последнюю очередь, с истечением многих веков мог изменить­ся и погребальный обряд, самый консервативный этнический признак. Живым примером могут служить глиняные болгарские котлы с внутрен­ними ушками в исконно аланских формах погребений — в катакомбах, или деревянные колоды половцев в исконно кавказских каменных ящиках, или деформированные черепа, части туши коней, изображения тюркских всадников с развевающимися косичками в исконно кавказских склепах или катакомбах Северного Дагестана. Все это, в конечном счете, приво­дит к ассимиляции одного языка другим, к значительному изменению в структуре, к значительному обогащению словарного фонда языков. Этот процесс стимулируется, тормозится или ускоряется конкретно сложивши­мися историческими условиями. Стечение этих условий способствовало сохранению иранского языка осетин на Кавказе. В культуре и языке сосед­них кавказских народов отразились иранские, алано-осетинские отложе­ния. Точно так же можно наблюдать и обратные связи. Однако некоторые осетиноведы эти отдельные явления, объективно порожденные истори­ческими условиями совместного, почти двухтысячелетнего соседства и тесного контакта ираноязычных, тюркоязычных, адыгских, вайнахских народов, трактуют чрезмерно прямолинейно — как расселение алано — осетин, как историческую территорию осетин, как однобокое влияние осетинской культуры; рассматривают представителей этих народов не иначе как «бывших осетин», и никогда не говорят об обратных течениях, которых достаточно много в этнографии осетинского народа [393].

Язык же ясеськый ведомо есть, яко от печенеженьска рода родиси…

Иосиф Флавий.

Из древнерусского перевода «Иудейской войны»

Язык является одним из основных этнических признаков народа [44, с. 228-230; 139, с. 36; 189, с. 119]. Но он становится таковым после все­стороннего изучения его морфологии, синтаксиса, словарного фонда, этапов развития, различных контактов с другими языками. К сожалению, историко-сравнительный анализ карачаево-балкарского языка еще не стал предметом специального изучения. Эта обширная и очень важная для всей тюркологии проблема еще ждет своего исследователя. Отдельные попытки языковедов пока еще далеки от решения этого вопроса главным образом потому, что язык зачастую рассматривается в отрыве от истории балкарского и карачаевского народов. Но тем не менее определенную лепту в разработку истории карачаево-балкарского языка вносят труды М. А. Хабичева, Х.-М. И. Хаджилаева, А. Ж. Будаева, А. М. Байрамкулова и др. [359; 360; 361; 362; 363].

Автор этих строк не может ставить перед собой задачу — дать от­вет на вопросы, которые требуют специального изучения целой группы лингвистов-тюркологов. Но наша задача заключается в привлечении вы­водов языковедов к данным письменных документов, археологии, этно­графии и фольклора, что, несомненно, должно помочь дальнейшему рас­крытию исследуемой темы.

История изучения тюркских племен и их языков имеет весьма печаль­ные страницы, относящиеся к самому бурному этапу накопления источни­коведческой базы по истории народов царской России, т. е. к середине XIX в. Тогда усиленно распространялась идея, будто бы тюрки — «низшие наро­ды человечества, никогда не будут занимать высокого места во всемирной истории» [295, с. 714]. Подобное отношение оставило соответствующий след в историографии тюркских народов России. В числе тех, кто испытал влияние таких идей, был и академик В. Ф. Миллер, который видел в бал­карцах и карачаевцах только «степняков-татар», ставших затем «горскими татарами». Он не мог допустить и мысли о том, чтобы эти степняки могли оказать какое-либо влияние на «благородных индоевропейцев» [46].

Определенную близость к подобного рода установкам обнаруживают порой и позиции некоторых современных исследователей. Массу тюр­кизмов в осетинском языке они объясняют не влиянием извечных сосе­дей аланов-осетин — древнетюркских племен и тюркоязычных балкарцев и карачаевцев, а ищут венгеро-алано-осетинские параллели, будто они могли когда-либо существовать без участия гуннов, болгар, сабиров, ха­зар, половцев, печенегов и, наконец, балкарцев и карачаевцев. И опять дигоро-венгерские схождения выдаются за общеосетинские языковые параллели с венграми, тогда как в иронском диалекте они мало наблю­даются. Не вполне убедительно также мнение А. Дз. Цагаевой, считающей «позднейшими влияниями» более чем 150 тюркских топонимов Северной Осетии, в том числе такие древние этнонимы, как сабиры, басилы, басмалы, огузы и другие, имена которых исчезли со страниц истории еще в XI в. [308, с. 112, 147]. Все это вносит большую путаницу в историю изучения наро­дов Северного Кавказа. А между тем еще в 1654 г. итальянский миссионер Арканджело Ламберти, путешествовавший по Кавказу, писал, что «язык их [карачаевцев] тюркский, но они так быстро говорят, что человек с трудом поймет их. Меня очень удивило, что карачаевцы среди стольких языков, на которых говорят окружающие их народы, могли так чисто сохранить тюркский язык» [172, с. 192]. В начале XX в. В. Преле также подчеркивал, что «самобытное в грамматическом и синтаксическом отношениях тюрк­ское наречие карачаевцев в чистоте сохранилось на сегодня» [241].

Большую самобытность карачаево-балкарского языка и его огромную роль для всей тюркологии выражают слова А. К. Боровкова: «Все более ста­новится ясным то обстоятельство, что карачаево-балкарский язык — «мал золотник, да дорог», с точки зрения методологии изучения языка, в пер­вую очередь языков турецкой системы». Эту принципиальную значимость карачаево-балкарского языка подчеркивал и Н. Я. Марр [46, с. 39]. Все это подтверждают новейшие исследования, в которых убедительно раскрыва­ется сохранение в этом языке ведущих черт древнетюркского языка, очень слабо подверженного влиянию нетюркских [15, с. 251; 23, с. 8; 303, с. 213].

В карачаево-балкарском языке выделяются два диалекта с промежу­точным говором [16; 24]. В основу диалектного членения лингвисты берут «цоканье» или «зоканье» в речи балкарцев Черекского ущелья и «чоканье» или «джоканье» в Чегемском и Баксанском ущельях Балкарии и в Карачае. Промежуточным говором считается речь холамо-безенгийцев, в котором встречается смесь и того и другого диалекта. В литературе предпринима­лись попытки объяснить «цоканье» и «зоканье» влиянием соседних дигор­цев [2, с. 274], однако не учитывалось, что переход дж в з в балкаро-кара­чаевском языке, по утверждению тюркологов, — это прежде всего система, и она встречается во многих тюркских языках, никогда не соседствовав­ших с осетинами. Все современные звучания з в тюркских языках восходят к звучанию д и дж, где бы они ни встречались [23, с. 72-73, 90-93].

Известно, что в тюркских языках по признаку употребления в начале слова дж или й имеются две группы. Карачаево-балкарский относится к «джокающей» группе. Перед лингвистами стоял вопрос: какой из этих зву­ков изначальный? Ссылаясь на Орхоно-Енисейские надписи VIII в., где в основном употреблялся й, считали этот звук древней формой [46, с. 39]. Однако это мнение считается малообоснованным. Еще А. Н. Бернштам писал на основании данных византийских, армянских, арабских и пер­сидских источников, что существовали «отличия в произношении (и на­писании) терминов из западного и восточного домов тюрок, отражающих йокающий (восточный) и джокающий (западный) диалекты тюркских язы­ков» [51, с. 17-24]. Очень важно, что джокающий диалект был свойствен западным тюркам, к которым относились предки балкаро-карачаевцев [225]. А. М. Щербак вообще ставит под сомнение наличие в тюркских язы­ках в древности звука й, отмечая, что в некоторых позиционных условиях он появился довольно поздно, либо в результате последовательного пре­образования других языков, либо спонтанно [23, с. 80-94].

На все эти вопросы обратил серьезное внимание Ш. X. Акбаев, который на огромном материале из различных тюркских языков и данных пись­менных источников VI-VII вв., где вместо й имеется дж, пришел к выводу, что звук дж является древнейшей формой в тюркских языках, из которо­го позднее вышли звуки д, ж, з, с, й и т. п. [23; 51]. О том, что карачаево — балкарский язык сохранил древнейшие черты тюркского языка, писал и большой специалист по карачаево-балкарскому языку А. К. Боровков. По его словам, в прошлом бесписьменный язык балкарцев и карачаевцев «древнее» с точки зрения типологии древнеписьменных мертвых языков турецкой системы, о котором сохранились письменные памятники, изуче­ние карачаево-балкарского языка явится ключом во многих случаях для исследования древнеписьменных языков» [46, с. 50-51]. Подтверждая свои слова, он ссылается на тот факт, что в памятнике Кюль-Тегину слово эль (иль) исследователи переводят в смысле «группа племен», «племенной союз», «государственное устройство», «самостоятельная государственная жизнь», «народ» и т. п. [51; 36, с. 283; 272; 90, с. 110; 184], а в карачаево — балкарской среде этот термин употребляется лишь в значении «село», и, таким образом, справедливо заключает он, не дошло до абстрагиро­вания его до государственного устройства, союза, державы, системы и т. п. Живой язык карачаевцев и балкарцев, продолжает автор, древнее тюрк­ских письменных языков, и его изучение даст ключ к пониманию самих памятников древнего письма [46, с. 50-51]. Этот вывод можно подтвердить рядом терминов Орхоно-Енисейских памятников. Например, упоминав­шийся термин тёре в них употребляется в значении «обычай», «закон», «объединенная законом народная масса», а в карачаево-балкарском он не дошел до такого абстрагирования и «застрял» в своем древнем значении — «обычай». С позиций карачаево-балкарского языка можно предложить и объяснение древнетюркского титула эльтебер.

В. В. Бартольд пишет: «Томсен полагает, что этим словом обозначалось не­что вроде турецкого наместника… но нигде не говорится (в надписях. — И. М.), например, о назначении эльтебера каким-либо каганом; народ с эльтебе — ром во главе (эльтеберлиг будун) только отличается, как менее значитель­ный, от народа с каганом во главе» [37, с. 43].

Учитывая, что в древнетюркских языках и надписях слова эль и будун означают одно понятие — «народ» [37, с. 43-44, 327-328], можно прочесть фразу «эльтеберлиг будун», состоящую из слов эль — «народ» + тебер + бу­дун — «народ», не как «народ с эльтебером во главе», а как «народ, сдвигаю­щий села (страны)», что состоит из слов эль — «село» или «страна» + тебер — «сдвигай», «толкай» + будун — «народ». Далее Бартольд оспаривает чтение И. Марквартом термина улус как «народ» и в связи с этим говорит: «…слово «улус» в смысле «народ» в надписях не встречается, хотя встречается в ста­рых турецких религиозных текстах; употребление его в данном случае тем менее вероятно, что тут же стоит слово «будун»; очень неправдоподобно, чтобы были поставлены вместе слова «улус» и «будун», имеющие прибли­зительно одно и то же значение» [37, с. 171, 309, 328, 627]. Также малове­роятно употребление слов эль и будун в приведенной фразе «эльтеберлиг будун». Можно предположить, что широкоизвестный термин улус в зна­чениях «страна», «область», «город», «селение», «ведомство» и т. д. [272, с. 592] восходит к балкаро-карачаевскому слову юлюш, т. е. «удел», «доля», «порция». В таком случае, можно разрешить спор Маркварта и Бартольда, так как текст надписи может гласить об уделе, доле народа — будун улус и переводится не как «народы (улусы) персов и бухарцев», а как «удел (улус — юлюш) персов и бухарцев». Здесь к месту отметить, что Махмуд Кашгарский писал этот термин как улуш, очень близкое к юлюш.

В Орхонских надписях упоминается титул басмальского владетеля идук кут, что буквально означает «священное счастье» или «величие». Слово кут в турецком языке употребляется, когда речь идет о государстве, в смысле «европейского величества». Тот же самый титул в форме идикут носил уйгурский владетель в XIII в. [37, с. 113, 366]. В балкаро-карачаевской среде слово кут сохранилось в его первоначальном смысле — «счастье» и употребляется в термине кутсуз — «несчастный», «без счастья».

Интерес представляет и балкаро-карачаевская этимология термина курултай. По нашему мнению, этот термин восходит к слову кура — «соз­давай», «готовь», «строй» или к слову курал — «готовиться», «создаваться», «собираться». А ведь на курултаях создавались государственные объеди­нения, органы административного и военного управления, строились раз­личные государственные планы и т. п. В термине курултай к основе курал прибавлен упоминавшийся слог тай, подчеркивающий принадлежность к определенному государству или народу. Не потому ли у балкарцев и ка­рачаевцев термин «государство», «страна» обозначается словом къырал.

В надписях встречается термин хатун в значении «госпожа», «цари­ца». В таком же значении он употребляется у хазар [37, с. 43, 115, 140], а у балкарцев и карачаевцев это слово опять же не дошло до уровня такого высокого социального титула и употребляется в его первоначальном зна­чении — просто «женщина».

В текстах древних надписей встречается термин юрт в значениях «дом», «земля», «родина» [37, с. 133, 146]. В балкаро-карачаевском языке это слово звучит на древний манер — джурт, журт и в основном употреб­ляется в значении «дом», «усадьба», а в сочетании ата-журт — в значении «отечество», «родина». Привлекает внимание слово куль, встречающееся в Орхонских письменах как титул хана — Кюль-Тегин. Встречается он и в титу­ле карлукских вельмож — Кюль Иркин. Махмуд Кашгарский переводил это слово как «озеро», и поэтому он, по словам Бартольда, «прибегает к край­не искусственному толкованию титула, который будто бы должен озна­чать, что ум хана или вельможи так же обширен, как озеро. У Гардизи, — продолжает Бартольд, — титул Кюль-Тегин приводится в форме Кюр-Тегин; несомненно, что мы имеем здесь одно и то же слово с часто встреча­ющимся колебанием между звуками л и р. Слово кюр известно и Махмуду Кашкарскому, который приводит выражение кюр эр в смысле «твердый, стойкий человек», но не узрел того же слова в титуле кюль» [37, с, 81-82]. Таким образом, слово кюль/кюр в титуле орхонских ханов В. В. Бартольд возводит к слову «твердый», «стойкий». А в связи с таким толкованием на­помним о существовании ханского рода у древних болгар — окуль [283, с. 87] и отмечавшееся балкаро-карачаевское слово екюль, означающее «защитник», «опора».

Неменьший интерес может вызвать и другой древнетюркский титул — буюрук. «От буюруков в надписях требовалась не только мудрость, но и храбрость, мужество. Отсюда можно заключить, что эти «повелители» (буквальное значение слова буюрук. — И. М.) принадлежали к числу воен­ных начальников; вероятно, слово буюрук — собирательное название для шадов и других подчиненных кагану начальников отдельных родов» [37, с. 243, 326]. В карачаево-балкарском языке слово буйрук означает «при­каз», «распоряжение» и восходит к слову буюр «приказывай», «распоря­жайся», оно не дошло до нарицательного имени — «повелитель».

Встречающийся в надписях титул чуб многие связывают с тибетским титулом чжову — «князь», «господин» [37, с. 300]. В балкаро-карачаевском языке этот титул бытует в форме джуюс в выражении джуюс-хан — «госпо­дин».

Очень интересным, на наш взгляд, является выражение анда кичрэ в значении «после этого» [37, с. 293]. В балкаро-карачаевской речи эта фра­за звучит андан кечире — «позже этого» и восходит к слову кеч — «поздно». Термин тапа в Орхонских надписях, как и в карачаево-балкарском язы­ке, определял направление. У балкарцев и карачаевцев он очень часто корректирует направление движения: суула таба «в сторону вод», таула таба «в сторону гор» и т. п. [37, с. 293].

Встречающееся в надписях слово кыс ученые переводят как «сдер­живать» [37, с. 315]. Нам кажется, это слово более подходит к балкаро­карачаевским «зажимать», «прижимать», «завязывать», «связывать».

В своем труде «О народности половцев» И. Маркварт отождествляет главный печенежский род Кангар, упоминавшийся Константином Багря­нородным, с названием Сырдарьи в ее нижнем течении — Канг и перево­дит этот этноним как канг-эр — «люди с Канга». В. В. Бартольд, возражая ему, пишет, что название Кангар носила и сама река, поэтому такое толкование он считает неудачным [37, с. 296-297, 404]. Если нижнее (широкое) течение Сырдарьи именовалось термином канг, то стоит отметить, что слово это на балкаро-карачаевском языке означает «широкий», а отсюда и этноним кангар можно перевести как кенг-эр — «широкий человек». Подобным тер­мином в балкаро-карачаевской среде именуется человек с широкими воз­можностями, широким умом, большой силой и т. п. Вполне возможно, что название канг (кенг) низовья Сырдарьи получили из-за широкого течения.

B. В. Бартольд пишет, что название кангар происходит от термина кенг-ер, т. е. широкое место. В связи с этим вспоминается китайское название Янь­цай, которое мы возводим к алтайско-тюркскому «большая река». Не ис­ключено, что китайские авторы тюркский термин кенг передали на свой манер — как янь, поскольку тюркский носовой звук нг трудно передать на другом языке. Поэтому мы допускаем возможность перехода тюркского кенг в китайское янь; название Янь-цай вместе с предложенным «большая река» могло означать и Кенг-цай, т. е. «широкая река». С названием Канг

C. П. Толстов связывал кангюейцев [286]. К этому термину кангар, возмож­но, восходит и до сих пор необъясненный этноним надписей — кенгерес или кенгереч [37, с. 296-297, 400]. Представляется возможным объяснить это слово при помощи балкаро-карачаевского глагола кенгерт — «расши­ряй».

С позиции балкаро-карачаевского языка можно дать вполне реаль­ную этимологию ряда энтонимов. Например, до сих пор остается невы­ясненным происхождение этнонима туркмен, о названии которых «уже в V-XI вв. ничего не было известно, а народная этимология (персидская) — «подобно турку» приводится еще Махмудом Кашгарским». Однако эта эти­мология считается «явно фантастической» [37, с. 461].

В. В. Бартольд пишет: «Со времени Махмуда Кашгарского «тюрки и тур­кмены» часто противопоставляются. Вследствие переселений на запад, язык и особенно внешний облик туркмен испытали такое воздействие, что между ними и остальными тюрками признавали только «сходство» [37, с. 572]. Не потому ли, чтобы доказать свою принадлежность к тюркам, они называли себя этнонимом туркмен, который означает не «подобно тюрку», а утвердительное, с позиций карачаево-балкарского: «Я тюрок, т. е. туркмен или туркме». В смысле: «Я тоже тюрок». В подобном плане об­разованы и этнонимы караим (кара + ма), т. е. «я черный», кума или ку-ман, т. е. «я ку». Последний этноним восходит к названию легендарного лебедя (ку) древних тюрков Алтая и подчеркивает, что этот человек (или эти люди) принадлежит к роду того лебедя, от которого ведут свое происхождение алтайцы, — ку-манды (ку-киши).

Здесь можно поставить под сомнение предположение Аристова о том, что ман или бан, встречающееся в тюркских этнонимах, «возможно, означа­ет понятия: земля, страна». Скорее всего, это словообразовательный тюрк­ский формант, подчеркивающий принадлежность к чему — или кому-либо: адам-ман, таулу-ма, сары-ма, т. е. «человек я», «горец я», «желтый я» и т. п.

Приведенные материалы подкрепляют мнение ученых о том, что карачаево-балкарский язык является одним из древних тюркских языков, сформировавшимся еще до письменных тюркских языков и сохранившим в условиях высокогорий Центрального Кавказа наиболее древние формы в «чистом виде». Его изучение, безусловно, будет способствовать, как по­лагал Боровков, изучению и более глубокому пониманию самих древне­тюркских надписей VIII в.

Оставив дальнейший разбор терминов Орхоно-Енисейских надписей на долю специалистов, отметим, что известный языковед Б. А. Серебренников приходит к заключению о том, что «язык Орхоно-Енисейских надписей, хотя и сохраняет значительное количество древнейших черт, представля­ет все же один из тюркских языков, возникших после распада тюркского праязыка» [276, с. 60]. Приведенные нами факты свидетельствуют в пользу того, что язык балкарцев и карачаевцев относится к тому праязыку, если таковой существовал. Этот вывод тем более заманчив и перспективен для дальнейшего исследования, что, по мнению большого знатока истории древних тюркских племен Л. Н. Гумилева, балкарцы и карачаевцы офор­мились в обособленный этнос раньше, чем сформировались сами древне­тюркские народы [90, с. 6], а М. И. Артамонов признавал принадлежность балкарцев и карачаевцев к потомкам древних болгар Прикубанья [32, с. 172].

В связи с этими словами обращает на себя внимание тот факт, что язык древних болгар относился к джокающему диалекту западных тюрков, а для чувашского языка, считающегося прямым потомком болгарского, характерно «йоканье». Пытаясь сгладить это противоречие, исследова­тели чувашского языка вынуждены признать, что звук й в начале слова в ранние периоды заменялся звуком д/дж, и приводят этому много приме­ров. Например, название р. Урал у Менандра и Птолемея звучит как Дайык и Джайык вместо последующих Яик и Йаих, или: титул тюрков VII в. Ябгу прежде звучал как Джавгуйа или Джабгуйа и т. п. [37, с. 37; 51, с. 18].

Арабские географы, отмечая сходство между «различными наречиями тюрок от печенегов в Южной России до соседей Китая, добавляют, что на особом языке, непонятном для других, говорили болгары и хазары, жив­шие на Волге». В. В. Бартольд добавляет, что «в таком же положении нахо­дится теперь чувашский язык, ближе стоящий к турецким, чем к финским, но одинаково непонятный для турок и финнов» [37, с. 37]. То же самое можно сказать о карачаево-балкарском языке. Владеющий им человек не совсем поймет турецкую, азербайджанскую, татарскую разговорную речь, хотя в словарном фонде разница минимальная. Языковеды признают чувашский язык остатком более древней стадии тюркского языка, когда монгольский уже успел отделиться, но еще не определились характерные свойства ныне известных письменных и живых турецких наречий. Этот вы­вод перекликается с выводом У. Б. Алиева о том, что балкаро-карачаевский язык является осколком древнего, не учтенного тюркологией языка, а так­же с тем материалом, который мы привели выше [15].

Многие исследователи утверждают, что болгары и хазары пришли в бассейн Волги в более ранний период, независимо от образования Западно-Тюркского каганата VI в. [37], а А. П. Смирнов писал, что болгары были уже в среде сарматских племен Поволжья [260, с. 10]. По мнению других, предков болгар и хазар привело в эти области переселенческое движение, связанное с гуннами. Уже при Птолемее во II в., пишет Бартольд, гунны находились на небольшом расстоянии от Волги, но названия Итиль, означавшего на болгарском, хазарском и чувашском языке «река», тогда еще не было. Но река «Яик уже тогда носила это турецкое название, ко­торое упоминается у Птолемея в форме Даикс. Употребление начального д вместо й в языке местного населения, по-видимому, замечалось и после; византийцы VI в. говорят, что поминки по умершим назывались у тюрок до — хия; в Орхонских надписях мы имеем то же слово в форме Йог… Во всяком случае, — заключает ученый, — Даикс Птолемея может считаться древней­шим хронологически установленным словом» [37, с. 37].

У балкарцев и карачаевцев те же поминки в форме Чек отмечены еще в XIX в. М. М. Ковалевским [121, с. 553-580]. Почти без изменений этот термин в форме Дох, как поминки по умершему, встречается в древних рунических надписях Балкарии и Карачая [48, с. 28; 49, с. 48-49], и с не­которым магическим значением он сохраняется в балкаро-карачаевской среде до сих пор.

Расшифрованные С. Я. Байчоровым около 30 рунических надписей, об­наруженных в верховьях Кубани, Малки и Чегема, по утверждению автора, древнее X в. и являются наследием древних болгар. Его исследования еще раз подтвердили наличие в языке кавказских болгар д и з диалектов, как в современном карачаево-балкарском языке, чего нет в языке чувашей, считавшихся прямыми потомками древних болгар [48; 49; 50]. В доказа­тельство большой языковой близости балкаро-карачаевцев и древних болгар языковеды приводят ряд интересных лексических схождений из памятников эпиграфического наследия болгар и современного карачаево — балкарского языка: джал — «год», джити — «семь», жирим — «двадцать», джю(р)-джю(з) — «сто», душек — «матрац», дохс — «девять», дост — «приятель», чавка — «галка», чорба — «суп» и т. д. [225, с. 50-62, 83-86].

Обнаруженные рунические надписи в основном концентрируются в районах размещения так называемых скальных захоронений VIII-X вв., этническая принадлежность которых к древним кавказским тюркам в на­стоящее время допускается компетентными специалистами [160, с. 155­156, 173-174; 275, с. 89]. Крайне важно, что в ареале распространения болгарских надписей и скальных захоронений письменные источники, «Армянская география» VII в. помещают болгар и аштигоров.

Современные болгарские языковеды приходят к выводу о том, что «к языку древних болгар ближе всего подходит язык хазар, чувашей и бал­карцев». По их мнению, язык чувашей на протяжении многих веков ис­пытывал влияние угро-финских языков и поэтому в фонетике, грамматике и лексике «этот язык значительно удалился от болгарского языка. А язык балкарцев также испытал влияние позднейших тюркских языков и тоже удалился от основы болгарского языка» [274]. Но если учитывать исто­рическую обстановку, приведшую к переселению болгар в VII-VIII вв. на Волгу и на Дунай из «Великой Болгарии», и то, что балкарцы и карачаевцы могли сформироваться на базе тех болгар, которые остались во главе с Батбаем на месте и подчинились хазарам, близкородственным им по язы­ку, то мы вправе ожидать наибольшую близость балкаро-карачаевского языка с языком древних болгар, чем языка чувашей, испытавших влияние угро-финских и дунайских болгар, подверженных влиянию славянских языков. Таким образом, можно полагать, что ключ к пониманию древне­болгарского языка надо искать в недрах балкаро-карачаевского языка, сформировавшегося на базе языка болгар, оставшихся на своей пра­родине и замкнувшихся в горах Центрального Кавказа, что спасло их от влияния других языков, как это произошло с болгарами, оказавшимися на Волге и на Дунае. Именно поэтому исследователи, начиная с А. Ламберти, отмечают чрезвычайную чистоту древнетюркских форм в языке балкар­цев и карачаевцев. Это положение мы можем подкрепить словами выда­ющегося тюрколога В. В. Бартольда, сказанными им в отношении чуваш­ского языка, но полностью и с большим основанием характеризующими карачаево-балкарский язык. Он писал: «Исторические факты заставляют полагать, что если чувашский язык (а равно и карачаево-балкарский. —

И. М.) представляет остаток более ранней стадии развития турецкого язы­ка, то на этой стадии находился язык хуннов, который, следовательно, не был турецким в том смысле, как теперь обыкновенно понимают это слово, т. е. не тем языком, на котором говорят теперь все турецкие народности, кроме якутов и чувашей. Этот язык, вероятно, был принесен хуннами да­леко на запад, и остатки его имеются во всех языках, прямо или косвенно связанных с движением хуннов, до турецких элементов в венгерском язы­ке включительно» [37, с. 38].

Теперь мы подходим к вопросу: если чувашский и карачаево — балкарский языки являются близкородственными древнеболгарскому, нельзя ли отыскать чувашско-балкаро-карачаевские лексические схож­дения? Таких схождений достаточное количество, но исследователи этно­генеза чувашского народа объявляют эти слова исторически труднообъ­яснимыми чувашско-армянскими и чувашско-грузинскими параллелями. Достаточно привести несколько примеров [139, с. 258-259]:

Языковеды могут найти и больше параллелей, но и приведенных до­статочно, чтобы сказать о том, что турецко-армяно-грузинские языковые параллели имеют свою историческую почву, но что касается «чувашско — армяно-грузинских» схождений, то более исторически обусловлены балкаро-чувашские лексические схождения, питающиеся общим болгар­ским истоком из Предкавказья.

В связи с приведенными параллелями очень интересны и дигоро — чувашско-балкаро — карачаевские схождения: дигорские чувашские балк.-карач. русские

карз каврэч кюйрюч ясень

чигт чэкэт чыгыт сыр

Эти схождения дополняют количество тюркских слов дигорского диа­лекта осетинского языка, которое отмечали Миллер и Абаев [225].

Учитывая, что родиной тюркских языков и народов были Алтайские горы, нельзя не обратить внимания на чрезвычайную близость алтайской и карачаево-балкарской лексики, особенно с южно-алтайским диалектом. Приведем для примера несколько терминов, которые на других тюркских языках либо вовсе не встречаются, либо встречаются редко:

Эти лексические схождения подкрепляются целым рядом совершенно тождественных топогидронимов и родовых названий на Алтае, в Балкарии и Карачае, таких, как: Аксаут, Иркыз, Абаса, Иртыш, Биджи и Биджи-улу (Биджиев), Эдок и Эдок-улу (Эдоков), Хасаут (Хасут) и др.

Как уже отмечалось, одним из основных источников изучения древних языков является ономастика и этимология древних имен и терминов. Мы полагаем, что этот метод в значительной степени поможет определить роль балкаро-карачаевского языка в освещении этнической истории Северного Кавказа.

Древнетюркское название народа будун, по нашему мнению, сохране­но в имени родоначальника дигорских и балкарских феодалов — Бадин и в имени Будян — сподвижника родоначальника карачаевцев, Карчи [281]. Кроме того, у балкарцев и карачаевцев мчащаяся толпа людей называет­ся будуман, буквально означающее «я будун», т. е. «я народ». Монгольское название народа гур, образующее множество тюркских этнонимов, сохра­няется у балкарцев и карачаевцев также для обозначения толпы в форме «гур деб барадыла», что означает: «идут, как гур», т. е. как толпа, орда, иду­щая гурьбой.

В тюркских языках слово кара имеет множество значений. В Орхонских надписях оно употреблялось в значениях: «большой», «обильный», «вели­кий», «сильный», «главный», «крупный» и т. п. [141, с. 161-162]. Исходя из этих значений термина кара, мы имеем возможность по-новому взглянуть на этимологию этнонима карачай, который восходит к понятию — «боль­шая, главная, сильная, крупная + река», т. е. кара + чай. А такой рекой на Кавказе действительно была река Кубань, верховья которой являются ро­диной карачаевцев, берущих свое имя от названия этой реки.

Слово мал на тюркских языках означает «скот», а термин кара имеет и значения: «толпа», «войско», «масса людей», «простой народ», «простолю­дин» [141, с. 169]. Применяя эти значения, можно понять и самоназвание балкарцев малкгар как «народ-скотовод» или просто «скотовод».

Гунно-хазарский титул чатн (чатн-гунн, чатн-хазар), вероятно, проис­ходит от древнетюркского слова чина, т. е. «истинный», «настоящий» [32, с. 189; 81, с. 149; 226, с. 240]. В карачаево-балкарской среде слово чынты означает те же понятия — «истинный», «настоящий» и сохранилось в вы­ражениях: чынты адам, чынты киши — и других в значении «настоящий человек», «истинный мужчина» и т. п. Этот же термин зафиксирован в то­пониме Чатн-тау, т. е. «Истинная гора».

Многие исторические имена легко объясняются с балкаро-карачаев­ского языка, широко бытуют в их среде, сохранились в Балкарии и Карачае как названия фамилий, личных имен, гидротопонимов.

Имя Аттилы многие объясняли как происходящее от слова атта «отец» и придавали ему значение «батюшка». Другие выводили это имя от названия реки Итиль, которая с VI в. стала именоваться Волгой [75, с. 321]. Вполне допуская такое толкование, так как с балкаро-карачаевского ата — лы означает «имеющий батюшку», мы отмечаем, что болгаро-хазарское на­звание Итиль (Адиль, Эдиль) сохраняется в гидронимах Балкарии — Адил — су и Адыр-су. Имя Аттилы в форме Адил широко бытует и как личное муж­ское имя у балкарцев и карачаевцев. Имя старшего сына Аттилы — Эл-лак, властвовавшего над гуннами-акацирами [75, с. 321], сохраняется в среде балкаро-карачаевцев как фамильное имя — Эллак улу (Элекуевы). Имя одного из приближенных полководцев Аттилы — Эдико (Эдоко) сохраня­ется в балкарской и алтайской фамилиях Эдок-улу (Эдоков) и Эдока-улу (Эдокаев), а также в личных именах — Эдик, Эдок; это же имя запечатлено в гидрониме Этоко. Имена других сыновей Аттилы — Денгиза и Ирника — со­храняются в балкаро-карачаевской среде как личные имена и означают — «море» и «цепкий», «хваткий».

По мнению автора, имена гуннских предводителей Басиха и Хурсиха сохранены в гидронимах и топонимах Балкарии и Карачая: Басих-кан, т. е. Басих + река (Басих-кан, Баксан) и Хурзух (река и село в Карачае). Реки Баксан и Хурзух вытекают из смежных ледников Эльбруса. Имя другого гуннского предводителя — Доната — можно увидеть в топониме Донгат в Чегемском ущелье [273, с. 82]. Попытки осетиноведов объяснить название этой голой, песчаной горы, на которой даже трава почти не растет, ирано­осетинским термином «водянистое место» не соответствует характеру местности.

Известно, болгары — кутургу и утургу, как писал Прокопий Кесарийский [32, с. 85], происходят от двух братьев-гуннов: Кутургу и Утургу. Имя Кутургу сохранено в названии старинного балкарского аула в Чегемском ущелье — Гудургу, а имя Утургу сохранилось у северокавказских асов XIV в. в имени бесстрашного эмира, отчаянно сражавшегося с тимуровскими войсками в горах Эльбруса. Название черных гуннов — биттогуров сохранилось в на­звании такого же балкарского селения в верховьях реки Чегем — Биттургу [32, с. 62]. Гуннское имя Муагер и имя предводителя кутургуров — Забирхан до сих пор бытуют в среде балкарцев и карачаевцев [75, с. 324] в форме Забирхан и Мажир.

Без затруднений понятны балкарцу и карачаевцу значения многих кня­жеских имен древних болгар. Имя Органа означает «бьющий», «наносящий удар». Имя Кубрата очень распространено среди тюркских народов в фор­ме Кумрат с характерным для сабиров чередованием звуков м и б [110]. Особого внимания заслуживает имя хана Аспаруха. Есть попытки возвести это имя к понятию «конник» в силу того, что в этом слове будто бы видно персидское асп — «конь» [314, с. 57]. Но сомнительно, чтобы тюркоязыч­ный болгарский хан в VII в. носил персидское имя. Можно предположить иную версию объяснения этого имени, исходя из того, что здесь читается имя древнетюркского племени асов, которое входило и в состав болгар (вспомним: «ясыня бе-бо болгарка родом»). К этому этнониму прибавлено древнетюркское слово мара (пара), что означает «дитя», а в сложных сло­вах, как в данном случае, оно означает «внук». Таким образом, имя Аспарух может означать: «внук асов» [226, с. 231]. В известном «Именнике» болгар­ских князей наряду с Аспарухом названы ханы Ирник, Курут, Безмер, Умор и другие, имена которых бытуют до сих пор в среде тюркских народов, а упомянутое в этом документе имя Гестун можно узреть в балкарском гид­ротопониме Гестен-ди с характерным окончанием ти, ди, указывающим принадлежность реки, местности или вообще чего-либо Гестену (Гестуну), по типу таких слов, как мени-ди, кимни-ди, т. е. «мое это», «чье это» и т. п. Своего знаменитого хана Хрума болгары обожествляли и поклонялись его изображению [232, с. 178]. Имя этого хана зафиксировано в названии горы и средневекового городища у города Кисловодска, которое в литературе искаженно именуется Рим-горой, по созвучию Хрум — Рим. У балкарцев сохранилась поговорка, связанная с этим городищем: «Хрум-къала, Гум- къала, къуруп къалсын бу къала!», что означает: «Хрума-крепость, Гума- крепость, да исчезнет эта крепость!» Вероятно, вместе с именем Хрума и этнонимом гуннов или куманов (Гум) народная эпическая память сохра­нила воспоминание о каком-то кровопролитии у стен этого города-крепо­сти. Позднее балкарцы перенесли название Гум-кала на современный го­род Минеральные Воды.

Часто используемые при выяснении этнических вопросов имена алан­ских предводителей Итас, Саросий, Альда, Эльдегур носят легко объяс­нимые имена, соответственно: Ит + ас (Собака + ас), Сары + ас (Желтый + ас), Эль + дегор (Народ-дегур). Известно, что западные тюрки делились на роды Дуло и Ашин. Болгары принадлежали к роду Дуло, а хазары — к роду Ашин. Между этими родами шла постоянная и непримиримая борь­ба, почти приведшая к взаимному истреблению [32, с. 162, 170-171]. Имя одного из ханов рода Ашин — Хусэло — могло сохраниться в родовом на­звании балкарцев — Хоса улу (Хосаевы) [37, с. 318].

Можно предположить, что постоянная вражда между родами Дуло и Ашин, между болгарами и хазарами породила балкарскую поговорку: «Асыдан туугъан асы!», с которой обращаются обычно к балованному, драчливому ребенку, упрекая его словами: «Ас ты, рожденный от аса!». Поговорку эту разъясняет чувашское значение слова ас как «баловень», «шалун», «непослушный». Древнетюркский род Дуло еще в V в. в количе­стве пяти аймаков был известен китайским писателям в числе тюрков — гаогюйцев на западных склонах Алтая, подвластных западно-тюркским ханам [36, с. 297]. Разбирая эти сведения, Н. А. Аристов писал: «При­надлежность болгарских князей, по известному «Именнику», к роду Дуло, существование в числе гаогюйцев в V в. рода Дуло, именование в VII в. пяти западно-тюркских аймаков аймаками Дуло и наличность до настоящего времени многочисленного поколения дулатов — все это дает достаточные основания полагать, что могущественное поколение, или союз Дуло, су­ществовало уже во время хуннов в западной части их владений, имея в своем составе и чуйские роды». Разбирая сведения «Именника», в котором говорится, что пять первых болгарских князей относились к «острижен­ным головам», он, ссылаясь на китайские источники, пишет, что еще в V в. ко­чевники юебани, т. е. дулаты, «остригали головы», и приводит сведения по спискам XIX в., что в Большой орде кыргызов (Уллу-джюз) было два основ­ных племени: канглы и дулат, причем главную часть составляли дулаты в количестве 40 тыс. кибиток [36, с. 351]. У дулатов поколения Большой орды была родовая тамга в виде круга, а у ведущих его родов: Батбая — круг с крестиком, у рода Адбан — круг с одной чертой-отростком. У рода Суван — круг с двумя черточками-отростками [36, с. 286]. Наше внимание привлека­ет и древнетюркское племя джолто, зафиксированное в VIII в. в Тибетской надписи, где имеются и имена объединения Дуло (Толис) [90, с. 161-162]. В связи с этими сведениями о древнетюркском родовом объединении Дулат можно предположить и объяснение известного северокавказско­го топонима — названия средневековых области и городов — Джулат, где в 1395 г. столкнулись две огромные армии: Тимура и золотоордынского хана Тохтамыша [278, с. 175]. Разъяснение этого топонима как «места ежегодных конных скачек», исходя из того, что в этом слове можно распознать слова джил — «год», ат — «лошадь», не могут быть удовлетворительными [349, с. 6-7]. Более вероятным будет видеть в этом топониме имя племенного объединения Дулат, которое было еще среди гунно-болгар, владевших в раннем Средневековье районами Северного Дагестана, Терско-Кумскими степями и Прикубаньем. С учетом упоминавшихся чередований звуков д и дж в тюркских языках такое толкование названия джулат вполне воз­можно.

Непосредственную связь с объединением Дуло имеет и известная Зеленчукская надпись. В 1888 г. В. Ф. Миллер получил от Д. М. Струкова рисунок каменной плиты с надписью, выполненной греческими буква­ми. Плита была найдена в верховьях реки Зеленчук, между ее притока­ми Ропочай и Кизгич, в местности, которую карачаевцы называют Эски — Джурт, т. е. «Старое жилище» («Старая родина»). В 1892 г. Г. И. Куликовский осмотрел этот памятник. По его словам, плита лежала против местности «Старое жилище», «Старое место», на правом берегу Зеленчука. Высота ее — 2 аршина, толщина — 2,5 вершка. Представляет собой известняковую плиту, которая была вделана стоймя в каменную основу [181, с. 110-118]. Миллер внес в надпись плиты 8 дополнительных букв, которых на плите не было и без которых он не мог ее прочесть. Эти правки опубликовал

А. Ж. Кафоев [132, с. 13]. Так, Миллер внес в седьмую строку дополнительно три буквы — «VPT» в десятую строку букву — «V», в шестнадцатую — букву «N». Кроме того, букву К везде читает как К, а в строке 19-й — как Г, а знак «Р» читает как звук Р. В результате этих правок он прочел надпись сле­дующим образом: «Иисус Христос святой [?] Николай Сахира сын Х…ра сын Бакатар Бакатара сын Анбал Анбала сын юноши [?] памятник [юноши Иры?] 6200-692 по Р. X.» [181]. Вслед за ним В. И. Абаев прочел надпись таким образом: «Иисус Христос святой [?] Николай Сахира сын Х… ра сын Бакатар Бакатара сын Анбалан Анбалана сын Лаг — их памятник» [2, с. 261]. Б. А. Алборов предложил такое чтение: «Иисус Христос [?] Николай Сахира сын Хо Бситира сын Анбал Анбалана сын юноши памятник 671 = 1063 г.» [14]. Г. Ф. Турчанинов прочел таким образом: «Иисус Христос святой [?] Николай Сахира сын Овса великого сын Бакатар…» Остальное, как у Миллера [292, с. 48-51]. Не останавливаясь более на различных манипуляциях с буквами и словами надписи, к которым прибегали все его касавшиеся исследова­тели, напоминаю лишь слова Миллера: «Хотя имени Анбалан у осетин мы не можем указать, но оно звучит вполне по-осетински» [181, с. 115]. Это не довод, хотя бы потому, что такое слово не может звучать по-осетински, так как в словарном фонде осетин нет слова алан. Далее Миллер продолжа­ет: «Последние три строки при всей отчетливости отдельных букв… упор­но не поддаются разгадке, и мы даже с уверенностью не можем сказать, содержат ли они хронологическую дату или нет… наконец, в 21-й строке, после точки читаются еще 4 буквы ОТЗЛ, в которых, по-видимому, не мо­жет заключаться никакого слова, потому что такая группа согласных не свойственна ни осетинскому, ни греческому языку» [181, с. 116]. И все же, предполагая, что это дата памятника, он не может не признать, что и эти буквы не дают «никакой разумной цифры ни от Сотворения мира, ни от Рождества Хр. Чтобы вывести какую-нибудь дату, следовало бы предпо­лагать, что «0» стоит здесь вместо S; и в таком случае «Sc» дали бы цифру 6200 год от Сотворения мира, или 692 г. по Р. Х.». Но в конце концов ученый вынужден был сказать: «Итак, чтение последних трех строк совершен­но гадательно».

Оказывается, что тот самый «малограмотный резчик письма» [181, с. 115], по словам Г. Ф. Турчанинова, взятый Абаевым за истину, был хоро­шо осведомлен в буквенных обозначениях греческих цифр, знал, что © — это 9, а СЛ — это 230, великолепно знал, что счет надо вести по солнечному кругу, знал, что этот круг равен 28 годам, знал, что от Сотворения мира и до момента надписи прошло 230 солнечных кругов, а с начала послед­него солнечного круга прошло 9 лет и пр. Не правда ли, завидные знания? И после всего этого Турчанинов высчитывает: 230 x 28 + 9 = 6449 г. от Сотворения мира, или 941 г. от Р. Х. [2, с. 267-268]. Нам кажется, ближе всех подошел к прочтению текста М. Кудаев, заметивший явное тюркское сло­во — <6Л» — зыл, т. е. «год» на цокающем диалекте карачаево-балкарского языка, как и в надписи 1715 г. [50; 164]. Это совпадает с мнением всех отмеченных авторов, которые в последней строке видят дату памятника. По законам греческой фонетики, где отсутствуют Ж и Ш, Щ, он, как нам кажется, правильно видит в слове «ИФОVPT» тюркское йюурт или жоурт на йокающем и джокающем диалектах тюркских языков [159]. Прав он и в том, что вслед за Алборовым и Турчаниновым прочел имя Хобс (Овс у Турчанинова, Хо-Бси у Алборова). Все отмеченные авторы в той или иной степени искажали текст, вносили поправки и дополнения: знак 9 читали как букву Р, тогда как эта буква пять раз и очень четко написана в 7-й, 12-й, 14-й, 18-й, 20-й строках. Приступая к прочтению текста, мы исходим из того, что подобные памятники на Северном Кавказе чрезвычайно редки, если не сказать — вообще единичны, а поэтому вряд ли это могло быть обычным надгробием какого-то неизвестного юноши, ничем не отмеченного в ис­точниках. Во-вторых, мы полностью доверяем автору письма и ничего к его тексту не добавляем и не убавляем, потому что подобные письменные памятники народ никогда не доверяет исполнять несведущему человеку, даже в наше время. Вряд ли есть право обвинять автора-резчика в «ошиб­ках», как это делает Миллер. В-третьих, текст найден в районе, где пись­менные источники размещают асов и тюрков-болгар, где находится сред­невековое городище, именуемое карачаевцами как Эски-Джурт (Старая родина). В этих же районах много рунических тюркских надписей, памят­ников кавказских тюрков-болгар, относившихся к роду Дуло. Поэтому нет ничего удивительного в том, что осетиноведы могли прочесть эту надпись только с помощью дигорского диалекта осетинского языка с характерным цоканьем. Но, на наш взгляд, прежде чем априорно объявить надпись ирано-осетинской, а затем приступать к ее прочтению, необходимо было вспомнить слова выдающегося русского ученого М. В. Никольского, кото­рый, перед тем как приступить к изучению урартских надписей, отмечал, как важно «исследование надписей на месте в связи с теми физическими и археологическими условиями, которые окружают памятники, помогают толкованию их смысла… Понятно, какую пользу для толкования их могут принести личные наблюдения над местностью памятника, соображения, при каких условиях и для какой цели он был воздвигнут… Скажем более: изучение условий местности в связи с географическими данными… может во многих случаях дать весьма полезные указания». По заключениям мно­гих выдающихся дешифровщиков, только местонахождение памятников помогает понять их смысл и значение [335, с. 8-9]. Категоричность наша объясняется еще и тем, что все, кто касался памятника, считают его эпи­тафией какого-то коллективного захоронения юношей. Но парадоксаль­ность ситуации в том, что ни поиски самого Д. М. Струкова, ни осмотр мест­ности Г. И. Куликовским (1892), ни археологические поиски В. М. Сысоева (1895-1898), ни осмотр местности Н. Я. Динником (1884), ни археологиче­ские изыскания Т. М. Минаевой, X. О. Лайпанова (1939), ни поиски автора этих строк (1959, 1965), ни многократные поиски В. А. Кузнецова не приве­ли к выявлению в этом районе никаких аланских захоронений вообще: ни коллективных, ни одиночных.

Правдоподобно ли, чтобы «единственная алано-осетинская надпись» [2, с. 260] была бы оставлена в таком районе?

Первые строки не вызывают сомнения, там читается монограмма Иисуса Христа. Третью строку все авторы под знаком вопроса читали как «святой», но в этой строке легко читается ОАVГ как явгу, т. е. тюркский ти­тул «исполняющий обязанности», наместник [90, с. 114]. Четвертая и пя­тая строки также не вызывают сомнения, и здесь легко читается Николаос. Слова 6-й и 7-й строки мы читаем как сахнриф ой, что соответствует по цокающему диалекту цахырыф юй, т. е. «призвав дома». Если же прав

В. Ф. Миллер, который добавил в 7-ю строку слово VPT, тогда строка читает­ся как призвав юрт или журт и означает «призвав дома» (земли, родины). В 8-й строке, как и Алборов, Турчанинов и Кудаев, мы читаем имя Хобсы. В первых трех знаках 9-й строки, по нашему мнению, трудно увидеть какую — либо букву. Это, скорее всего, объединенные родовые тамги. Известно, что тамга Дуло представляла круг — О, ведущие дулатовские роды: Батбай имел тамгу в виде круга с крестиком или тремя отростками — q, род Адван — круг с одним отростком — (р, род Суван — круг с одним вертикальным и одним боковым ответвлением — ^). Если мы объединим эти тамги, то получим тот знак, который изображен в 9-й строке «^^_q». Буквы «нф» той же стро­ки читаются как иыф, т. е. означает «собрав»Добъединив» на йокающем диалекте. 10-я строка с учетом тамги адванов 9 читается как ос Адван (т.). Далее, слово ифоурт, читающееся в 13-14-й и 17-18-й строках, легко чита­ется как йюоурт, т. е. йоурт или жоурт. Последнюю строку все авторы при­нимали за дату памятника. Мы же видим в этой строке в буквах «0 £» (те) тюркоязычное завершение всякой речи, особенно назидательной, словом дэ или дэди, дэй, что равно значению: «дескать», «сказал, мол», «повеству­ет, мол», «взывает, мол» и пр. Живым примером такого завершения речи являются старинные песни и сказания многих тюркских народов — тувинцев, башкир, караимов и др. [320, с. 70; 332, с. 37]. Такой же фразой завершались многие караимские сказания.

Вот, к примеру, диалог караимского героя Аланкасара со своим вра­гом: «Кимга тийишли бу барысы, бунар къаитарылыр дэ». Враг отвечает: «Йэтярь гъануз иш, керям, достларыма дэ». Перевод означает: «Кому все это принадлежит, тому и будет отдано», а ответ: «Хватит дела, я вижу, и моим молодцам». Как видно, последняя фраза дэ остается, как обычно, без перевода [330, с. 685-687].

В следующих буквах «О©» читается тюркское от, ут, что в древне­тюркских надписях означало год Быка [293, с. 91]. Таким образом, текст письма можно прочесть так: «Иисус Христос Оавг Николаос Сахириф ой Хобси Дуло, Батбай, Адван, Суван ыиф [обозначены тамгой] ос адван (т) па — катар пак ата йюуртан палапан алан йюуртлака интенрте от зл». С позиций цокающего диалекта балкарского языка текст читается таким образом: «Иисус Христос явгу Николай цахырыф юй Хобсны (Дуло, Батбай, Адван, Суван) ыйиф ез Адван Бакатар Бек Ата Журтан белюнюб алан журтлагъа итинер де. Егюз зыл», что в переводе означает: «Иисуса Христа наместника Николая призвав, от дома Хобса (Дуло, Батбай, Адван, Суван) объединения один сам адван (т) Бакатар бек, от отцовского юрта (ата юрт — родина, отчизна) отделившись, в юрт аланов (степей, долин) стремится». В слове «адван-т», аффикс «т», как и во многих тюркских этнонимах, образует мно­жественное число [321, с. 13, 16].

Таким образом, текст надписи и уникальная 2,8-метровая стела — не обычное надгробие мальчишки, а серьезный исторический документ, за­вет и наставление потомкам крупного объединения племен, собранных воедино неким Хобсом. Если верна дата, предложенная В. Ф. Миллером, то надпись согласуется с известным историческим событием — распадом объединения четырех домов — племен кубанских болгар, составляющих объединение Дуло. Известно, что после распада в конце VII в. часть их ушла в степи Юго-Восточной Европы — Подонье и Поволжье (юрт аланов). Имя Хобс весьма близко имени грузинских источников — Уобос, расселив­шегося в Западном Предкавказье, там, где размещались асы и болгары.

Болгары, ушедшие из Предкавказья на Дунай, на протяжении многих веков были тесно связаны с асами (ясами) Восточной Европы. Архимандрит Руварц, ссылаясь на жизнеописание архиепископа Даниила II, занимавше­го архиепископскую кафедру в 1323-1337 гг., пишет, что «Яси или езикъ яшьски в товариществе с Татарами и Турками езикъ (юзюк — ветвь. — И. М.) яшьски в 1330 г. сражался за царя болгарского против его неприятелей, против краля сербского» [253, с. 76]. Выясняя вопрос о месте жительства ясов, он продолжает: «Полагаю, что они проживали возле Татар в одной части Молдавии, и город Яши (Яссы) получил от этих Ясов свое название. Известно, что прежде Татар в нынешней Румынии господствовали Куманы (Половцы)… Быть может, тогда же с Половцами или Куманами пришла и толпа Ясов из Молдавии в Венгрию, и что от них происходят те, которые называются в грамотах и законах венгерских яссо-нес или язигес и поч­ти всегда упоминаются заодно с Куманами». Венгерское имя Яцигер есть Ясок, и это имя обозначает понятие «лук», «колчан» и, возможно, восходит к значению — «стрела» [253, с. 77, примеч.]. Эти сведения позволяют по­лагать, что асы могли представлять собой одну из ветвей или подразделе­ний кипчаков (куманов — половцев). Это предположение подкрепляется и мнением Ф. Бруна, писавшего, что в местах расселения молдавских ясов «находились кочевья татар, называемых «черными» по той же причине, по которой смежная с Угровалахией Молдавия, которую позже турки назвали Кара-багдан, была тогда уже известна грекам под названием Мавровалахия и по которой город Белый — Аккерман у них превратился в Черный (Маврокастрон)» [323, с. 237]. Еще более убеждает нас работа Ю. Немета, на которую часто ссылаются осетиноведы [334]. Прежде всего, Немет не прав, называя этих яссов аланами. Этот этноним и самоназвание неведомы яссам. Оказавшись в плену рассмотренного мнимого тождества аланов и асов, он дошел до недоразумения, написав, что «термин ас — это тюркское название аланов». Такое утверждение вряд ли кто может хоть чем-нибудь подтвердить, так как оба эти этнонима тюркские. Несостоятельность этих слов не может скрыть и сам автор, вынужденный признать, что куманы (кипчаки) и яссы — «оба народа носят обычно общее наименование Ясс- Кунок, т. е. яссы-куманы», что поселения яссов называются «ясский базар», что в Венгрии «известны семь местностей под названиями Еслар, Осслар, Асслар, образованными с помощью тюркского показателя множественно­го числа «лар». Наконец, он же отмечает, что многие ясские селения назы­ваются Ясс-фалу — «ясское селение». Здесь к общетюркскому слову эль, иль прибавлен, вероятно, характерный для яссов звук ф, как и в слове «мясо» — фит (эт, ит — общетюркск.). Пристального внимания заслуживает и тот факт, что «куманы и яссы в Венгрии имели определенные области посе­ления, точнее, административные районы, которые назывались Яссжаг, т. е. «Ясия», и Кунжаг — «Кумания» [334, с. 4-7]. Прибавленные к этнонимам яс и куман тюркские слова жаг, йаг означают — «сторона», «край», и бук­вальный перевод этих терминов будет — «сторона яссов», «край яссов» (или куман). Такое оформление своего самоназвания и страны не может быть продуктом языковой ассимиляции. Народ не теряет ни самоназва­ния, ни имени своей страны при языковой или культурной ассимиляции. Примером могут быть болгары на Дунае и Волге. Небезынтересно отме­тить, что слово йаг видно и в дигорском названии Балкарии и Карачая — Асс-иаг, т. е. Сторона Асов. Нельзя оставить без внимания и слова Немета о том, что «асы по-венгерски называются Ясс-ок». В связи с этим надо учи­тывать, что «исходной основой собирательного этнического имени огуз является ог — «род», «племя», которое в свою очередь находится в прямой связи со старотюркским словом ог — «мать». К этой же основе восходят сло­ва огул — «потомство», «сын» и огуш — «сородич». [140, с. 84]. Глоссарий вен­герских яссов представляет для нас большой интерес еще и потому, что он был зафиксирован в 1422 г. в ходе судебной тяжбы вдовы Георги Батиани по поводу их фамильных имений, находящихся «вблизи печенежских поселений, где говорили на ясском языке». Разве трудно в этой фамилии увидеть характерное грузинское название балкарцев — басиани и нарица­тельное имя балкарских таубиев — басиаты? О том, как мог появиться этот документ, Немет пишет: «Я могу высказать только личную догадку», — и по­лагает, что комиссия, выполнявшая судебное разбирательство, прихватила с собой небольшой словарный справочник, зная, что в тех краях говорят на ясском языке. Но он не отрицает и других объяснений [334, с. 7-8]. Этот словарь запис
ан на оборотной стороне судебных бумаг. Скорее всего, эти слова были записаны на обороте этих документов по ходу судебного раз­бирательства на месте, по ходу встречавшихся непонятных слов.

В работе Немета имеются 23 тюркских слова и термина. А в самом слов­нике, насчитывающем 40 слов, 18 являются тюркскими и до сих пор широ­ко бытуют во многих тюркских языках. К таким всеми признанным тюрк­ским словам глоссария, как каз — «гусь», табак — «тарелка», чугун — «чугун» и другие, следует добавить такие балкаро-карачаевские параллели, как: ваз-бузоу, т. е. «теленок», йаика-гаккы, т. е. «яйцо», одок-аяк, т. е. «чаша», с ха­рактерным чередованием в тюркских языках звуков д и й. Очень интерес­но слово каса, которое Абаев считает русским словом «каша». Надо иметь в виду, что у древних тюрков Алтая, у современных чувашей, балкарцев и карачаевцев бытует традиционная ритуальная кашица, которую варят перед первым выходом в поле. Она состоит из девяти компонентов: воды, соли и семи разновидностей зерновых и бобовых культур. Эту кашицу ал­тайцы называют кочо, балкарцы и карачаевцы — геже [337, с. 323].

Обращу внимание исследователей еще на одно не понятое коммента­торами слово — гишт, означающее, по документу, «творог». В. И. Абаев не смог убедительно объяснить это слово, потому что не указал на существо­вание у балкарцев слова хушт — «творог».

Сказанное позволяет сделать вывод о том, что указанный глоссарий характеризует ту же языковую близость аланов и асов, какая ныне при­суща языкам дигорцев, балкарцев и карачаевцев.

Для дальнейшего раскрытия темы интересно остановиться на ряде имен представителей асов. Еще Масуди называет имена асов — Ахмада и Куба [187, с. 194], а грузинские источники называют асскую принцессу Алтын — «золото» [270, с. 28]. Вспомним слова Миллера, что осетины на­звания металлов, в т. ч. золота, переняли из урало-алтайского (т. е. тюрк­ского) языка [179, с. 12-13]. В тех же грузинских источниках названы имена овсов-царевичей: Бакатар, Параджан, Узур-бек, Сахти и др., тюркский ха­рактер которых не требует доказательств [270, с. 30].

При освещении этнической истории Северного Кавказа исследо­ватели называют имена асов из «Истории Юань-ши» или истории дома Чингисханидов в Китае XIII-XIV вв. Обратимся к этому источнику и мы [253; 270, с. 38-40]. Имя асов в этой «Истории…» впервые упоминается под 1223 г., и затем постоянно фигурируют в ней асские военачальники, титулован­ные чиновники и бахадуры — полководцы и т. п. Имя же алан встречается только однажды, где это имя обыкновенно сочетается с ас, так же как и на карте (1369 г. — И. М.). И это единственное упоминание связано с уточне­нием границ России. «На рукописной карте XIV в., хранящейся в библио­теке Пекинской академии, Алосы, как государство, поставлены в северо­западной оконечности Монгольской империи, после Алан-асы (Алан-азы) и Киньча (кипчак). Олосами, как и нынче, китайцы называют русских, оче­видно, это есть китайское переложение слова «урус» [253, с. 65]. Отсюда нетрудно увидеть, что в северо-западной оконечности Монгольской им­перии сперва называются степи асов (алан — ас), затем кипчаки и потом русские. Стало быть, о кавказских асах здесь говорить не приходится. Однако Бретшнайдер в своих выписках об аланах и асах в Китае XIV в., под впечатлением популярного тогда в науке «клапротовского» отождествле­ния аланов и асов, везде говорит об аланах, хотя сам документ везде сооб­щает об асах. Но он все-таки вынужден признать, что они обыкновенно прозываются а-су, а-зу, а «имя Алан встречается только однажды, где это имя обыкновенно сочетается с А-се» [253, с. 71]. На каком основании тогда отождествлять аланов и асов?

В главе СХХХИ (132) «Истории Юань-ши» говорится, что, «когда войско императора Окотая (Угедея. — И. М.) достигло страны А-су, правитель ее, по имени Хан-ху-зе покорился немедленно; затем император пожаловал ему в достоинство Ба-ду-ра и золотую дощечку (пайцзу. — И. М.), утвердив его правителем княжества. Также дан был приказ об образовании полка из тысячи человек народа Асу (для лейб-гвардии)». После смерти Хан-ху — зе власть перешла к его сыну Ан-фа-пу. Старший сын этого хана, Атачи, сопровождал государя в походе, отличился в Китае в войне с Сунгом. В 1283 г. сыну Атачи, Ботару, была пожалована тигровая пайцза, титул глав­нокомандующего усмирителя отдаленных стран и чин командира гвар­дии. Вместе с тем за ним было сохранено командование отрядом асов, и он был «возведен в звание асского дарагучи, т. е. телохранителя монголь­ских ханов, которые состояли исключительно из асов. Его сын Одос (Орос) из свитских дослужился до чина командира гарнизона. Второй его сын Фудин стал первым дарагучи асской гвардии и командовал гвардейским отрядом. Затем он был назначен в Военный совет секретарем и командо­вал 1000 бойцами» [253, с. 71-72].

Далее в «Истории…» речь идет о второй династии асских военачальни­ков на службе монгольских ханов. «Юй-ва-ши был ас. Его отец Еле-бадур пришел с правителем его государства и подчинился Угедею». А правите­лем, мы уже знаем, был Хан-ху-зе. Еле-бадур командовал особым отрядом асов. Ему наследовал сын Юй-ва-ши и был в должности тысячника асско­го корпуса. В это время (при Кубилае. — И. М.) он был отправлен против возмутившихся князей на северо-западе, где Кайду (Хай-ду) окружил вой­ско дарагучи Болотемира. Император велел тогда Юй-ва-ши идти на вы­ручку Болотемира, и тот «пронес монгольское оружие до страны И-би-р — Ши-би-р [Сибирь] и освободил Болотемира». Тогда государь с радостью сказал, обращаясь ко всем военачальникам: «Кто, кроме Юй-ва-ши, спосо­бен был выполнить это геройское дело? Если даже облечь Юй-ва-ши в чи­стое золото, этим не выразить ему моей благодарности». Затем речь идет о третьей династии асов.

В главе CXXIII (123) имеется биография аса Арселана (А-р-сзе-лан). «Когда город был взят ханом Мангу, Арселан вместе со своим сыном Асандженом явился в лагерь победителя и изъявил ему свою покорность. Монгол выдал Арселану грамоту на управление народом Асу». Асанджен был взят в гвардию Менгу-хана [253, с. 72-73]. Далее речь идет о деяниях еще нескольких асских военачальников: Бадура, Утцорбухана, Матаршу, Коуарджи (или Кюрджи) и др.

Это отступление мы сделали для того, чтобы показать читателю, что этот документ и имена, здесь упомянутые, никак не могут свидетельствовать о тождестве аланов и асов. При стольких длительных династиях асов на монгольской службе, на протяжении десятков лет, непременно где-нибудь должно было бы быть упомянуто хотя бы имя аланов. Таких сведений нет. А есть вполне определенное свидетельство Ибн аль-Асира о том, что мон­голы при столкновении с объединенными войсками аланов и кипчаков в 1222 г., т. е. за год до упоминания асов в «Истории Юань-ши», обратились к кипчакам со следующими словами: «Мы и вы — один народ и из одного племени, аланы же чужие; мы заключим с вами договор, что не будем напа­дать друг на друга и дадим вам столько золота и платья, сколько душа ваша пожелает, только предоставьте их [аланов] нам» [278, с. 32-33]. Эти сведе­ния сводят на нет всякую надежду отождествить аланов и асов, и тем более монгольских источников, потому что монголы, великолепно знавшие ала­нов по Северному Кавказу, никак не могли их не отметить среди трех асских династий и среди 72 асских военачальников, находящихся у них на службе. Но тем не менее есть исследователи, пытающиеся (ссылаясь на имена, при­веденные выше) доказать это тождество. Рассмотрим эти имена.

Имя Хан-ху-зе повторяет имя упоминавшегося тюркского хана VII в. Хосэлу (Хосэ-улу) и очень близко к этнониму Ух-с-р в горах Кавказа, на­званному хазарским царем X в. Иосифом, возможно, что оно отразилось в названии балкарской волости Хусыр в документе 1743 г. [194, с 104], а так­же в названии балкарского урочища Хусанты, где вел раскопки курганов Д. А. Вырубов [126, с. 31-32; 143, с. 104; 76, с. 195-196]. Нет никакой необходи­мости доказывать тюркскую природу таких имен, как Атачи, Батыр, Арслан, Болотемир, Асанджан и др. Достаточно отметить, что арслан на тюркском языке означает «лев», а, по словам В. И. Абаева, «представление о льве на­столько было чуждо осетинам, что, когда в новейшее время понадобилось дать ему наименование, они не нашли ничего лучшего, как перенести на него название… зубра (домбай)», слово, кстати, тоже тюркское [2, с. 32].

Имя Юй-ва-ши, означающее «глава дома», часто употребляется как ти­тул у государей Чжунгарии: Халалдай-Нонн-убаши, Хунду-лын-убаши и др. [229, с. 262-264]. Тургутский хан также назывался этим титулом — убаши [229, с. 186]. По сведениям Махмуда Кашгарского, титул ю-баши носили и огузские ханы [37, с. 90]. Имя Ель-бадур созвучно с упоминавшимся именем Эль-дегур и означает «батыр народа», а имя Матарша не что иное, как Ба-тырча, т. е. «как Батыр». Имя военачальника Коурджи, или Куарцзи, близко к имени другого асского военачальника, названного Рашид ад-Дином как Качир-укуле [251, с. 38], и имени карачаевского родоначальника — Карчи, которое на цокающем диалекте и у дигорцев произносится как Карца, зафиксировано в названии дигорского селения — Корца [308, с. 116] и тождественно с названием одного из родов печенегов — Куарцидзур, отмеченного Феофилактом Симмокатой и Константином Багрянородным [142, с. 140; 279, с. 141].

Упомянем еще имена асских предводителей, названных в связи с похо­дами Тимура в «горы Эльбруза» Шереф ад-Дином Йезиди и Низам ад-Дином Шами. Одного «правителя народа асов звали Бури-берди, другого — Бури — кан» [278, с. 122-123, 181-182]. В именах этих асов отчетливо видно тотем­ное животное тюрков-асов, легендарная волчица: Берю — «волк». Первое имя означает «Волком данный», второе — «Волчья кровь». Такие имена у тюрков давались особо выдающимся и почетным людям, как позднее ста­ли давать имя Аллах-берди, т. е. «Богом данный» и др. Стоит отметить и имя «одного из бесстрашных эмиров Джучиева улуса» бесстрашного Утурку, ко­торый доставил неимоверные трудности армии Тимура в горах Эльбруса. Его имя напоминает нам имя гунна Утурку, ставшего этнонимом для части древних болгар-утургур. В повествованиях этих летописцев Тимура назы­вается крепость некоего Пулада. Имя этой крепости сохранено в названии одной из мощных средневековых крепостей Балкарии — Болат-кала, т. е. «Крепость Болата» [164, с. 86-87; 191 с. 66; 192, с. 51; 307, с. 12].

Завершая этот раздел, хотелось бы отметить еще одно свидетельство путешественника XVIII в., которое, на наш взгляд, имеет прямое отношение к языку осетин-дигорцев и части аланов Северного Кавказа. Якоб Рейнеггс писал, что «в долинах Главного Кавказского хребта находятся жилища не­многочисленного бедного народа, называемого аланами; татары назы­вают его этеи или эдеки-аланы. Этот народ говорит на особом диалекте древнего кавказско-татарского языка и отличается этим от другого много­численного народа, населяющего к юго-востоку высокие долины Главного горного хребта и говорящего на своем собственном смешанном языке» [228, с. 103]. Сообщение интересно тем, что название этей очень близко к карачаевскому названию дигорцев — те-гей и со словами Рейнеггса о том, что дигорцы говорят на самом старом наречии татарского языка, которые мы уже приводили.

Рассмотренный материал приводит к выводу, что этническая история многих народов Северного Кавказа не может быть должным образом освещена в отрыве от древнетюркского мира Алтайских гор, Средней Азии, Поволжья и Восточной Европы.

Определенное место в этом вопросе может занять карачаево-балкар­ский язык, по всем признакам являющийся представителем древнего до — письменного языка тюркских племен. Этот язык во многом способствует пониманию самих древнетюркских надписей.

Сохранившиеся древние джокающий и цокающий диалекты карачаево — балкарского языка более сближаются с языком древних болгар, чем йо — кающий язык чувашей. Цокающий диалект их языка сближается с дигор — ским диалектом осетинского языка, на котором понимаются известные исторические имена скифо-сармато-аланского мира, читается известная Зеленчукская надпись.

Язык балкарцев и карачаевцев способствует выяснению этимологии многих этнонимов Северного Кавказа, поясняет имена многих истори­ческих лиц и играет важную роль при освещении этнической истории Северного Кавказа.

…По существу, исторический процесс непрерывен, и всякий разрез производится по живому месту, один «рукой опытного хирурга», другой «топором мясника».

М. Н. Петров

Балкарцы и дигорцы издавна занимают два непосредственно сосед­ствующих ущелья Центрального Кавказа по верховьям рек Черек и Урух. Балкарцы называют своих соседей — дюгер, а те именуют балкарцев — асы, ассиаг, а Карачай зовут — Стур-Ассиаг, т. е. Большой Ассиаг [79, с. 98].

Чтобы одновременно называть эти соседствующие народы, не­обходимо было прибегать к форме «ас-дигор» по типу таких этнотопони — мов, как холамо-безенгийцы, Карачаево-Черкесия, Кабардино-Балкария, Чечено-Ингушетия и т. п. Недаром же балкарцы, чтобы подчеркнуть род­ство с дигорцами, говорят: «Малкъар басиаты, дюгер бадинаты» — «Бал­карские басиаты и дигорские бадинаты».

В этой связи вспоминается «Армянская география» VII в., в которой со ссылкой на автора II в. — знаменитого географа античности Птолемея — го­ворится: «Народы в Сарматии распределены следующим образом, начи­ная с запада и направляясь к востоку. Во-первых, 15) народ Агван [не Албан], 16) Аштигор на юге. С ними вместе живут 17) Хебуры, 18) Кутеты, 19) Аргвелы, 20) Мардуйлы и 21) Такуйры. За 22) Дигорами, в области Ардоз Кавказских гор, живут 23) Аланы, откуда течет река Армна, которая, направляясь на север и пройдя бесконечные степи, соединяется с Атлем.

В тех же горах за Ардозцами живут 24) Дачаны, 25) Цехойки, 27) Пурки, 28) Цанарки [Цанары], в земле которых находятся ворота Аланские и еще другие ворота Кцекан [Цекан], название по именам народа» [231, с. 28-30].

В этом отрывке важно то, что перечень народов идет с запада на восток Сарматии, т. е. Южно-Русских степей, и начинается с известных тюркских племен — хазар и басилов.

Исследователи давно видят в термине Аштигор смешанный народ, название которого состоит из двух этнонимов: аш (ас) и тигор (дигор). Об этом говорит и сам автор географии, который в следующей фразе от­метил просто: «за Дигорами», т. е. без этнонима аш. Это дает нам право полагать, что автор под этнонимом аштигор имел в виду два тесно со­седствующих народа, а когда нужно было определить границы аланов, он указывает, двигаясь с запада на восток, одних дигоров как исходный ориентир. Такая конкретизация земель свидетельствует о том, что автор размещал сперва племя аш или ас, затем дигоров, а за ними, в области Ардоз, аланов. Вероятно, близкое соседство, а может, и языковая близость асов и дигоров были причиной тому, что он вначале назвал их смешан­ным этнонимом — Аштигор. По мнению многих авторов, в т. ч. и самого К. Патканова, область Ардоз, где живут аланы или ардозцы, представляет одну из центрально-кавказских областей, которую В. Ф. Миллер отожде­ствил с Владикавказской равниной [179, с. 107].

В капитальном труде В. И. Абаева [2] термин Ардоз не поддается этимо­логии с ирано-осетинского, в котором ар означает «находить», «рождать», а ард/арт является «культовым термином», «божеством» или означает «огонь». Слово доз/тоз, тюз бытует только у дигорцев в значении «рав­нина», как и у балкаро-карачаевцев и других тюркских народов, у которых Ардоз/Артюз означает «Срединная равнина».

Такая локализация аланов точно совпадает с территорией восточ­ного варианта археологической культуры собственно аланов в бассейне Терека. Подтверждением этого соответствия являются слова автора гео­графии о том, что вместе с дигорами живут кутеты, такуйры и двалы, в ко­торых можно распознать подразделения осетин — тагаур, куртати и двал. В том случае, когда могла возникнуть возможность перепутать народы (как агван и албан), автор непременно отмечает, что это разные народы. То же самое он делает при повествовании о четырех болгарских подразделе­ниях: Купи-Булгар, Дучи-Булкар, Огхондор-Блкар и Чдар-Болкар, отмечая, что эти этнонимы неизвестны Птолемею, тогда как о басилах, хазарах, ала­нах и асах такой оговорки нет [193, с. 140-143]. Относительно народа агван (не албан), о котором говорится сразу после упоминания басилов и хазар, можно высказать предположение, что они из древнетюркского племени адван, из того же древнего рода Дулатов, что и болгары, имевшие свою родовую тамгу, исходящую из общей тамги Дуло. Адваны сохранились в среде алтайских кыргызов [36, с. 286, 352]. Но большой интерес пред­ставляют этнонимы ас и дигор, которыми дигорцы и балкарцы называют друг друга. Племя асов (аттасии) Страбон называет среди кочевых наро­дов на реке Яксарт (Сырдарья), именующихся общим именем — скифы. Наряду с Яксартом Страбон помещает ассиев и в Иркании (у Каспийского моря. — И. М.). Этих асов исследователи отождествляют со средневековы­ми асами Северного Кавказа. Уместно отметить, что на Яксарте в 50-х гг. I в., т. е. во времена Страбона, сложился мощный союз гуннских племен, объ­единенных в государственное образование чи-чи [92, с. 33, 119; 134, с. 123; 169, с. 122, 172, 175; 271, с. 483]. В контексте нашей темы очень важно, что Страбон рядом с асами (ассиаками) на Яксарте размещает и племя пасиан, потому что этнонимы ассиак и пасиан в форме ассиаг и басиан дигорцы и грузины сохранили за названием балкарцев. Недавно С. Я. Байчоров вы­сказал вполне реальное предположение, что древнеболгарский этноним Эсегэль тождествен осетинскому Ассиаг с добавлением древнетюркского слова эль [49, с. 53; 50, с. 133-136].

Таким образом, имя подразделения болгар — эсегэль, упомянутое Ибн Рустэ и Гардизи, очень близко термину ассиаг-эль (эсе-гель), что означает «народ ас» или «племя ас». В связи с этим нельзя не вспомнить, что еще в надписи на памятнике Кюль-Тегину (732) среди гаогюйских тюрков упо­минается племя исгиль, а в среде западных тюрков рода нушиби было под­разделение асиги, весьма близкое дигорскому названию балкарцев [36, с. 296-298; 38, с. 121; 306, с. 22].

Плиний (79) помещает часть асиев (ассиак) в Кавказских горах рядом с исседонами и гиппербореями, а часть в устье реки Дунай [169, с. 172]. По сообщению Страбона, река Истр на языке варваров называется Матоас, что означает «мутный» [271, с. 314, 817]. Здесь можно указать, что «мутный» на карачаево-балкарском языке звучит мотхос. Вполне возможно, что к этим словам восходит и название Меотис (Азовское море), получившее последнее свое имя от этнонима ас. Заслуживает внимания и следующее сообщение Страбона о том, что фракийцы делятся на 22 народности, но наибольшей известностью пользуются среди них асты, обитающие у Меотийского озера. В области астов, продолжает Страбон, в их водах во­дится огромное количество рыбы паломиды [271, с. 292, 816]. Это опреде­ление области при помощи рыбных богатств полностью совпадает с по­добной же характеристикой устьев Кубани и земли болгар Никифором и Феофаном (IX в.), отмечавшими наличие здесь особой болгарской рыбы — ксист [166, с. 262]. Такую же характеристику устью Дона и Азовского моря дают путешественники XIII в. Рубрук писал, что купцы и корабли из Константинополя часто заходят сюда, «чтобы закупить сушеной рыбы, именно осетров, чебаков и других рыб в беспредельном количестве» [12, с. 35]. Об обилии рыбы в этих районах, особенно осетров, говорит со ссылкой на Страбона и автор XV в. Г. Интериано [12, с. 51]. Все это вместе заставляет вспомнить скифское название Азовского моря — Карбалык. Но в сообщении Страбона привлекает внимание этноним асты, являющийся составной частью термина аштигор (астигор). В этих этнонимах явно чи­тается персидское слово аст, т. е. «восемь». Отсюда этноним астигор мож­но трактовать и как аст-тигор, аст-угор, аст-агур или аст-гур. Все эти этнонимы означают: «восемь тигоров», «восемь угоров», «восемь агуров», «восемь гуров». Одним словом, они свидетельствуют о тюркском проис­хождении этнонима с возможными разночтениями. В этом случае уместно напомнить, что еще Махмуд Кашгарский и Рашид ад-Дин среди огузов на­зывали тюркское племя дигур (тигор) [112, с. 84-85; 113, с. 34]. А слово гур на монгольском языке, с помощью которого оформлены тюркские этнонимы, но заключению В. В. Радлова, В. В. Бартольда, Н. А. Аристова и других, озна­чает «народ» [37, с. 269], как в этнонимах: сары-гур, он-гур, уй-гур, кутур-гур, ути-гур и др. В этом же ряду стоит и этноним дигур или тигур. Имея в виду, что в тюркских этнонимах сплошь и рядом встречаются числовые обозна­чения количества племен, входящих в их состав, типа: тогуз-огуз (9 огу­зов), отуз-татар (30 татар), уч-ок (3 племени) и т. п., нашу трактовку этно­нима астигор можно признать приемлемой, если добавить, что печенеги, представители огузских племен, по словам Константина Багрянородного, составляли объединение восьми родоплеменных групп [142, с. 140]. С этими предположениями согласуется и тот факт, что известный военный деятель прошлого века И. Ф. Бларамберг, получив ответственнейшее зада­ние составить по всем имевшимся тогда свидетельствам сводное описание народов Кавказа, приводит слова Константина Багрянородного о том, что «в 833 г. во время внутренних волнений среди хазар три их племени, под именем кабары или кавары, будучи побеждены своими соплеменниками, укрылись у маджар, или угров, и создали под именем кавары восьмое угорское племя, принесли с собой хазарский язык…» [12, с. 407]. Не они ли «восьмой народ» — аст + угор?

Не обратив внимания на отмеченные факты, В. И. Абаев предпринял попытку сопоставить этноним дигор с этнонимом адыг, предположив в них одинаковый корень дыг [3, с 380]. Однако много ездивший в составе линг­вистической экспедиции по Балкарии и Карачаю Абаев при этимологии этого термина не обратил внимания на то, что слово дигор, если уж исхо­дить из его корня, с таким же успехом можно было сопоставить с тюркским словом дагэр, состоящим из даг — «гора» и эр — «человек», равнозначным термину «горный человек», или «горец». Не потому ли дигорцы называли свои земли «страной гор» [269, с. XIV]. Кроме того, нельзя не вспомнить и болгарское племя утигор, оставшееся в Предкавказье после распада державы Кубрата и подчинившееся хазарам. Именно в связи с ними на­зывали дигоров утигорами исследователи прошлого века, а, по словам Я. Рейнеггса, дигоры говорили «на одном из самых старых тюркских наре­чий» [228, с. 102, 106, 107, 111]. Не лишено смысла и сопоставление этнони­ма дигор и тигор с тугарами русских летописей.

Крупнейший специалист по истории тюрко-хазарских племен М. И. Артамонов пишет, что этноним утигор означает «малые угры» [32, с. 66, 87]. В связи с этим хотелось бы сказать, что слово ути (учи) с балкаро­карачаевского переводится не как «малый», а как «край», «конец», и поэто­му можно предположить, что этот этноним мог означать «крайний народ». А разве утигоры не были крайним народом тюрко-болгар, затертым в уще­лья Кавказа после распада кубанской Болгарии? В поисках места житель­ства они вынуждены были двинуться к перевалам через Кавказ, и прежде всего к Дарьялу и Клухору. Такое окраинное положение их в среде тюрк­ского мира всего Юго-Востока Европы могло породить этноним — «край­ний народ», или Астигор, т. е. «восьмой народ Хазарии».

Вполне возможно и другое объяснение. На многих тюркских языках назва­ние утигор — «малый народ» могло переименоваться и на азтигор, т. е. «ма­лые тигоры (угоры, агуры)», так как слово аз означает «малый», «мало» [272].

Исследователи, пытающиеся превратить в аксиому тождество асов, аланов и дигоров, должны иметь в виду перечисленные варианты этимо­логии этих слов, учитывать факт сохранения этнонима ас в родоплемен­ных названиях казахов, киргизов, ногайцев, башкир, и помнить сведения о тигорах и тюркском языке асов.

В X в. Ибн Даста, описывая народы, населявшие горы на южной окраи­не Хазарии, называет в горах племена тулас и лугар [306, с. 16]. В. А. Куз­нецов уже отмечал, что этноним тулас очень близок географическому самоназванию балкарцев таулу + ас, что означает «горный ас», или про­сто «горец» [134, с. 73]. В том же X в. Ибн Рустэ говорил, что аланы делятся на 4 колена, «а почет и власть среди них принадлежит племени дахсас» (дагсас) [127, с. 51]. Здесь без труда видно тождество этнонимов тулас и дагсас, состоящих из слов тау, даг, т. е. «гора» и «ас». Таким образом, эти этнонимы означают понятие «горный ас». Но почему-то осетиноведы счи­тают, что В. Ф. Минорский «правильно подметил и исправил «дугсас» на «руксас» и прочел этот этноним с осетинского как «рухшас», т. е. «белый ас» [134, с. 126]. Не было у него и достаточных оснований читать этноним ас через какую-то промежуточную форму как арс. И столь же очевидно, что это делается для того, чтобы во что бы то ни стало доказать недоказуемое, а именно, что аорсы одно и то же, что ас [134, с. 123]. Если уж возводить этот этноним к арс, то надо бы отметить, что еще Садреддин Димашки име­новал одно из половецких племен этнонимом арс [32, с. 407].

Наличие горных асов (дагсас) косвенно свидетельствует о том, что были и равнинные асы, иначе не было необходимости для появления эпитета «горный». И такой этноним зафиксирован китайскими источни­ками I и XIV вв.: «Владение Яньцай переименовалось в Аланья; состоит в зависимости от Кангюя… Обыкновения и одеяния народов сходны с кангюйскими [55, с. 229]. На карте XIV в. (1369) китайские авторы отме­чают, что область Виент-чай, или Иент-сай, именуется Алан-Асы [253, с. 65, 71]. Вот уже около 140 лет эта никем основательно не проанализирован­ная фраза используется для отождествления асов и аланов, имя которых исследователи будто бы узрели в слове аланья. Однако фраза нуждается в серьезном разборе, прежде чем стать аксиомой. Начнем с того, что она исходит из уст авторов «Истории младшей династии Хань», заканчива­ющейся 22-м г. н. э., и рукописной карты XIV в. По утверждению Иакинфа (Н. Я. Бичурина), «сведения эти собраны китайским правительством и не оставляют ни малейшего сомнения в их достоверности» [229, с. 6].

Итак, что же такое область Янь-цай (Янь-цай, Виент-чай, Иент-сай)? Те же источники уточняют: «От Кангюя на северо-запад через 2 тыс. ли нахо­дится владение Яньцай, которое может выставить более ста тысяч войска и в обыкновениях сходствует с Кангюем. Оно принадлежит к Великому озеру (Каспийскому морю)… Яньцай — есть название народа, кочевавшего на северо-восточных и восточных берегах Каспийского моря» [229, с. 26]. Поскольку нашим ориентиром служит Кангюй, то отметим, что «россиа — не зовут ее Киргиз-Кайсаками. При династии Хань назывались Кангюй». Многие известные тюркологи и историки единодушны и том, что кангюй — цы — это масса тюркских племен, тождественная канглы, печенегам и кип­чакам [55, с. 229; 36, с. 278-280; 90, с. 23-24]. Еще за 130 лет до н. э. китай­ский посол Чжань Цянь писал, что «восточная часть кангюйцев признавала над собой власть хуннов». Крупнейший знаток истории тюркских племен

Н. А. Аристов пишет, что, «вероятно, это были кипчакские роды, обитав­шие к западу от Тарбагатая, на северо-востоке и севере от собственно кан — глов… Удалившиеся в конце I в. н. э. от пределов Китая в Кангюй, северные хунны провели два с половиной века, отделявших их от времен появления в Европе, в земле кипчаков». Имя кипчаков впервые начинает фигуриро­вать уже в V в. до н. э. в Западной Монголии, а в конце III в. до н. э. они покоряются хуннам [36, с. 309; 94, с. 55-57; 90, с. 213, 268]. Кроме того, тот же Чжань Цянь отмечал на среднем течении Сырдарьи многочисленный народ (120 тыс. семей) под названием кангюй, принадлежавший к племени канглы, остатки которого обитали в тех же краях еще в XIX в. [36, с. 192]. Таким образом, становится очевидным, что племя кангюй, с которым «во всем сходствовали яньцаи», было тюркским народом, подвластным гун­нам и сродни кипчакам и канглы.

Китайские источники продолжают уточнять, что «Кангюй, кочевое вла­дение, в обыкновениях совершенно сходствует с юечжысцами, признает власть юечжысцев и хуннов» [55, с. 150], а юечжысцы, по тем же источни­кам, «совершенно сходствуют с хуннами» [55, с. 151]. Таким образом, на­роды янь-цай, кангюй, юечжы и хунны, по сведениям китайских до­кументов, во всем сходствуют между собой, а их земли находились в непосредственной смежности друг с другом: Кангюй занимал степи от Сырдарьи к северу, Янь-цай — к северо-западу от Кангюя, а Юечжы — сте­пи между Сырдарьей и Амударьей [55, с. 152]. Новейшие исследования показали, что область Кангюй занимала земли Каракалпакии, Узбекистана, Юго-Западного Казахстана [286, с. 21-22] и тождественна с Хорезмским царством. Вряд ли сейчас можно оспаривать тюркоязычность племени кангюй/канглы [366, с. 34 и сл. ].

Обратимся к термину янь-цай. В китайских источниках под областью Янь подразумевались, вероятно, земли финно-угорских племен, лежащие на северо-западе от Кангюя: «Владение Янь лежит от Яньцая на север; со­стоит в зависимости от Кангюя, которому подать платят кожами зверьков мышиной породы» [55, с. 229]. Само слово янь на алтайском языке озна­чает «большой» и весьма распространено в топонимике Горного Алтая. Достаточно сказать, что здесь имеется 37 топонимических названий — рав­нин, полян, ложбин, гор, рек, урочищ, озер и много других с приставкой и эпитетом янь в значении «большой» [201, с. 169 и сл. ]. Вторая часть ука­занного термина цай — не что иное, как общеизвестное тюркское слово чай, сай, цай — «река» [317, с. 224]. Следовательно, область янь-цай китай­ских источников означает в буквальном смысле «большая река». Разве это понятие не подходит к Сырдарье (Яксарту) или, применительно к землям финно-угорских племен, к огромным водным системам Волги — Урала?

Слово алан, будто бы тождественное аланья, некоторые ученые воз­водят к авестийскому арриан, к индоевропейскому олень [2, с. 246; 134, с. 123, 126], хотя Аммиан Марцеллин, основной источник о европейских аланах, писал, что свое имя аланы берут от названия горы на Алтае [170, с. 339]. Это пояснение вполне соответствует действительности, так как на тюркском языке горцев-алтайцев, а также на татарском, турецком и дру­гих тюркских языках слово алан означает: «долина», «поляна», «прогали­на», «лужайка», «поляна среди лесов» и пр. Именно так характеризовал этот термин и Н. Г. Чернышевский, долго занимавшийся татарской топони­микой [86, с. 93-102; 201, с. 17-18; 239, с. 255; 258, с. 13; 291, с. 26; 284, с. 44]. Среди алтайцев даже существует родоплеменная группа, именующаяся аландан келген, т. е. «пришедшие с равнины», получившие свое название потому, что их предки некогда переселились в горы с плоскостных райо­нов предгорий Алтая.

Мы уже отмечали, что слово ас — это древнетюркский этноним леген­дарных потомков волчицы. На многих тюркских языках оно означает: «гора, имеющая перевал», «горный перевал», «переваливать через гору», «гора», «возвышенность» [272]. Как древнетюркский этноним, он неодно­кратно отмечается в Орхоно-Енисейских надписях VIII в. Покинувшие свое отечество — горы — и переселившиеся на равнину именуются аланья-ас, т. е. «равнинный ас». Оставшиеся на земле отцов — в горах — назывались дагсас, т. е. «горный ас». Оставшиеся на родине отцов всегда пользуются большим почетом и уважением. Вот откуда, на наш взгляд, у аланов почет и власть у племени дагсас.

Этноним асян состоит из двух тюркских слов: упомянутого ас и ян, что означает «сторона», «душа». Отсюда термин асян можно перевести как «на­род со стороны гор», либо «душа горного перевала». Оба понятия близки термину «горец» или «горцы». Из сказанного вытекает, что существовали два тюркских этнонима: алан в значении «равнинник» или «степняк» и ас в значении «горец». Письменные источники говорят о том, что существо­вали асы-горцы (дагсас) и асы степные [90, с. 299]. Теперь становится по­нятным, что китайские источники отметили извечное стремление горцев на равнину и необычность переселения их в долины: область Янь-цай (т. е. область Большой реки) переименована в Аланья-Ас (т. е. в долину гор­цев). Именно поэтому, вероятно, появляются в VI в. так называемые «степ­ные азы» среди множества тюркских племен Азии.

Суммируя все изложенное, приходим к естественному выводу, что ки­тайская фраза никакого отношения к аланам европейских источников не имеет, она еще и не фиксирует этнонима алан, а говорит о географическом понятии: аланья — «долина». Этнонимом это географическое понятие ста­ло, по-видимому, позднее, таким же образом, как от термина ас появил­ся этноним асы, от термина тау — «гора» — этноним таулу — «горцы», от «поле» — половцы и т. п. Следовательно, этнонимы алан и асы определяют два народа — степняков и горцев. На языке алано-осетин, как отмечалось, эти термины не имеют никакого смысла.

Но если слова алан, ас и ос не находят надежной этимологии на ирано­осетинском, грузинском и других соседних языках, а являются тюркски­ми этнонимами и имеют вполне достоверную этимологию, бытующую в тюркоязычной среде, если асы — это распространенное до сих пор среди тюркских народов родоплеменное имя, а письменные источники прямо называют асов народом тюркской расы, а их язык «яко от печеженьска рода родиси» — «смешанный из хорезмийского и печенежского»; если асская девушка родом бе-бо — «болгарка» и, наконец, если именем асы осетины называют балкарцев, тогда на чем же все-таки базируется став­шая популярной аксиома о тождестве аланов и асов? Вопреки сведениям многих восточных авторов и документов XIII-XIV вв.: Хамдаллаха Казвини, Бедреддина Элайна, Бейбарса, Эннувейри, Эль-Омари, Шереф ад-Дина Йезиди, Низам ад-Дина Шами, Абульфеды, аль-Бируни и др., четко разли­чавших аланов и асов [278, с. 2-39, 91, 181, 503; 134, с. 126], есть два со­общения европейских путешественников XIII в. — монахов Г. Рубрука и П. Карпини и автора XV в. Иосафата Барбаро.

Из сведений этих авторов исследователи, начиная с Ю. Клапрота, бе­рут лишь следующую фразу Рубрука: «К югу у нас были величайшие горы, на которых живут по бокам, в направлении к пустыне, Черкесы и Аланы, или Аас… Накануне Пятидесятницы пришли к нам некие Аланы, кото­рые именуются там Аас» [238, с. 106]. Если вникнуть в суть сообщае­мого, то нетрудно увидеть, что автор как раз говорит о том, что аланы и асы — разные народы. Само слово «некие» свидетельствует, что знания его об аланах весьма скудные, да вдобавок эти «некие» называются там, на местах, асами. Эти слова подчеркивают, что термин аланы у него упо­треблен в собирательном, политическом смысле: «некие аланы, которые именуются там Аас». Разве эта фраза не похожа на сведения русских до­кументов XVI-XVII вв. «о неких черкесах», которые на деле почти всегда оказывались чеченцами, ингушами, осетинами и др. Еще более шатки для такого отождествления весьма примитивные знания географии и народов Восточной Европы другого путешественника — Плано Карпини, который, перечисляя народы, покоренные монголами, пишет: «Аланы, или ассы, обезы, или георгианы… малая Индия, или Эфиопия» [238, с. 57]. Эти авто­ры путали даже черкесов с киргизами [238, с. 57, 226]. Если авторы путают грузин и абазин или абхазов, Индию и Эфиопию, черкесов и киргизов, то где гарантия, что они четко отличали аланов и асов? Такой гарантии нет. А легко поверившие в слова путешественников должны вслед за тожде­ством аланов и асов признать и все другие невероятные отождествления. Ничего утешительного не дают и слова Иосафата Барбаро, на которого ча­сто любят ссылаться ученые, отождествляющие эти племена.

И. Барбаро писал: «Название Алания произошло от народа аланы, ко­торые на их языке называются Ас» [228, с. 33]. Примечательно, что ис­следователи не обратили внимания на то, что фраза Иосафата, при внима­тельном чтении, как раз говорит не в их пользу, а против них. Во-первых, очевидно, что термин алан он также употребляет в собирательном значе­нии: «аланы, называющие себя Ас», т. е. речь идет о народе, именующем себя асами, но в широких кругах известном как аланы. Во-вторых, речь идет о народе, «который на их языке (т. е. на языке аланов. — И. М.) называется «Ас». А ведь асами на языке осетин (т. е. аланов) называются именно балкарцы!

Вот и все доводы в пользу отождествления аланов и асов, которыми так прямолинейно и безоговорочно пользуются исследователи, легко пове­рившие в незыблемый авторитет Ю. Клапрота в тогдашней науке. Для пол­ной ясности рассмотрим более детально и другие аргументы Клапрота:

1. Продолжим уже упоминавшуюся цитату из работы Клапрота: «У Дио­дора Сицилийского упоминается, что скифы переселили одну колонию индийцев в Сарматию… У Плиния мы находим упоминание о потомках ми — дийцев и сарматов на Танаисе. Птолемей сообщает, что в устье этой реки живет народ осилы… эта мидийская колония является, по-видимому, той, которая, согласно данным грузинских хроник, была образо­вана жителями Картель-Сомхети, приведенными сюда хазарами. Современные осетины происходят от этой колонии… Поскольку осе­тины утверждают, что они пришли с Дона, то вполне вероятно, что они являются этими мидийскими сарматами древности; незнакомые слова в их языке, вероятно, являются сарматскими» (?!).

2. «По-осетински дон означает «вода» или «река», и этот сарматский ко­рень мы до сих пор находим во многих названиях рек Восточной Европы, например: Дон, Данаприс, Днепр, Данастр (Днестр), Дуна, Дунай и др.».

3. Слова Рубрука, Карпини и Барбаро он считает бесспорными.

4. Константин Порфирородный, писавший около 948 г. н. э., говорит следующее: «В 18-20 милях от Таматарха находится речка под названием Укрух, которая отделяет Зихию от Таматарха… Зихия тянется на 300 миль от Укруха до Никопсиса, на котором построен город под таким же назва­нием… За Зихией находится Папагия, за Папагией — Казахия, за Казахией — Кавказский хребет, а за Кавказом — страна аланов».

Комментируя эти слова, Клапрот заключает, что на территории совре­менной Осетии в X в. жили аланы [228, с. 108-111, 175-179].

Аланы, конечно, жили в X в. на территории современной Осетии, но доказательством тому вовсе не являются приведенные Клапротом слова. Однако посмотрим, насколько эти утверждения ученого соответствуют действительности.

1. Сарматия занимала огромную территорию от Балкан до Алтая. Европейская ее часть простиралась до Дона (Танаиса), азиатская — на вос­ток от нее. Куда именно были переселены те мидийцы, уточнить никто не может. А вот Юстиниан, как отмечалось, довольно определенно различал язык мидийцев и скифов.

2. Сообщение Плиния о том, что на Танаисе жили потомки мидийцев и сарматов, ничего не говорит об осетинах и о тождестве мидийцев и сарма­тов. Наоборот, он перечисляет различные народы — «потомков мидийцев и сарматов», как если бы мы сказали: «На Волге живут потомки русских и татар». Разве такая фраза может свидетельствовать о тождестве народов.

3. Что касается этнонима осилы, то это более всего подходит к этнониму басилы, известному Птолемею, нежели к этнониму осетины, введенному в науку грузинскими историками спустя более 1500 лет после Птолемея [34, с. 37]. Больше того, этот этноним можно понять и как асиль в значении «народ ас» (ас-эль).

4. Утверждение осетин, что они будто бы пришли с Дона, не может быть научным аргументом, так как многие народы — адыги, балкарцы, карачаев­цы, дигорцы и др. — выводят своих предков из Египта, Аравии, Крыма и т. п. Но это далеко не научные факты.

5. Повисает в воздухе и предположение Клапрота о том, что незнакомые слова осетинского языка являются сарматскими. Почему же они должны быть именно сарматскими, а не иными?

6. То, что дон по-осетински значит «река», вовсе еще не означает, что это сарматский корень. Топогидронимов с корнем дон великое множество по всему свету, тем более что тот же Плиний писал: «Самый Танаид (т. е. тот самый Дон. — И. М.) скифы зовут Сином, а Меотийское озеро — Темарундой, что значит на их языке «мать моря». Значит, скифы не называли Дон осе­тинским термином [169, с. 180].

Надо учитывать, что многие гидротопонимы образованы с помощью тюркского словообразовательного суффикса дан, указывающего «откуда», как в терминах: суу-дан — «из воды», тау-дан — «из гор», кар-дан — «из снега» и т. п. Опрометчиво пытаться объяснять из осетинского языка такие топо­нимы, как мага-дан или киргизский топоним керки-дон и т. д.

7. Рубрук и Плано Карпини говорят, что аланы не пьют кумыс и всяче­ски избегают его, а это противоречит мнению, будто бы аланы были по­томками скифов — традиционных доителей кобылиц.

8. О несостоятельности ссылок на пленных из Картель-Сомхети и слова путешественников Рубрука, Карпини, Барбаро мы уже говорили.

9. В своих суждениях Клапрот не совсем последователен. Он писал, что «эти ассы являются или самими осетинами или жившими в их стране (Алании) татарскими племенами балкар и чегем, которых и теперь осе­тины называют ассами» [228, с. 110]. Совершенно выбивают почву из-под утверждений Клапрота и его последователей сведения того же Рубрука, что монголы называли половцев термином ак-ас, т. е. «белый ас» [56, отд. 1], а ведь очень хорошо известно, как четко различали монголы аланов и кипчаков, когда столкнулись с их объединенными силами на Северном Кавказе в 1222 г., т. е. во времена того же Рубрука и Карпини.

10. Сообщение Константина Порфирородного, писавшего в 948 г. [142, с. 153], Клапрот прямолинейно перенес на этническую карту своего вре­мени, запамятовав, что в X в. на Центральном Кавказе Кабарды еще не было. Стало быть, и территория аланов находилась значительно западнее от современной Кабарды и Осетии.

Надо полагать, что нетрудно сделать вывод о научной состоятельности суждений Клапрота. Коль скоро был упомянут Константин Порфирородный, надо бы сказать и о том, что он отдельно называет земли аланов и асов: «асы южнее аланов, которые граничат с Хазарией» и помещаются у Дарьяльского прохода, там, где их размещал и Абульфеда в XIV в. [32, с. 356-359; 134, с. 123-128]. Вероятно, неспроста он применял к предводителям аланов тер­мин «правитель», а к асам титул «архонт», т. е. князь [37, с. 601].

В итоге всего изложенного можно утверждать, что эти племена были со­вершенно различными. Ни письменные источники, ни слова путешествен­ников, ни русские летописи не содержат фактов, могущих способствовать отождествлению столь разных народов. В то же время все исторические материалы свидетельствуют о том, что история и культура этих двух племен с самого начала были тесно переплетены, а их территории постоянно на­ходились в смежности друг с другом, возможно, так же, как и территория балкарцев и дигорцев ныне. Все это, естественно, не могло не отразиться и на языке, и на культуре этих испокон века соседствующих народов.

Язык дигорцев и балкарцев Черекского ущелья сближает «цоканье». Исследования языковедов свидетельствуют, что цокающий диалект осе­тинского (говор дигорцев. — И. М.) и карачаево-балкарского языков был ха­рактерен тюркским племенам и языку древних болгар Прикубанья [16; 24; 23; 48; 49; 50; 51], которые, несомненно, сыграли огромную роль в этниче­ской истории дигорцев и балкарцев. В их языке В. Ф. Миллер насчитывал 11 лексических схождений в топонимике, названии отдельных предметов [179], а В. И. Абаев довел их число до 200, и, везде отмечая эти схожде­ния, он никогда не подчеркивает, что эти параллели обнаруживаются только на дигорском диалекте, а на иронском они не наблюдаются. А такая оговорка чрезвычайно важна. Она в корне меняет существующую историческую интерпретацию этих схождений. В. И. Абаев неоднократ­но отмечал, что язык дигорцев настолько отличается от языка осетин — иронцев, что наблюдаются расхождения даже в таких основополагающих элементах языка, как местоимения [5, с. 21]. По его словам, «в балкарском языке сохранился ряд старых осетинских слов (дигорских. — И. М.), ко­торые в самом осетинском языке уже мало или вовсе не употребляются» [2, с. 283]. «Десятичный иранский счет настолько чужд современным осе­тинам, — пишет он, — что сохранившие его кое-где дигорские пастухи ка­тегорически называют его «ассонимаима», т. е. балкарский счет». Об этом писали еще Миллер и Гр. А. Дзагуров [179; 109]. В своей монографии «Осетины» Б. А. Калоев пишет: «Собранный нами в Балкарии во время экс­педиции 1968 г. материал показывает, что до сих пор многие старики здесь хорошо знают десятичный иранский счет, которым широко пользуются также колхозные чабаны» [129, с. 33]. Следует обратить внимание, что этот счет «кое-где сохранили пастухи-дигорцы, а широко пользуются балкар­ские чабаны», осетинам-иронцам он вовсе не знаком.

Эти факты в свое время породили не совсем верное, как мне кажет­ся, мнение, что балкарцы — это отуреченные осетины, что «на территории Балкарии жили прежде аланы-осетины, что балкарцами были усвоены осетинские мелодии, танцевальные ритмы, двенадцатиструнная осетин­ская арфа» и т. п. [129; 130].

Занимаясь расшифровкой Зеленчукской надписи, которая читается только на дигорском диалекте осетинского языка, Миллер писал: «Другое имя Бакатай — видимо, автор-резчик ошибся и не нанес букву «р», иначе придется допустить существование имени Бакатай у предков осетин, которого сейчас нет» [181, с. 115]. Ничего удивительного нет в том, что надпись на плите читается на дигорском диалекте, потому что аш — дигоры жили именно в тех районах, а имена, встречающиеся на плите, и сам текст, вопреки удивлению Миллера, легко читаются на тюркском язы­ке даже не специалистами, а просто знающими греческий алфавит и тюрк­скую речь. И речь в этой надписи идет не о смерти какого-то мальчика, а о серьезном историческом назидании потомкам (см. следующий раздел).

Если Миллер усомнился в прочтении имени Бакатай, то как же объяс­нить его попытки толковать с ирано-осетинского имя скифского родона­чальника Таргитай? Как быть со скифскими именами Партутай, Атей?

Все исследователи единодушны в том, что проникновение иранского языка и формирование осетинского народа проходило в два этапа: пер­вый связан с сарматами III-IV вв., второй — с аланами IV-XIII вв. [2, с. 267; 5; 134, с. 71; 242]. По утверждению тех же ученых, балкарцы и карачаев­цы на теперешней территории появились только в XIII-XIV вв. [2, с. 275; 6, с. 132-133; 134, с. 87; 129, с. 31]. В. И. Абаев, изучая балкаро-дигорские лексические схождения, приходит к выводу, что «осетинские элементы (дигорские, как есть на самом деле. — И. М.) в балкарском и карачаевском языках — не результат заимствований от современных осетин, а наследие старого алано-тюркского смешения, происходившего во всех ущельях от Черека до Теберды». Суммировав эти выводы ученых, мы вправе задать вполне резонный вопрос: если балкарцы и карачаевцы на их теперешней территории до XIII-XIV вв. не жили, а после XIV в. никаких особых этниче­ских перемещений в горных районах Центрального Кавказа не происхо­дило, то как же они могли перенять, сохранить те староосетинские слова, которые даже у самих осетин вовсе не сохранились? Если эти слова были дигорскими, проникшими сюда вместе с сарматами в III-IV вв., то каким об­разом они попали в язык балкаро-карачаевцев, прибывших сюда ни мало ни много, а ровно 1000 лет спустя после сарматов?

Скорее всего, истоки этих схождений надо искать не в алано-тюркских, а в сармато-тюркских смешениях. А таковыми могли быть лишь сармато­гуннские смешения, происходившие во всех ущельях от Терека до Теберды. Это существенно меняет картину и время зарождения этих схож­дений. Во всяком случае, наличие на территории Дигории массы тюркских топонимов, наименование Дарьяльского ущелья в осетинской среде име­нем одного из гуннских племен — ущельем сабиров (Савири-ком), тюрк­ская этимология Дарьяла как «узкая дорога», сообщения древних авторов (Плиния в I в.) о том, что у этого прохода стояла крепость «Кумания», от­ражающая древнетюркский этноним Ку-киши, или Куман, что на рубеже V-VI вв. Дарьяльским проходом владели гунны под предводительством Амбазука, свидетельствуют о том, что гунно-сарматские смешения были вполне реальным историческим фактом. Как отмечалось выше, исследо­ватели давно установили факты постоянного прохождения гуннов через это ущелье в Закавказье и обратно, факты постоянного контроля со сторо­ны гуннов всех подступов к этому проходу.

Археологические памятники являются материальным свидетельством тому, что на территории Дигории в VII-VIII вв. могли проживать тюркские племена. В совокупности с такими тюркскими памятниками, как могильник Кешене-аллы, Кишпекская гробница, Тамгацик и др. [52; 160], такие могиль­ники Дигории, как Камунта, Галиат, содержащие элементы тюркской погре­бальной обрядности — сопровождение покойного тушей коня, деревянная утварь, деревянные седла, совершенно повторяющие подобные изделия из тюркских погребений Алтая VI-VIII вв., допускают такую постановку во­проса [80, с. 22-23, 85 и сл. ]. А керамика дигорских могильников своими светло-охристыми тонами, нехарактерными для аланов Центрального Кавказа, ассоциируется с керамикой из памятников верховьев Кубани и Кавминвод, где расселялись асы и дигорцы в раннем Средневековье [34, с. 31-32, 111-112, 114]. Архитектурно-археологические памятники Дигории, Балкарии и Карачая эпохи позднего Средневековья особенно хорошо проявляют их общность. В свое время по ряду существенных при­знаков архитектурного облика и погребального обряда надземные скле­пы этих областей были объединены нами в отдельный вариант склеповой культуры северокавказских народов [192]. Эти общие элементы в культу­ре и языке балкарцев и дигорцев не могли появиться спонтанно, после XIV в., а имели, безусловно, глубокие исторические корни, складывались на протяжении многих веков, начало чему, вероятно, было положено еще в период сармато-гуннских и алано-болгарских смешений.

Особенно интересные параллели у этих народов наблюдаются в их фольклоре и, в частности, этногенетических преданиях.

Балкарские и дигорские предания связывают происхождение своих народов с двумя братьями — Басиатом и Бадинатом. Вот как передавали это предание дигорцы по записи 1849 г.: «За 900 лет до настоящего време­ни выходец из нынешней Венгрии, по имени Бадыль, из племени аваров вместе с братом, оставив свое отечество, пришел на Кавказ. Брат Бадыля поселился в Балкарии, а сам он пошел вверх по Уруху и водворился в Дигории (горной стране); на месте своего водворения застал он 5 или 7 дворов, неизвестно когда там поселенных, дворы эти признали его своим главою, покровителем, предводителем, он же признал их своими узденя­ми; по водворении своем он женился, избрав жену из племени карачаев­ского, фамилии Крым-Шамхалова; от этого брака (законного) было у него семь сыновей: Туган, Кубат, Каражай, Абисал, Кабан, Чегем, Бетуй. Потомки этих семи фамилий образовали высшее сословие, названное от имени ро­доначальника баделяты. По смерти отца вышепоименованные семь сыно­вей разделились между собой… По именам этих сыновей происходят семь княжеских фамилий Дигории (вообще Осетии. — И. М.): Тугановы, Кубатиевы, Каражаевы, Абисаловы, Кабановы, Чегемовы и Битуевы» [269, с. 9, XIV].

Почти в тех же словах это предание существует и у балкарцев, оно было опубликовано в 1911 г. М. Абаевым [1, с. 586-627]. Высшее сословие бал­карцев по имени Басиата именуется басиатами. При верховном басиате, именовавшемся олий, в Балкарии существовал народный суд, обозначен­ный древнетюркским термином тёре, т. е. «закон», «обычай» [37, с. 39]. На этом Тёре решались все важнейшие вопросы жизни народа, выносились решения, их оглашали специальные глашатаи — бегеули, находившиеся при верховном олии. На балкарском Тёре в особо важных случаях собира­лись и дигорцы, и карачаевцы.

Примечательно, что по установившимся обычаям дигорцы постоянно заключали брачные союзы с балкарцами и «лишь в исключительных слу­чаях баделяты-дигорцы выдавали своих дочерей за сыновей старшин других осетинских обществ, но и то только в случаях их физических или психических недостатков» [269, с. 20].

В связи с этими словами дигорцев прошлого века встает вопрос о правомерности именовать все средневековые архитектурные памятни­ки Центрального Кавказа «зодчеством феодальной Алании», потому что феодальные отношения были достаточно развиты только в Дигории, а в остальных осетинских обществах не известно ни одного княжеского рода или семьи. Поэтому книга В. А. Кузнецова [135] более отвечала бы истори­ческой действительности, если бы носила название «Зодчество феодаль­ной Асии», так как она построена исключительно на памятниках Дигории, Балкарии и Карачая, где обитали асы, или овсы грузинских источников. Не потому ли Вахушти называл овсов этих областей наиболее почетными, имеющими помещиков и крепостных? Княжеские башни, мавзолеи, но­сящие имена своих владетелей, имеются только в этих областях. Именно на территории Дигории, Балкарии и Карачая имеется масса христианских церквей и храмов. И наоборот, на территории осетин-иронцев нет ни одного княжеского поименованного сооружения, ни одного христианско­го храма или церкви, кроме часовни у сел. Нузал.

Все эти факты привели Г. А. Кокиева к выводу о том, что в Дигории «одновременно с асами-дигорцами появились ногайцы и поселились в сел. Уалаг-кау, Стыр-Дигора и др.». Участие ногайцев в этногенезе дигорцев он объяснял некоторыми физическими чертами дигорцев, а также упо­мянутыми тюркскими фамилиями дигорских баделят [149, с. 19]. Мнение Кокиева заслуживает серьезного внимания, потому что ногайцы после распада Золотой Орды вряд ли могли расселиться в чужеродной для них среде ираноязычного народа, если бы там не обитали тюркоязычные на­роды, близкие им по языку. Безусловно, их притягивала туда память о да­леком этническом и языковом родстве. О том, что в Дигории обитали тюр — ко — и угроязычные народы — мадьяры, писали К. Ган, Ж. Бессе. По словам последнего, «ни одна другая нация не похожа так на венгров, как карача­евцы и дигорцы» [12, с. 333; 228, с. 221].

Весь рассмотренный материал о балкаро-дигоро-карачаевских парал­лелях позволяет высказать предположение о том, что дигоры, очень близ­кие по своему этнониму с болгарами-утигорами и тождественные огузам — тигорам, попав в ущелья Центрального Кавказа, подверглись ассимиляции со стороны ираноязычных племен — предков иронцев. Такое вполне воз­можно, если учесть судьбу болгар, ушедших на Дунай и Волгу, где они так­же подверглись языковой и культурной ассимиляции, судьбу ассимилиро­вавшихся горцев — двалов, тагауров, куртатинцев. В свете исторических ма­териалов, проанализированных в этом разделе, перед исследователями, отождествляющими асов с осетинами, встает очень щекотливый вопрос: если асы — это осетины, то почему же они своим именем называют другой народ, своих соседей, — балкарцев и карачаевцев? Предвидя его, некоторые пытаются утверждать, что будто бы старое название — асы — сохранилось за новым народом, занявшим земли асов. Такие случаи вполне возможны в письменных источниках или у соседних народов, не заметивших этни­ческих перемещений в глубоких горных ущельях. но ведь это делают не какие-то далекие письменные источники, не какие-то несведущие соседи, а сами осетины своими устами, своим именем называют дру­гой народ. Вот этот феномен вряд ли могут объяснить ученые, пытающиеся отождествлять асов с современными осетинами.

Только противоречие стимулирует развитие науки.

Его надо подчеркивать, а не замазывать.

П. Л. Капица

В третьей части своих «Осетинских этюдов» В. Ф. Миллер писал: «Из сведений, сообщенных о предках осетин древними писателями, мы долж­ны поставить на первом месте то, что сообщается о них их ближайшими соседями-грузинами» [179, с. 15]. Из грузинских источников, освещающих историю северокавказских народов, наиболее авторитетной является хроника Леонти Мровели — автора XI в. [178]. По всеобщему мнению, он провел свою работу «с определенной политической тенденцией, соответ­ствующей требованиям объединительного движения в Грузии XI в.» [178, с. 12-14]. В этих условиях в Грузии возникает и оформляется письменно идея единства происхождения кавказских народов. Леонти Мровели «оформил эту идею по образцам уже имевшихся у византийцев и армян ге­неалогических таблиц народов, в основе своей восходящих к библейским сказаниям» [178, с. 5-6, 14]. Именно поэтому он возводит все ему извест­ные кавказские народы к единому родоначальнику — Таргамосу (Тагарму — Таргаму).

Комментаторы наследия Мровели убеждают в том, что он пользовался многочисленными источниками греческих, византийских, древнеармян­ских, древнегрузинских, персидских и других восточных авторов [161, с. 62-74; 160, с. 70-73]. Поскольку сообщения Леонти Мровели имеют принципиальное отношение к нашей теме, приведем их в достаточно пол­ном объеме.

«…Прежде всего упомянем, что у армян и картлийцев, ранов и мова — канов, эров и леков, мегрелов и кавкасионов — у всех этих народов был единый отец по имени Таргамос… внук Иафета. Среди сынов его отлича­лись восемь братьев… Гаос, Картлос, Бардос, Мовакан, Лекан, Эрос, Кавкас и Эгрос».

Шестерым из них Таргамос выделил земли в пределах Закавказья, а «земли же к северу от Кавказа не только не были уделом Таргамоса, но не было и жителей к северу от Кавказа… Потому-то избрал Таргамос из множества героев двух — Лекана и Кавкаса. Дал Лекану земли от моря Дарубандского до реки Ломека (Терек. — И. М.), к северу — до великой реки Хазарети (Волга. — И. М.). Кавкасу — от реки Ломеки до рубежей Кавказа на запад».

Таким образом, эти двое сыновей Таргамоса водворились — один на по­бережье Каспийского (Дарубандского) моря до рек Терека и Волги, дру­гой — от реки Терека и до пределов Кавказа на западе. Мровели несколько изменил библейскую «таблицу народов», где Таргам (Тагарм) был назван родным братом Ашкуза (скифов), сыном Иафета, здесь же он является вну­ком последнего. Но и в этом случае подчеркнуто генетическое родство скифов и хазар. Здесь уместно вспомнить хазарского царя Иосифа, кото­рый считал хазар и прочих тюрков рожденными от легендарного Тагарма.

Далее Леонти Мровели повествует о нашествии хазар: «В ту пору усили­лись хазары и начали войну с племенами леков и кавкасов (т. е. с народами Северного Кавказа. — И. М.). Таргамосианы в то время пребывали во взаим­ном мире и любви (т. е. народы Закавказья. — И. М.). Над сыновьями Кавказа был владыкой Дурдзук, сын Тирета (т. е. предки вайнахов. — И. М.). Решили шестеро таргамосианов (закавказцы. — И. М.) искать помощи в борьбе про­тив хазар. И собрались все из племени таргамосианов, преодолели горы кавказа, покорили пределы хазарети и, воздвигнув города на ее под­ступах, возвратились. Вслед за этим хазары избрали себе царя. Вся Хазарщина стала повиноваться избранному царю, и возглавляемые им хазары прошли Морские ворота, которые ныне именуются Дарубанди. Не в силах оказались таргамосианы противостоять хазарам, ибо было их бес­численное множество. Полонили они страну таргамосианов, сокрушили все города Арарата, Масиса и Севера. Остались за ними (таргамосианами) города-крепости Тухариси, Самшвиди и Мтверская крепость (которая есть Хунани), Внутренняя Картли и Эгриси. Хазары освоили оба пути, как то: морские ворота Дарубанди и ворота Арагвские, которые суть дариала. Стали частыми походы хазар, увод людей в плен, и никто не мог им про­тивостоять. Отныне стали все таргамосианы данниками хазар. В первый же свой поход хазарский царь перевалил горы Кавказа и полонил наро­ды, о чем выше писано мною. Был у него сын по имени Уобос, которо­му дал пленников Сомхети и Картли (Армении и Грузии. — И. М.). Дал ему часть страны Кавкаса, к западу от реки Ломека до западных пределов гор. и поселился Уобос. потомки его являются овсы. Это и есть Овсети, что была частью удела кавказа… Тогда же отдал хазарский царь двоюрод­ному брату удел лекана от моря дарубандского на востоке до реки ломеки, к тому же дал ему пленников из рани и Мовакана. И устроил­ся он в уделе Лекана… И с тех пор в течение долгого времени все народы были данниками хазар» [178, с. 22].

Из этого сообщения становится очевидным следующее.

При первом походе хазар ни о каком хазарском царе речи нет. Народы Закавказья перешли горы, покорили пределы Хазарети, воздвигли погра­ничные города. После этих поражений хазары избрали себе царя, освои­ли Дербентский и Дарьяльский проходы, покорили закавказские области, угнали пленных из Армении и Грузии (Сомхети и Картли). Земли Северного Кавказа от Терека до западных пределов гор хазарский царь отдал вме­сте с пленными своему сыну Уобосу, потомки которого назывались уоб — сы (овсы), а земли их — Уобос-ети (Овсети), восходящие к имени Уобос (т. е. «страна Уобоса»). Если верно утвердившееся в науке отождествле­ние Уобос-овс-Осетия, то получается, что осетины — потомки хазар. Чтобы объяснить этот казус, многие авторы утверждают, что в повествовании Мровели перепутаны походы скифов с нашествием хазар.

Основателем этого утверждения был Ю. Клапрот. Поскольку Мровели в библейской форме описывает происхождение народов Кавказа в пери­од до н. э., то Клапрот, по нашему мнению, перенес эту хронологию и на события той части хроники (до Афридона, Фароборота, Киаксара и др.), где речь идет о хазарах, а потому приходит к заключению: «Однако назва­ние хазар не было известно до христианской эры; хронология грузинской истории… не заслуживает никакого внимания, хотя и нельзя отрицать факт набега народа, жившего в северной части Кавказа. Это скифы греков, кото­рые наводнили Переднюю Азию под предводительством Мадиеса в 633 г. до Р. X. Они властвовали там 28 лет; у Диодора Сицилийского упоминается, что скифы переселили одну колонию мидийцев в Сарматию — страну, рас­положенную в северной части Кавказа. Эта мидийская колония и являет­ся, по-видимому, той, которая, согласно данным грузинских хроник, была образована жителями Картель — Сомхети, приведенными сюда хазарами.

Современные осетины происходят от этой колонии, и они сами называют себя ирон» [228, с. 175-176]. Но ведь у Диодора Сицилийского говорит­ся, что «царями скифов были переселены многие покоренные племена, а самых важных выселений было два: одно из Ассирии в землю между Пафлагонией и Понтом, другое из Мидии, основавшееся у реки Танаис; эти переселенцы… превратили Скифию в пустыню» [376, с. 251]. Из этого со­общения никак не вытекает, что скифы переселили кого-либо из Картли и Сомхети на Северную часть Кавказа. Важно иметь в виду, что Пафлагонией Страбон и другие авторы называют страну на Правобережье Черного моря, в Малой Азии, к западу от реки Кызыл-Ирмак [386, с. 37].

Однако из этого ничем не подкрепленного утверждения, поддержан­ного В. Ф. Миллером, в науке закрепилось мнение, что хазары грузинских хроник — это скифы, а, стало быть, Уобос — сын не хазарского, а скифского царя и что, дескать, Мровели внес события, связанные с хазарами, в столь раннюю пору из-за нехватки материала по древней истории Грузии [179; 178, с. 4; 160, с. 70-73; 161, с. 62-74].

Если продолжать следовать за Клапротом, то возникает ряд возражений, которые сводят на нет всякую историческую ценность труда Мровели:

1. Теперь уже хорошо известно, что Мовсес Хоренаци, Мар-абас-Котина и другие авторы, на труды которых ссылается Леонти Мровели, достаточ­но хорошо знали архивы Эдессы, библиотеки Александрии, Италии, Афин, Константинополя, «царские анналы, увековечившие мудрые деяния и под­виги правителей, и сочинения древних историков Вавилона, ассирийцев, египтян и греков, Ниневийского государственного архива» и т. д. [161]. Трудно допустить, что все эти источники не отличали скифов от хазар или другого племени. Общеизвестно, что почти все письменные источники всегда по­крывают именем скифов всех кочевников, вплоть до гуннов, хазар и по­ловцев. Достаточно назвать хотя бы таких авторов V в. до н. э. — V в. н. э., как Геланик, Каллиах, Страбон, Арриан, Дионисий Периегет, Феофиллакт Симмоката, Псевдо-Плутарх, Аммиан Марцеллин, Клавдий Клавдиан, Зозим, Нимфедор Сиракузский и многие другие. И только Леонти Мровели, знающий такие солидные источники, вдруг делает как раз обратное — на­зывает скифов хазарами. Уже одно это должно настораживать исследо­вателя.

2. Очень сомнительно и то, что автор XI в., современник половцев, на­воднявших Грузию, десятками тысяч переселявшихся туда по просьбе гру­зинских царей [29], прибегал бы к истории хазарских нашествий, если ему не хватало исторического материала.

3. Истории неизвестны факты поражения скифов от кавказских пле­мен, которые «преодолели горы Кавказа, покорили пределы Хазарети» (т. е. Скифии, по Клапроту). Во всяком случае Геродот, основной источник о скифских походах через Кавказ, ничего похожего на это не говорит.

4. Разве скифы при походе на Кавказ были без царя? Ведь речь идет, по словам Клапрота, о походе под предводительством Мадия.

5. Между Тереком и Кубанью никогда не существовало скифского госу­дарства, т. е. «Хазарети» Мровели.

6. В источнике говорится о хазарских городах и крепостях у Дербента. О каких скифских городах и крепостях может идти речь в этом районе, если во всем Северо-Восточном и Центральном Предкавказье археоло­ги не знают сколько-нибудь заметного скифского поселения [70, с. 66-68; 145, с. 105-167]?

7. Волга и Кубань — Великая и Малая реки Хазарети — никогда не назы­вались скифскими реками.

8. Непонятно, почему выданные сыну хазарского царя пленники из Картель и Сомхети, т. е. Грузии и Армении [178, с. 54], вдруг у Клапрота стали мидийцами, ираноязычными, предками осетин. Уж если считать их предками осетин, надо признать и ираноязычность армян и грузин! А между тем в своем 16-м письме Юстин (III в.) писал о племени парфы (слово парфы — по-скифски, «изгнанник». — И. М.) буквально следующее: «Язык у них (у парфов. — И. М.) — средний между скифским и мидийским, помесь того и другого» [169, с. 63]. Это сведение выбивает всякую почву под утверждением Ю. Клапрота, так как свидетельствует о том, что язык скифов и мидийцев был различным. Кроме того, если следовать методу Клапрота, мы, согласившись видеть за пленниками из Картель и Сомхети предков осетин, должны признать пленников из Рани и Мовакана пред­ками дагестанских леков и т. д.

9. Исследователи давно обратили внимание на то, что Мровели не внес предков осетин, т. е. Уобоса, в число кавказских народов и тем са­мым подчеркнул их пришлый характер [178, с. 55]. Но если прав Клапрот, они как раз и должны быть кавказцами, поскольку происходят от жителей Картель — Сомхети.

10. Вызывает недоумение тот факт, что овсы, упоминаемые Мровели и Джуанашером при описании жизни Вахтанга (V в.), считаются гуннами, а овсы Мровели в тексте о нашествии хазар — ираноязычными аланами [178, с. 17, 87].

11. Вместе с тем считается установленным, что овсы — противники Вахтанга — тождественны аланам [179, с. 28, 49]. Тогда почему они названы «неверными», «безбожниками»? Ведь ко времени Мровели и Джуанашера аланы уже около пяти веков были христианами [147, с. 5-11].

12. Считается также установленным, что в XVIII в. комиссия «ученых му­жей» во главе с Вахтангом VI сделала «Вставку» в Картлис Цховреба, вы­текающую из основного текста [178, с. 11, 69]. Тогда, чем объяснить тот факт, что «Вставка» довольно хорошо знает и скифов, и хазар, и овсов в отдельности?

Вполне очевидно, что без ответа на эти вопросы трудно согласиться с утверждениями Клапрота. Вопросы эти безоговорочно снимаются, если мы окинем взглядом историю походов скифов через Кавказ. Первые све­дения о скифах, называя их «доителями кобылиц» и «млекоедами», дает автор Илиады [99, с. 198]. Писатель VIII в. до н. э. Гесиод прямо называет этих «доителей кобылиц» скифами. Имя скифов упоминается в связи с греко-персидскими войнами VII-VI вв. до н. э. Важное место занимают све­дения Гекатея из Милета, который обстоятельно знает скифов и их зем­ли. По словам крупнейшего советского специалиста по истории скифов Б. Н. Гракова, в кругозор Гекатея, в противоположность Геродоту, вошла не только территория собственной Скифии, но и Северный Кавказ, на кото­ром он не знает и не называет скифских племен [95, с. 6-7]. Геродот деталь­но очерчивает границы скифов и их реки, среди которых тщетно искать Ломеку, или Терек, или Малую реку Хазарети — Кубань. Большой интерес представляют труды великого врача древности — Гиппократа, который впервые упомянул скифов на правом берегу Дона. Очень важно, что он дает сведения о быте, нравах, внешности и колхов, и скифов, чего не могли не знать грузинские авторы древних хроник.

У великого трагика Эсхила, спустя более чем 120 лет после походов Мадия, кавказ назван «дорогой скифов», что, по убеждению Гракова, означает «путь их походов, а не место жительства» [95, с. 7]. Придворный географ Дария I, Скилак Кориандский, описывая скифские племена, не упоминает никаких скифов на Северном Кавказе.

Библейская «таблица народов», как отмечалось, называет Ашкуза, т. е. скифов, родным братом Тагарма, т. е. хазар. Возможно, поэтому Мровели, построивший свой труд по библейским образцам, и не стал раз­личать скифов и хазар, как происходящих от двух братьев? Как бы то ни было, он не мог не знать перечисленных сведений, содержащихся в его источниках. И он не мог не знать, о чем и о ком пишет.

Однако вернемся к походу Мадия. Единственным источником о похо­де скифов через Кавказ является одно сообщение Геродота. Приведем и его в полном объеме, чтобы сравнить с сообщением Мровели о хазарском нашествии в Закавказье и вслед за Клапротом попытаться найти общее между этими событиями.

«Скифы вторглись в Азию вслед за изгнанными ими из Европы ким­мерийцами, преследуя же бежавших, дошли, таким образом, до Мидийской земли. От озера Меотиды до реки Фасиса и владений колхов тридцать дней пути для хорошего, легко одетого пешехода, а из колхиды недалеко уже пройти в Мидию; между этими странами живет только один народ — саспиры; миновав его, будешь в Мидии. Скифы, одна­ко, вторглись не этим путем: они отклонились в сторону и пошли по верх­ней, гораздо более длинной дороге, имея по правую руку Кавказскую гору. Здесь мидяне сразились со скифами, но потерпели поражение в битве и потеряли свое господство, а скифы завладели всей Азией.

Отсюда скифы пошли на Египет. Когда они появились в Палестинской Сирии, египетский царь Псамметих, выйдя к ним навстречу, дарами, прось­бами отклонил их от дальнейшего движения…

Скифы господствовали в Азии двадцать восемь лет».

Далее Геродот несколько уточняет свой рассказ: «И теперь еще есть в Скифии киммерийские стены, есть киммерийские переправы, есть и область, называемая Киммерией, есть и так называемый Киммерийский Боспор. Киммерийцы, очевидно, бежав от скифов в Азию, поселились на полуострове, где ныне стоит эллинский город Синопа. Видимо, скифы гна­лись за ними и вторглись в мидийскую землю, сбившись с дороги; ибо ким­мерийцы постоянно бежали вдоль моря, а скифы гнались за ними, имея Кавказ по правую руку, пока не вторглись в Мидийскую землю, свернув внутрь материка» [171, с. 250-252, 261].

Эти сведения никак не согласуются с повествованием Л. Мровели о нашествии хазар: никакого нападения, а тем более поражения скифов или хазар от местных племен, наоборот: скифы разбили мидян и полу­чили полное господство; никаких скифских городов и крепостей, ника­кого скифского государства (Хазарети) на Северном Кавказе, просто ски­фы прошли здесь, сбившись с пути; никаких скифских рек, ни малых, ни больших; никаких пленных армян и грузин, угнанных на Северный Кавказ, никаких выборов царя и т. д. Очевидно лишь очень большое желание Клапрота отождествить созвучие Уобос и Уобос-ети с Осети. Тем более что в далекое скифское время никакой Овсетии не было. Термин Овсети по созвучию с Уобос-ети появился во «Вставке» XVIII в. Не из-за такого ли отношения к источникам упрекали Клапрота выдающиеся ученые его времени? Академик А. Берже писал, что труды его «страдают отсутстви­ем критического взгляда и той правдивости, которая должна составлять неотъемлемую принадлежность всякого ученого труда» [322, с. 294-326]. Объективный подход к этим известиям не может не привести исследо­вателей к двум закономерным выводам: либо у Мровели был под рукой не дошедший до нас источник, повествующий о хазарах задолго до тепе­решних общепринятых хронологических рамок, либо Мровели, поверив библейскому кровному родству скифов и хазар, сознательно заменил их имена, не видя в этом большой ошибки, как и многие древние авторы.

Есть и другой взгляд на труд Леонти Мровели. П. Ингороква, Л. М. Меликсет-бек, Г. А. Меликишвили и другие видят в его повествовании отражение реальных событий хазарской эпохи VII-VIII вв. Мнение это полностью подтверждается исследованиями крупнейшего хазароведа М. И. Артамонова. Обратимся к его капитальному труду — «История хазар». В VII-X вв. Хазарский каганат был огромной империей, обнимающей поч­ти всю южную половину Восточной Европы, включая Северный Кавказ и Северный Дагестан, где происходило образование каганата. Он объеди­нял все тюркские племена Западно-Тюркского каганата, продолжением которого являлись «царство гуннов» Дагестана и «Великая Болгария» на Кубани [32, с. 170; 385; 203]. С 395-го по 799 г. тюркские племена гуннов, са­биров, особенно хазар совершили около 20 опустошительных нашествий в Закавказье — в Азербайджан, Грузию и Армению, каждое из которых про­должалось по нескольку лет. Все эти походы хорошо засвидетельствованы как европейскими, так и восточными авторами, в т. ч. грузинскими и армян­скими [32, с. 114-119, 126-132, 142-156, 460-470]. Так, например, «История Армении» повествует о том, как «толпы хазар и басилов, соединившись, прошли ворота Джора (Дербент. — И. М.) под предводительством своего Внасепа Сурхана, перешли Куру и рассыпались по сю сторону ее». Однако этот поход хазар был успешно отражен. «Вахаршак разгромил их и, пре­следуя, в свою очередь, перешел через ущелье Джора в страну врагов» [118, с. 134]. Хотя некоторые считают это сообщение анахронизмом, более обосновано мнение К. Патканова о том, что это сообщение исходит из уст известного гностика III в. Бардесана, а потому является вполне реальным историческим фактом. По данным крупнейшего арабского историка IX в. Балазури, которые были повторены в XIII в. Ибн аль-Асиром, при правле­нии в Иране шаха Кавада Первого (486-531) хазары захватили Джурзан (Грузию. — И. М.) и Арран (Албанию — Азербайджан. — И. М.). Кавад оттеснил их назад и, заняв область между Араксом и Ширваном, построил город Бер — да’а — «главный город всей страны и город Кабалу, что есть Хазар». Затем Кавад построил оборонительные стены и 360 городов [32, с. 116]. Другой автор IX в., Якуби, сообщал, что Кавад вернул Ирану захваченные хазара­ми земли, которые перешли к его сыну Хосрою Ануширвану (531-579), включая и эти 360 городов. Позднее арабские источники пестрят сообще­ниями о хазарах, особенно в связи с постройкой Ануширваном мощных укреплений Дербента [32, с. 117]. По сведениям Моисея Каланкатуйского, хазары совершили мощный поход в Албанию в 552 г. Но так как в даль­нейшем пленные, захваченные при этом Хосроем, именуются сабирами, то М. И. Артамонов считает это нашествие вторжением сабиров [32, с. 128]. Все приведенные сведения о нашествии различных тюркских племен в Закавказье, их поражение, постройка оборонительных городов и кре­постей против захватчиков-хазар буквально копируются в сообщении Мровели о первых походах хазар, о их поражении от таргамосианов, о по­стройке последними городов для обороны от них и т. п. Эти совпадения особенно отчетливо проявляются при описании нашествия хазар в 626­627 гг. Хронография Феофана и «История албан» Моисея Каланкатуйско­го сообщают, что хазары, привлеченные на сторону Византии Ираклием в его борьбе с Ираном, «прорвались через Дербент и, истребляя все на своем пути, достигли Куры, прошли через земли иверцев и егерцев (через Иверию и Колхиду) до Черного моря…» [32, с. 145]. Во главе этого отряда хазар стоял племянник «царя севера» ябгу-кагана Тун-шеху. Судя по мо­лодости племянника, у которого, по словам Феофана, «едва пробивался пушок на бороде», М. И. Артамонов полагает, что это был сын Мохо-шада (брата Тун-шеху) — Були-шад [32, с. 146-147]. Огромная добыча — пленные и скот, золото и драгоценные одежды, — доставленная молодым племян­ником из Закавказья, настолько возбудила жадность ябгу-кагана, что он сам решил вторично двинуться против персов и народов Закавказья. «Поэтому, — пишет Моисей Каланкатуйский, — он уведомил о том всех тех, которые находились под властью его: племена и народы, жители полей и гор, живущие в городе или на открытом воздухе, бреющие головы и но­сящие косы, — чтобы по мановению его все были готовы и вооружены». Так, в 626 г. во главе бесчисленного войска «царь севера и великий каган» двинулся в Закавказье через Дербент. Разгромив Албанию, разрушив Дер­бент, он направился в Иверию. После неоднократной осады и попыток запрудить Куру ему удалось взять Тбилиси, полонить его начальников, учинить неописуемые жестокости. Захватив в Тбилиси большую добычу, ябгу-каган вернулся в свою страну, а своего сына, пре

…Язык савроматов скифский, но издревле испорченный.

Геродот

Ученые — сторонники ираноязычности всей массы скифо-сармато­аланских племен — часто обходят стороной это высказывание отца исто­рии [93, кн. 4, с. 117], потому что оно порождает вполне естественный во­прос: а каким же языком был издревле искажен язык савроматов, если и предки их (скифы), и потомки их (аланы) были ираноязычными? Геродот не стал бы акцентировать внимание на этом факте, если бы речь шла о незначительных расхождениях между двумя какими-нибудь диалекта­ми иранского языка. Тем более что В. И. Абаев рассматривает «скифо­сарматские говоры как одно лингвистическое целое» и считает, что «вряд ли различия между племенными говорами внутри скифского или внутри сарматского были более значительными» [2, с. 149]. Вероятно, утвержде­ние Геродота было продиктовано серьезными языковыми различиями, о чем он не преминул сказать особо. Ведущие скифологи считают, что по­нятие «скифы» в различных аспектах — географическом, политическом и этническом — это далеко не одно и то же, что основным признаком, по ко­торому их отличал Геродот, был язык [380, с. 75]. Следовательно, для этни­ческой истории потомков скифо-савроматского мира огромный интерес представляет выяснение того языка, который настолько и с самого начала [83, с. 20] «испортил», т. е. видоизменил, язык савроматов. Сам Геродот пы­тается объяснить это легендарным происхождением савроматов от брака скифов с мифическими амазонками. Но в этом случае очень важно учесть, что скифы называли амазонок своим термином — ойорпата, что со скиф­ского греки переводили как «убийца мужчин» [93, кн. 4, с. 103; 83, с. 17]. Слово, переданное греками как ойор, есть не что иное, как общетюркское ойр, йэр, эр, т. е. «мужчина», «муж» [272, с. 321]. Заслуживает внимания и то, что амазонки, по словам автора III в. до н. э. Филострата, кормили своих детей кобыльим молоком — кумысом, являющимся традиционным тюрк­ским напитком [83, с. 177; 53, с. 27; 238, с. 105-106; 239, с. 79-80]. Кроме того, амазонки ездили верхом, стреляли из лука, говорили на языке, не понятном скифам [93, кн. 4, с. 113-114], которые для сношения с аргип — пеями, исседонами, иирками и другими соседями амазонок брали с собой переводчиков на семи языках [47, с. 28]. Все это наводит на мысль: а не тюркским ли языком был «испорчен» язык савроматов? Приводимые ниже материалы дают достаточно оснований для правомочности этой мысли. Необходимо предупредить читателей, что употребляемый автором в этих разделах книги термин «тюрки» или «тюркский» не имеет никакого отно­шения к известным тюркам «тюгю» V-VI вв., представлявшим собой уже сформировавшуюся этническую общность. Автор употребляет эти тер­мины чисто условно, чтобы постоянно не прибегать к развернутой харак­теристике синтеза и синкретического этнообразовательного процесса с участием каких-то пока еще четко не проявляемых пратюркских или про- тотюркских этнических элементов.

Поскольку амазонки зачастую помещаются на Северном Кавказе, под­нятый вопрос перекликается с проблемой: с какими из тюркских племен впервые столкнулись древние кавказцы — носители кобанской археоло­гической культуры. В поисках ответа на этот вопрос нельзя умолчать тот очевидный факт, что значительная часть топогидронимики высокогорий Балкарии и Карачая, включая высочайшие пятитысячники Центрального Кавказа, перевалы, ледники и реки, носит тюркские названия. Допустимо предположить, что какие-то группы древних тюрок заняли эти террито­рии задолго до расселения в предгорьях Северного Кавказа аланского или адыгского этносов. В противном случае вопрос: каким образом, ми­нуя эти народы, а точнее, через их головы, балкарцы и карачаевцы заня­ли самые высокогорные районы Центрального Кавказа? — останется без ответа. В широком историческом плане все эти вопросы объединяются в одну сложную проблему первого проникновения в Восточную Европу и на Кавказ тюркоязычных племен и возможного присутствия тюркских пле­мен еще в среде массы номадов, объединенных обобщенным названием — «скифские племена». При обзоре темы прежде всего надо иметь в виду, что «чрезмерное расширительное применение термина «скифы» к племе­нам, сходным со скифами по обычаям или сходным с ними, или, наконец, к племенам, расположенным вдоль торгового пути на восток, восходит еще ко времени до Геродота. Такое употребление этого термина встречается даже у Гекатея Милетского. Он называет… скифами меланхленов и исседо — нов, которых Геродот только сближает со скифами» [347, с. 47].

Вот как писалось по этому поводу в одном из первых томов ведущего исторического издания середины XIX в.: «О скифах и сарматах написано множество, но чрезвычайно мало с критическим тактом и с обширным знанием источников и новейших пособий. Именно во всей этой массе сочинений не достает надлежащего внимания к различию скифов и сар­матов в собственном или этнологическом смысле от употребления этих имен в обширнейшем или политическом и в самом обширном — географи­ческом значении. Если же греки и римляне в дошедших до нас сочинени­ях употребляли эти два имени не в народном смысле исключительно, то само собой разумеется, что многочисленные народы могли быть разного происхождения и языка… Были ли между ними, черноморскими скифами в теснейшем или обширнейшем смысле, уже и народы тюркского про­исхождения?.. По всей вероятности, они были уже во времена Геродота» [295, с. 114-115].

Еще выдающийся ученый прошлого века А. Н. Аристов писал, что «весь­ма возможно, что часть скифов Геродота и других древних авторов принад­лежала тюркскому племени, как полагают многие из новейших исследова­телей» [36, с. 400]. Одним из таких исследователей был и Э. Н. Эйхвальд, который приводит много доводов в пользу того, что среди скифов были и тюркские племена. В частности, он писал, что «к скифам причисляемы были нередко и разные турецкие поколения… Есть бесчисленные дока­зательства тому, что под скифами могли разуметь и турецкие племена… Геродот упоминает тюррагетов и турков (кн. 4, с. 21)… вверх по Днестру Геродот помещает турков, живущих охотой… Тирас или Тюрас (Днестр) до сих пор у турков называется Тур… Во всех изданиях имя их пишется иур — ки — юрки вместо турки… Племя тюрков упомянуто Плинием и Помпонием Мелой, у Страбона — тюрагеты… У Страбона встречается племя урги. Это не встречается ни у одного древнего автора и, следовательно, неправильно переписано переписчиком. Описка могла быть в написании слов тюрки и урки» [314, с. 57-60, 63, 75-78]. Здесь, очевидно, Эйхвальд имеет в виду скифское племя Геродота, переведенное комментаторами как иирки.

Большой знаток истории скифов Ф. Г. Мищенко писал, что «наличность в Европейской Скифии арийского и частнее иранского элемента установ­лена убедительно профессором В. Ф. Миллером; только следует искать его не в господствующей части скифского населения Южной России, а в тех зависимых от царских скифов пахарях и каллипидах, которые, буду­чи оттеснены сюда более воинственными завоевателями, и представляли много общего с сарматами, также, вероятнее всего, принадлежавшими к иранской ветви» [346]. Мнение Ф. Г. Мищенко о том, что царские скифы не были ираноязычными, поддержал и другой выдающийся знаток скифов — В. В. Латышев [350, с. 18-19 и сл. ]. Близки к солидарности с этой точкой зрения и Б. Н. Граков, А. М. Мелюкова [347, с. 50-51]. Прежде чем «списать» эти мысли и предать их забвению как безнадежно устаревшие, необходи­мо опровергнуть нижеследующие сведения самого Геродота и массу явно тюркских элементов в языке и культуре скифских племен, которые совер­шенно чужды их ираноязычным потомкам — сарматам и алано-осетинам.

1. Как известно, к кругу скифских Геродот относит около 15 племен: каллипиды, алазоны, скифы-пахари, скифы-кочевники, царские скифы, андрофаги, невры, будины, савроматы, гелоны, аргиппеи, исседоны, аука — ты, иирки (юрки), фиссагеты (массагеты) и др. Но к собственно скифам по языку он относил только первые пять племен [95, с. 17-18]. Об осталь­ных же он часто говорит, что они имеют свой отличный от скифов язык. Такими племенами он считал савроматов, аргиппеев, иирков, андрофа­гов, будинов и т. д. Кстати сказать, этноним будин трудно не сопоставить с тюркским судын (будин) — «народ», «племя».

Интересно сообщение Геродота о племени невров, которые, по его сло­вам, не были этнически скифами. «Скифы и живущие среди них эллины, по крайней мере, утверждают, что каждый невр ежегодно на несколько дней обращается в волка, а затем снова принимает человеческий облик» [93, с. 213]. «Волк считался тотемным животным невров и почитался ими», — пишет комментатор и переводчик Геродота Г. А. Стратоновский [93, с. 521]. В таком случае можно вспомнить, что волк являлся тотемным животным, прародителем и божеством древних тюрок, как, впрочем, и у многих дру­гих народов [54, с. 237, 290; 90, с. 23-24]. Китайские авторы писали о тотем­ном волке тюрков: «Хан по его характеру и свойствам есть волк»; уместно будет привести слова из инструкции китайских военачальников при напа­дении на тюрков: «Таковую должно употреблять меру: гнать кочевых и на­падать на волков». Наконец, нельзя не отметить легенду древних тюрков о том, что прародительницей их была волчица. Одно из древнетюркских племен, ведущих свое начало от сына этой волчицы, называлось Асян или Ашан. Этот этноним происходит от слова ашин, т. е. «благородный волк» [90, с. 23]. Непосредственную связь с этими данными имеют многие балкаро­карачаевские топонимы — Ас-кала (крепость ас), Аш-Тотур (название урочища), названия месяцев в календаре: Тотур-ай и др. В этих названиях сохраняется и имя народа ас (восходящее к волку), и имя божества — по­кровителя волков — Тотур [103, с. 13]. А в эпических сказаниях балкарцев и карачаевцев сыновья одного из нартских героев — Дебета — обращаются друг к другу со словами: «Ах ты, волк мой быстроногий…» [305, с. 86].

По сведениям Аммиана Марцеллина, «в середине между аланами, по­лучившими свое имя от гор, живут невры по соседству с высокими вер­шинами, на отвесных скалах…» [83, с. 188]. Не вызывает сомнений то, что у одного из самых компетентных авторов речь идет о жителях Кавказа.

2. Большое сходство с тюркскими племенами обнаруживают иирки, или июрки, которых комментаторы Геродота считают предками двуязыч­ных мадьяр, занимавших северокавказские равнины [75, с. 84-85, 324, 371]. У Геродота иирки помещены в окрестностях высоких гор, земля в их краях «твердая, как камень, и неровная», — пишет он. А комментаторы ви­дят в этой оценке солончаковые степи — бывшее морское дно [93, с. 192, 519]. Можно предположить, что здесь могли подразумеваться «черные земли» и степи-буруны Кумо-Манычской впадины. Само название — юрю — ки, июрки — очень близко этнониму древних тюркских племен июрков на Балканах и Анатолийском нагорье, а также этнониму иркан, от кото­рого происходит название Каспийского моря — Ирканское [113, с. 28-30]. С иирками Геродота вполне сопоставимы ирканцы Страбона и ирканы Помпония Мелы, жившие у Ирканского (Каспийского) моря [169, с. 116, 124; 271, с. 485-486]. Можно допустить связь между этнонимом ирканы и назва­нием племени и области Иркуун в районе «горы Эльбурз» Шереф ад-Дина Йезиди и Низам ад-Дина Шами, описавших походы Тимура в окрестности Эльбруса в 1395 г. [278, с. 122, 182]. В связи с отмеченными фактами инте­ресно заметить, что В. И. Абаев считает термин Гиркания происходящим от названия «волчья страна» [2, с. 28]. В этом случае необходимо вспомнить, что река Терек у арабских географов называлась Волком, а рудимент этого названия сохранился в нынешнем названии одного из рукавов Терека под именем Берючюк — «волчонок» [127, с. 51].

3. Сведения Геродота об иирках и аргиппеях, отождествляемых В. В. Латышевым, С. Я. Лурье, Г. А. Стратоновским с предками башкир и ма­дьяр [93, с. 519; 173, с. 100; 171, с. 249-288] по образу жизни и занимаемой территории, буквально повторяются Плинием и Помпонием Мелой при описании племени турки и тирки. «После долгого перехода по этой каме­нистой области (скифов — иирков. — И. М.), — пишет Геродот, — придешь в стра­ну, где у подножия высоких гор обитают люди… Имя этого народа — аргип — пеи» [93, с. 193]. Эти аргиппеи, по словам Геродота, все лысые, говорят на особом языке, одеваются по-скифски.

Помпоний Мела почти дословно повторяет геродотовское описание окрестностей Меотиды, земли будинов, и повествует: «В близком сосед­стве с ними фиссагенты и турки, живут в обширных лесах и добывают средства к жизни охотой. Затем суровая и пустынная страна, на широком пространстве покрытая непрерывной цепью скал… Они отличаются весь­ма справедливыми нравами, живут в лесах… головы у женщин и у мужчин голые. Поэтому они считаются священными, и не только их самих не оби­жает никто из столь диких племен, но даже другие, прибегнувшие под их защиту, становятся неприкосновенными» [169, с. 119, 122].

Продолжим геродотовскую характеристику аргиппеев: «…никто из лю­дей их не обижает, так как они почитаются священными, и у них даже нет боевого оружия. Они улаживают распри соседей, и если у них найдет убе­жище какой-нибудь изгнанник, то его никто не смеет обидеть. Имя этого народа — аргиппеи». Аргиппеи Геродота, в V в. до н. э. живущие рядом с иирками, в середине I в. н. э. Помпонием Мелой названы турками, по всей видимости, поэтому Плиний в 70-х гг. I в. н. э. тех же аргиппеев называет тирками и помещает в тех же местах, рядом с фиссагетами и зихами — пред­ками адыгов [271, с. 483; 169, с. 180].

Наличие среди геродотовских скифов тюркских племен доказывают слова автора V в. н. э. Зозима, сказанные им в адрес гуннов: «Некоторые называют этот народ Уннами, другие говорят, что его следует называть царственными скифами или тот народ, про который говорит Геродот, что он живет у Истра, со сплюснутыми носами, маленького роста» [83, с. 199]. Речь, как мы видим, идет о представителях тюрко-монгольской расы. Кроме того, есть все основания сопоставить бритоголовых аргип­пеев и турков со средневековыми бритоголовыми тюрками — болгарами и хазарами, о чем пишет «Именник болгарских князей» и Моисей Каган — катваци [32, с. 155; 124, с. 120-121].

Этноним иирки можно сопоставить и с этнонимом иркан и гиркан, кото­рые, по мнению многих ведущих историков и тюркологов, можно связать с древнетюркским этнонимом и титулом — гурхан [37, с. 105; 32, с. 422; 140, с. 100; 184, с. 397]. В пользу этого свидетельствуют и сообщения Иосифа Флавия о том, что аланы, «живущие вокруг Танаида и Меотийского озера… замыслив вторгнуться с целью грабежа в Мидию (территория Ирана и Азербайджана. — И. М.) и еще дальше ее, вступили в переговоры с ца­рем ирканцев, ибо он владел проходом, который царь Александр запер Железными воротами. и когда тот открыл им доступ, аланы напали на ничего не подозревавших мидян…» [168, с. 484]. Эти слова позволяют думать, что речь идет о Дербентских воротах, находившихся тогда в руках гуннов, к которым и относится термин Флавия — ирканцы. По сведениям Диодора Сицилийского (I в. до н. э.), гирканцы жили у южного побережья Каспийского моря [376, с. 249]. В этом контексте очень уместны слова Плутарха (46-120 гг. н. э.). Он писал, что «после смерти Дария Александр с отборнейшими силами вступили в Гирканию; увидев морской залив, пока­завшийся не меньше Понта, но имевший более пресную воду… он предпо­ложил, что это Меотида, однако естествоиспытатели за много лет до Алек­сандра знали, что это так называемое Гирканское, или Каспийское, море» [376, с. 9, 78]. Плутарх очень хорошо знает иберов, легов, гелов, албанцев и других кавказцев. По словам же Леонти Мровели, в 70-х гг. I в., т. е. во времена Иосифа Флавия, гунны владели и Дарьяльским проходом, отку­да пришли в Картли братья Базук и Амбазук. Последнего, как известно, на рубеже V-VI вв. н. э. Прокопий Кесарийский прямо называет гунном и вла­детелем Дарьяльского прохода [148, с. 112]. Известно также, что овсы вре­мен Вахтанга в середине V в. н. э. были гуннами Северного Кавказа [160, с. 108; 178, с. 33, 69-70]. Гуннами называет войско Амбазука и автор VI в. Захарий Ритор [160, с. 109].

На прямую связь скифов («доителей кобылиц», «пьющих кобылье моло­ко», «из кумыса делающих сыр» и «употребляющих конину») со средневе­ковыми куманами указывают слова П. Карпини, характеризующие послед­них: «Когда же он умрет, то… перед ним ставят стол и корыто, полное мяса, и чашу с кобыльим молоком и вместе с ним хоронят кобылу с жеребенком и коня с уздечкой и седлом, а другого коня съедают…» [238, с. 32].

4. По мнению ряда крупных специалистов, «целый ряд языков засвиде­тельствован почти исключительно ономастикой. Таков и скифский язык» [2, с. 239; 282, с. 53]. Но и «известные скифские имена в большинстве слу­чаев иранские, отчасти фракийские, отчасти пока необъяснимые. То же касается этнонимики и топонимики» [347, с. 40]. Обратимся именно к этой, пока не разъясненной категории скифских имен, этнонимов, топонимов и отдельных лексем.

В надписи Ассархадона под 673 г. до н. э. говорится о «царе страны Ишкуза (Ашкуза, Аскуза) — Партатуа» [161, с. 65; 160, с. 72; 32, с. 19]. По нашему мнению, этот этноним скифов совершенно тождествен древне­тюркскому этнониму Аскизи или Ашкиши, известному по трудам Махмуда Кашгарского и Ибн Хордадбеха [37, с. 490-587]. На древней родине тюрк­ских племен — Алтае, в среднем течении реки Абакан имеется речка Аскизи, этот район прежде входил в Аскизскую думу, ныне представляет собой Аскизский административный район. На этой реке расположено селение Аскиз, возле которого открыт известный могильник из каменных ящиков, относящийся к упоминавшейся карасукской культуре. В этом рай­оне жили алтайские тюрки рода Сагай [36, с. 346; 310, с. 71-91; 311, с. 149]. Известно, что многие тюркские племена называли себя именем рек, на берегах которых обитали, как свидетельствует «Армянская география». Известные алтайские этнонимы Чу-киши, Ку-киши, Туба-киши, Алтай-киши означают — «чуйский человек», «люди с реки Ку», «люди с реки Туба», «ал­тайские люди» и т. п. Следуя этим традициям, можно сказать, что этноним Аскузы есть Ас-кизи или Ac-киши, т. е. «Ac-люди» или «Аш-человек» [36, с. 279; 239, с. 5-6; 139, с. 174]. В прямую связь с этим этнонимом можно по­ставить сообщение Ибн Саида, переданное В. В. Бартольдом в следующих словах: «Из кавказских народов самым западным, по Ибн Саиду, был народ каса, косоги наших летописей; далее к востоку жили аркеши (или азкеши), абхазы и аланы. Все они были христианами; кроме абхазов, все считались тюрками» [388, с. 109]. В этом этнониме видится имя древнетюркского пле­мени ас, происходящего от легендарной волчицы. Родоплеменные группы ас сохранились до сих пор у казахов, узбеков, киргизов, ногайцев и баш­кир [36, с. 404; 13, с. 112]. Если же верно чтение этнонима как шикуз, то со­ответствующую этимологию его как тюркского этнонима иш-гуз (ич-огуз), воспетого в эпическом сказании огузов «О Деде Коркуде», предлагает О. Сулейменов. 24 рода огузов согласно эпосу делились на два крупных объединения: иш-огуз — «внутреннее племя» и таш-огуз — «внешнее пле­мя». Одна из песен повествует о том, что «таш-огузы восстали против иш — огузов» [41; 226, с. 77]. Исследователи предполагают переход тюркского иш-огуз в ассирийское иш-гуз; по их мнению, гласная «о» теряется в се­митской передаче. Арабы, например, огуз превращали в гуз. Византийцы именовали огузов их самоназванием — узы [226, с. 77; 36, с. 418; 37, с. 91; 78, с. 194].

Есть еще один вариант этимологии этнонима скифов. В комментариях Евстафия к Дионисию (XII в. н. э.) говорится, что скифы получили свое имя от слова, означающего на их языке «сердиться», потому, что они очень раз­дражительны [83, с. 142; 171, с. 282, 288]. Известно, что на многих тюрк­ских языках, и в частности на татарском, башкирском, слово ашу означа­ет «злиться, сердиться». Прибавив к этому слову термин киши, кизи, мы получаем интересующий нас этноним ашукизи или ашукиши, т. е. «злой мужчина». Вполне уместно здесь напомнить и то, что слово ас на чуваш­ском языке означает «беситься, шалить, озорничать» [272]. Такая частица в этнониме скифов весьма характерна.

В индоевропеистике утвердилось мнение, что имя скифского царя Ишпака восходит к авестийскому спаа — «собака» или к мидийскому спак — «собака». В индоевропейских языках этот термин распространен очень мало, поэтому говорить об индоевропейском его происхождении не приходится. Он заимствован, как считают Фасмер и Трубачев, но отку­да? Трубачев находит для славянского слова прототип — тюркское кобяк. Иранские же примеры остаются без «родителей». Но прямой переход «ко­бяк — собака» недоказуем [226, с. 269]. Имена Испак, Исмак очень распро­странены в среде башкир, каракалпаков, карачаевцев и балкарцев по сей день. С позиции тюркских языков имя Ишпак, Испак означает «след видь», что тождественно понятию «идти по следу» [226, с. 268]. Но есть возмож­ность видеть в этом имени и вариант — Асбек, т. е. «Бек асов». В любом из этих случаев можно полагать, что ассирийские надписи — самый древний документ, «могущий подтвердить факт существования в VII в. до н. э. тюрк­ского этнонима иш-огуз, титульного имени ис-пак» [226, с. 270].

5. Скифы считали своим родоначальником Таргитая, рожденного от брака дочери Борисфена и Зевса. У Таргитая было три сына: Липоксай, Арпаксай и Колаксай [93, с. 188]. Имя Таргитай пока не получило бесспор­ной этимологии, хотя буквально тождественно имени Таргитай — авар­ского посла 583 г. к римскому императору Маврикию, имени тюркского вождя Таргицай, почти сохраняется в имени Тарагай, сына известного золотоордынского хана Хулагу, и вообще стоит в ряду такого множества тюркских имен XIII в., как Актай, Асутай, Ашиктай, Баритай, Бурилтай, Бурунтай, Даритай, Камтай, Кутай, Колимтай, Кутуктай, Кяхтай, Манзитай, Ойратай, Сабуктай, Сартактай, Субектай, Субетай, Тубтай, Уйгуртай, Усутай, Хокутай, Чагатай, Чутай и многие другие. Кроме того, по своей структуре оно близко к таким тюркским социальным терминам, как курултай, и то — понимим Алтай, Тарбагатай, Чагатай, Сартактай. Частица «тай» в этих именах означает принадлежность к какому-то народу, обществу или госу­дарству [37, с. 109, 293]. Следовательно, имя Таргитай может означать «на­род Тарги», может быть — Тургу, Турку? Имя Таргитай очень близко к имени родоначальника хазар — Тагарма и родоначальника всех кавказцев гру­зинской хроники Леонти Мровели — Тагармосу с небольшой метатезой Тагар — Тарга и с характерным окончанием «ма», «тай», «мос», подчерки­вающим принадлежность к Тагару — Таргу.

Здесь весьма уместно утверждение В. И. Абаева о том, что в скифском языке «самый распространенный вид — метатезы с участием р: в группе из двух согласных р не мирится с положением на втором месте и перескаки­вает на первое». Этому факту он приводит множество примеров [2, с. 213]. Пользуясь этим, мы можем предположить переход тагры в таргы. И если учесть, что в греческом языке буква «у» означала звук г, гъ и нг, то наше предположение получает дополнительную аргументацию для чтения тангри, тагри, тагъри как тарги, таргъы, тарнгы и пр. [326, с. 226-227; 330, с. 413-432; 335, с. 165; 338, с. 519].

В балкаро-карачаевском языке при помощи «ма» образуются многие термины: адам + ма — «человек Я», сары + ма — «желтый Я». Возможно, в этот ряд могут стать этнонимы: карай-ма (караим) «смотрю, надзираю» или кара-ма — «черный Я»; таким же образом образован этноним туркмен (турк-ме), что означает: «турк Я», как и в этнониме ку-ма (куман), т. е. ку я, означающем: «лебедь Я», и восходящем к легендарному тотему — Лебедю [326, с. 99]. Таким образом, Тагар-ма с позиций тюркского языка означа­ет: тагар Я. Тюрко-скифские параллели могут быть подтверждены и тем, что в Моисеевой книге «Бытие» Аскеназ, Рифат, Тагарм являются родными братьями — сыновьями Гомера (киммерийцами) и внуками Иафета (Бытие. Гл. 10, 3) [171, с. 265]. В связи с именем Таргитай очень важно учитывать, что слово тарх/тарг на тюркских языках означает «кровный родственник», «единокровный», «соплеменник» [365, с. 72].

Имена сыновей Таргитая считаются будто бы иранскими и озна­чающими три сферы скифской мифологии — верхнюю (небо), среднюю (землю) и нижнюю (подземелье) [47, с. 84-85]. Полагают, что частица «ксай» в этих именах означает осетинское хшай — «повелитель, владыка, царь». Следовательно, Кулаксай означает Кула+ксай, т. е. «владыка солнца» или «солнца царь». Возникает сомнение: почему же именем верховного боже­ства — светила — назван младший сын при наличии живых старших? Имя другого сына — Арпаксая — считается означающим «владыка глубины», по­тому что слово арф по-осетински означает «глубокий».

Для доказательства же наличия и промежуточного божества земли исследователи прибегают к следующим аргументам: «Лингвистические исследования показывают, что все имена, которые называет Геродот в легенде о происхождении скифов, являются иранскими, но отражают за­кономерности одного из скифских диалектов, во многом близкого осетин­скому языку. Последнему, как и ряду скифо-сарматских диалектов, был свойствен переход «ри» в «ли»… Такая закономерность показывает, что «Липа» в имени Липоксай должно соответствовать форме «Рипа» в других более архаичных скифских диалектах» [47, с. 85]. Таким образом, натяги­вается недостающее звено в их толковании — название «гора» и «владыка гор». Но разве лингвистическая наука знает множество скифских диалек­тов, скифо-сарматских диалектов и даже их архаичные формы, если язык скифский «известен только исключительно ономастикой»?! [2, с. 241; 282].

Во-вторых, известно, что ламбдаизм — переход р/л является закономерно­стью тюркских языков [42, с. 117; 246, с. 12].

Теперь посмотрим, как объясняются эти имена с позиции тюркских языков. «Матерью» сыновей Таргитая была река, на тюркских языках река обозначается словом чай, сай [317, с. 224]. Поэтому ничего удивительного нет в том, что в их именах фигурирует слово «река» — сай. Кроме того, в греческом языке звуки ш, ч передаются как кс[314, с. 83-84], поэтому окон­чание ксай означает не осетинское хшаи, а просто шай или чай. Арпаксай будет Арпачай (Арпашай, Арпасай), Кулаксай — Кулакчай и Липоксай — Липокчай. В первом случае мы можем видеть сочетание ирано-тюркского названия путем сложения иранского слова арф — «глубокий» и тюркского сай, чай — «река» и получить имя Арпачай — «Глубокая река». Это слово можно вознести и к тюркскому Арпачай, т. е. «Ячменная река». Во втором названии слово кулак в тюркских географических терминах означает «боковая», «рукав», и поэтому Кулакчай и Кулаксай будет означать «боко­вая река» или «рукав реки», а может, просто — «приток». Слово липок на балкаро-карачаевском и других тюркских языках означает лыппык, ял — пак «плоский», что, вероятно, передает понятие «разливающейся реки» (Лыппыксай). Нет ли в этом имени намека на Днепровские (материнские) лиманы — лиманы Борисфена? Имена этих юношей неотделимы от таких тюркских топогидронимов и этнонимов, как Ени + сай (Енисей), Янь + сай, Бури + чай, Арпа + чай, Кара + чай, Ачи+чай, Кок + сай, Майли + сай, Кин + сай, Одз + жай, и многих других, где отчетливо читается тюркское чай, сай — «река». Имя скифского Арпаксая очень близко имени княжеского рода тю­рок — Арпад, о которых говорит Константин Багрянородный [142, с. 140].

Тюркскими являются и имена скифских царей — Янгир, т. е. «душегуб» [314, с. 57], Атей, означающее «отец». Вполне возможно, что тюркским ока­жется и имя Партутай с упоминавшимся характерным окончанием «тай».

Некоторые древнетюркские племена чередовали звуки м и б [90, с. 114; 110, с. 11; 321, с. 16], точно так же они чередуются в балкаро-карачаевском. Например, слова: биик-миик, т. е. «высоко», муну-бу, т. е. «это», и т. д. С учетом этой закономерности можно вспомнить и имя царя Мадия, ко­торое сопоставляется с именем Бадий, так широко распространенным в карачаево-балкарской среде, а может быть, и с известным именем Батый с той же частицей «тай».

6. Очень интересно сообщение Геродота о том, что скифы прежде всего и превыше всех богов почитают богиню Табити, соответствующую греческой Гестии — богине домашнего очага, городов и государств, т. е. всего окружаю­щего [93, с. 201; 95, с. 86; 158, с. 27]. Хотя в контексте недавней газетной ста­тьи крупный специалист по индоевропейским языкам О. Н. Трубачев и отме­тил, что скифы были предками современных осетин [344], однако в своих специальных работах он приходит к выводу, что «часто в «скифском много псевдоскифского». В «скифском нескифскими» являются и имена богов. По крайней мере, часть этих имен не этимологизируется как иранские, на­пример Табити, несмотря на попытки Миллера, Трацмера, Белецкого» [282, с. 54]. Имя этой богини очень близко к имени героя балкаро-карачаевских эпических сказаний — бога кузнечного ремесла Дэбета, рожденного от брака Солнца и Луны и всегда связанного с огнем очага.

Верховное божество скифов «носило имя Папай — отец» [22, с 15; 95, с. 85]. Общеизвестно, что на тюркских языках это слово означает: «отец», «предок» (бабай, баба). «Богиней лесов, лесных зверей, охоты, земли у ски­фов была Апи — мать» [22, с. 15; 95, с. 81-83, 86]. Это имя не что иное, как тюркское «мать» (апа). Есть прямая возможность с этим именем связать балкаро-карачаевсжое божество лесов, зверей, охоты — Апсаты, восходя­щее, вероятно, к форме Апи-сат. Слово сат на многих тюркских языках означает понятие «святой», «священный», отсюда это имя будет означать «святая мать» [49, с. 45-46]. В балкаро-карачаевском фольклоре она и ее дочь — волшебная красавица Фатимат (Бадымат) — изображаются в обра­зе премудрых ланей. Приведенные факты дают основание серьезно усо­мниться в утверждениях, будто бы все скифские божества носят бесспор­но иранские или осетинские имена [47, с. 22-23].

В последние годы, когда речь заходит о языке скифо-сармато-алан — ских племен, исследователи, как правило, ссылаются именно на ту ра­боту К. Мюлленгофа [343, с. 5, 7], которая у индоевропеистов еще в 30-х гг. характеризовалась как «устаревшая и ничего не дающая для вос­становления реального языка скифов и сарматов» [342, с. 416]. Их мнения сводились к тому, что многие ученые «говорили о языке скифов-иранцев, скифов-осетин, скифов-индусов (санскрит), выворачивали на все сторо­ны несопротивляющийся языковой материал, ломали или вытягивали его на прокрустовом ложе «иранских языков». И вполне естественно, что подобные манипуляции, несмотря на свою явную бесплодность, по сей день оказываются серьезным тормозом в деле продвижения науки вперед, преградив все иные возможности подхода к изучению скифо — сармато-аланского языка. А между тем, широко употребляя термин «скифский язык», даже «диалекты скифского языка», отдельные авторы забывают, что нельзя упускать из виду их условность. «Скифский язык, как нечто единое, цельное и монолитное для всех племен, известных у греков и римлян под именем «скифских», есть фикция» [342, с. 433]. Сам Геродот, как мы видели, писал, что особый язык был и у аргиппеев, и у бу — динов (кн. 4, с. 23, 106). Сообщения Страбона, Плиния и других свидетель­ствуют, что «всякое неизвестное или мало известное племя принимает имя скифов». А у целого ряда античных авторов встречаются сведения о том, что эти «скифы говорили на разных языках» [342, с. 434]. В этой связи нельзя не отметить, что многие исследователи, пользующиеся работами В. И. Абаева при освещении этнических вопросов истории Северного Кавказа, упускают из виду, что, «вместо более или менее ограниченных по территории и частью разобщенных племен скифов и сарматов ира­ноязычной группы в Причерноморье, автор создает грандиозную скифо­сарматскую народность, предков осетин, включая сюда любое племя, получившее у греков одно из этих имен; их историю он отождествляет с историей древних осетин, ищет корни осетинского эпоса в этой истории, т. е. впадает в ряд явных преувеличений» [347, с. 41]. Прямым продолже­нием такой тенденции является и новая книга В. А. Кузнецова [343, с. 347]. Осетиноведов не смущает даже такой факт, что многие скифо-сармато­аланские слова вовсе отсутствуют в словарном фонде осетин, для них достаточно, что эти слова встречаются в Авесте или в древнеиндийском языке. Почему бы эти слова не связать с таджиками, афганцами, курдами, иранцами, иронами Бухарской области, т. е. с теми, кто продолжает зани­мать прежние сако-массагетские области?

7. По утверждению такого крупного специалиста, как О. Н. Трубачев, «нередко в скифских глоссах фигурируют псевдоскифские» [282, с. 53]. Общеизвестно, что, по словам Иоана Цеца, скифы называли Азовское море — Карбалык. Это слово получило в науке широкое признание как тер­мин, означающий «Гигантская рыба» [187, с. 207; 316; 355, с. 171]. Никто не отмечает, что это скифское название состоит из двух тюркских слов: кар — «могучий», «обильный», «крупный», «мощный» [141, с. 161-162] и балык — «рыба». Можно вспомнить, что у кипчаков был одним из мощных родовых подразделений род карбалык [36, с. 367]. Уместно напомнить, что в мифо­логии саяно-алтайских тюрков земля якобы покоится на трех громадных рыбоподобных существах — кербалык [353, с. 539].

Одним из популярных напитков у упоминавшегося скифского племени аргиппеев Геродот называет напиток асхи [93, с. 192-193]. Комментируя Геродота, Г. А. Стратоновский пишет: «Слово асхи (ачи) можно сравнить с древнетюркским ачуг (горький)» — и ссылается на башкирское блюдо ашха, о котором говорит С. Я. Лурье [93, с. 519; 173, с. 100]. Но поскольку у Геродота речь идет о напитке, а не о кушанье, то это слово больше под­ходит к балкаро-карачаевскому напитку ацтхи (ачтхи), и, более того, с учетом естественных трудностей для эллинов фонетически точно воспро­изводить слова «варваров-номадов», это слово тождественно балкаро­карачаевскому термину ицхи (ичхи) — «напиток». Относительно напитка асхи следует отметить еще и такой факт. Многие авторы считают его напит­ком казанских татар — ашы [386, с. 96]. И. Забелин писал, что ашы — асхи — это сок вишен, и приводит мнение путешественника XVI в. Павла Иовия об этом напитке. Ф. Г. Мищенко считает, что дерево «Понтик», из плодов которого аргиппеи делали асхи — это род черешни [385, с. 96]. В этой связи очень интересно отметить, что византийского посла Зимарха в 569-571 гг. алтайские тюрки и их правитель Дизибул угощали великолепным напит­ком «не из винограда, но похожего на виноградный сок» [386, с. 85].

В. И. Абаев пишет, что скифское слово маза — «большой», «великий» восходит к авестийскому маз, а в осетинском языке его нет [2, с. 173]. Хотя оно и восходит к Авесте, но широко бытует у тюркских народов в тех же значениях в форме мазаллы, часто употребляется в форме маза йок, т. е. «нет сил», «нет мочи». С учетом отмеченного перехода м/б можно указать тюркское слово база — «сила», базын — «надеяться на силу». Очень интерес­но и слово мажа — «лучший», «отборный» [284; 291]. Здесь же можно от­метить, что в Малой Букеевской Орде у киргизов был мощный род — маза [36, с. 380].

В «Декрете в честь Протогена» (III в. до н. э.) царские скифы названы скифским термином сай [33, с. 57; 95, с. 22; 34, с. 635]. До сих пор не объ­ясненный термин сай/сый — не что иное, как половецко-караимское и балкаро-карачаевское слово, означающее «почет», «почитать», «уважать»; отсюда происходят у них термины: сайгъа/сыйла — «почтение», «почести», «уважение»; сайгъылы/сыйлы — «почетный», «почитаемый», «избранный», «уважаемый». От этого же слова происходят термины; сайла — «выбор», «выбирай»; сайлама — «выборный» и многие другие [330, с. 459-460]. Отсюда можно заключить, что «царские скифы» в буквальном смысле бы­ли «почетные скифы» (скифы — базилеи Геродота).

Обращают на себя внимание слова В. И. Абаева: «Не случайно, что у самого раннего автора, Геродота, мы находим наибольший процент тер­минов и слов, не имеющих удовлетворительного иранского объяснения. К числу их относится, надо полагать, и термин скул/скол». Этот элемент в самоназвании скифов — сколты, по мнению Абаева, «был, по всей вероят­ности, каким-то важным термином доиранского населения Юга России» [2, с. 244]. Поскольку этот термин в основном относился к потомкам леген­дарных сыновей Таргитая и также до сих пор не разъяснен, то заслуживает внимания примечательная догадка филолога М. Джуртубаева о том, что балкарское слово схылты, означающее «знать», очень близко по смыслу к геродотовскому термину.

Описывая реку Гиппанис, под которой греки подразумевали реку Буг и реку Кубань, Геродот говорит, что в нее впадает горький источник, «име­нуемый скифами эксампей, а эллинами «священные пути» [33, с. 57, 93, 200, 208]. Трудно судить, почему греки называли источник «священными путями», а вот скифское слово эксампай объяснить можно. Геродот пи­шет, что «название источника и местности, откуда он вытекает, по-скифски Эксампей, а на эллинском языке Святые Пути» (кн. 4, с. 52, 81). В своем капитальном анализе античных источников И. В. Куклина совершенно справедливо отмечает, что этимологию слов, которые Геродот передает и переводит как «скифские», не всегда можно объяснять с иранского [368, с. 7]. По словам В. Ф. Миллера, не поддается объяснению с иранского и термин эксампей [179, с. 132]. Однако К. Мюлленгоф первую часть сло­ва — эксам переводил как «невредимый», «неповрежденный», а вторую часть — пей — он возвел к иранскому слову пакта, пантаас — «путь, тропа» [2, с. 175; 369, с. 469]. Однако М. Фасмер считал, что такая этимология с точки зрения лингвистики — неудовлетворительна [368, с. 7]. Дело в том, что Геродот не говорит, что это перевод термина на эллинский язык, а го­ворит, что «по-скифски Эксампей, а на эллинском языке Святые Пути». Достаточно вспомнить, что во многих местах, когда возникала необходи­мость, Геродот всегда подчеркивает: «скифы называют энареями…», «кол­хидское полотно у эллинов носит название сордонического…», «скифами их называют эллины…», «называли их по-скифски аримаспами…», «эта река у скифов называется Пората, а у эллинов Пирет…», или же: «в перево­де на эллинский язык…» и т. п. А в данном случае он приводит лишь два параллельных названия, а не перевод одного и того же термина. Кроме того, если согласиться с Мюлленгофом, то слово эсен — это общетюркское «невредимый», «здоровый», «неповрежденный» [354, с. 183]. Более того, слово эсен или эшан весьма близко к слову аршан — «святая вода, целебная вода» [369, с. 53], а слово бай первоначально, в досакское время, означало сверхъестественную силу, а позднее — «богатый» [382, с. 154]. Как утверж­дал Эйхвальд, в этом названии также отражена закономерность грече­ского языка заменять звук ш на кс, поэтому название источника должно звучать как Эшампай [314, с. 80]. Это слово состоит из двух тюркских: эсен — «здоровье» и бай — «богатый». Отсюда скифский термин можно по­нять как «богатый здоровьем», т. е. эсенбай. Это название вполне примени­мо к району реки Гиппанис-Кубани — благодатной оздоровительной зоне Кавказских Минеральных Вод с многочисленными источниками горьких, кислых, горячих вод. Синоним скифского Эсанбая сохранился в названии источника и города — Эсенток (Ессентуки), что означает «полный здоро­вья», т. е. эсен + ток — «полный». Эти названия полностью отвечают своему содержанию, так как наличие многих минеральных вод способствовало укреплению здоровья. Наше объяснение подтверждается еще и тем, что, по словам Геродота, у этого источника стоял огромный медный котел ем­костью в 600 амфор, сделанный из наконечников стрел. В связи с этим уме­стно напомнить, что одна из пяти гор Кавминвод именуется Темир-кубшек, т. е. «Железный котел» [180, с. 119-136].

По сообщению Плиния, скифы называли Кавказ своим термином — Краукасис, т. е. «белый от снега» или «белоснежный» [169, с. 185; 83, с. 110]. Юлий Солин в начале IV в. н. э. писал, что скифы называют Кавказ — Круказ [83, с. 181], что означает «снежный». На карачаево-балкарском языке крау — каш или краукас означает буквально «рябой от инея» и состоит из слов: крау — «иней» и каш или кас — «рябой». Но в скифском названии, передан­ном эллинами как краукас, можно увидеть и метатезу карукас, и в этом случае слово будет означать: «рябой от снега» (кар — «снег»), что совпа­дает со скифским названием. Перевод термина краукас как «блестящий лед», который предложили Ф. Ейлерс, М. Мэрхофер, не убеждает, так как Плиний говорит: «белый от снега», «белоснежный», а Юлий Солин пере­водит как «снежный». Надо думать, что они отличали лед от снега. Более того, Ян Потоцкий писал, что на ирано-персидском языке «белый от сне­га» переводится та часть громадного горного кряжа, который именовался Парапамисом [372, с. 235]. Здесь следует еще отметить тот факт, что вторая часть этого термина — кас или каш — представляет собой общетюркское слово, означающее «гора», «возвышенность» [369, с. 265], а первую часть можно перевести с помощью карачаево-балкарского языка как кар-ау, т. е. «снежная пелена». Таким образом, скифский термин краукас — «белый от снега» на карачаево-балкарском может означать Кар-ау-каш, т. е. «гора, по­крытая снежной пеленой».

Считается, что греческое название пантикапей есть скифо-осетинское выражение «дорога рыб», состоящее из ирано-осетинских слов: панти — «дорога» и каф — «рыба» [2, с. 170; 47, с. 24; 83, с. 11; 103, с. 14]. Такое назва­ние можно было бы оправдать по отношению к Керченскому проливу, так как о рыбных богатствах Меотиды и Кубани говорит множество известий Плиния, Страбона, Помпония Мелы, Никифора и др. Но ведь Пантикопеем греки называли и правый нижний приток Днепра — Ингулец [83, с. 15]. Представляется более правдоподобным и отвечающим своему названию греко-тюркское объяснение этого наименования. Мы уже говорили, что на тюркских языках слово кап означает «ворота». К этому слову в приве­денном названии прибавлено греческое слово понт. Отсюда название пантикапей будет означать «ворота понта». Такое название соответствует и Керчи с Керченским проливом и нижнему притоку Днепра, откуда начи­нается вход в Черное море — Понт. В пользу такого толкования свидетель­ствуют и слова Аммиана Марцеллина о том, что «из Меотийского болота огромное количество воды прорывается через узкий Пантикопейский пролив в Понт» [377, с. 287].

Завершая скифо-тюркские лексические параллели, нельзя не отметить, что из 200 скифо-аланских глоссов многие в осетинском языке неизвестны, тогда как 53 слова свободно бытуют до сих пор в балкаро-карачаевской живой речи. Можно было бы подумать, что эти слова — позднейшие заим­ствования из дигорского, но этому противоречит тот факт, что большин­ство из этих слов бытует и в других тюркских языках. Достаточно назвать такие вовсе отсутствующие в осетинском слова, как ана, зор, сир, тири, сары, каш, сай, ши, аз/ыз, бай, ам/эм, yap, базук, гару, маза, пара, фахму, хунер и многие другие в тех же значениях, в которых они употребляются

В. И. Абаевым [2, с. 151-190]. Теперь рассмотрим этнографические мате­риалы, имеющие отношение к нашей теме.

8. Начнем с материальной культуры. Наряду с упоминавшимся на­питком асхи-ицхи основной повседневной пищей скифов было кобылье молоко — кумыс и сыр из него — иппак, как писали Геродот, Гиппократ и Страбон [95, с. 47; 271, с. 275, 277, 284]. Интересно, что Гиппократ прямо уточняет, что скифы «пьют кобылье молоко и едят иппак (сыр из кобылье­го молока)» [376, с. 269]. Не приходится останавливаться на том, что кумыс и сыр из него считаются специфическими тюркскими традиционными эле­ментами пищи. Они хорошо зафиксированы у гуннов и у других племен еще в первых веках [53, с. 27; 239, с. 78-79]. По нашему мнению, термины иппак и гиппакможно сопоставить с карачаево-балкарским словом аппак, т. е. «белый-белый». Но, разбирая эти термины, филолог С. Я. Байчоров пи­шет, что «современное карачаево-балкарское гыпы ак, гыфы ак — молоч­ные продукты, приготовляемые добавлением к молоку кефирных гриб­ков» [49].

В. И. Абаев пишет: «Напиток кефир, а заодно и его название (в том числе и русское «кефир»), считается кавказского происхождения. Однако перво­источник, насколько нам известно, не установлен» [3, с. 627]. Соответствие скифо-сарматского иппак — гиппак с балкаро-карачаевским гыпы-ак при­водит Байчорова к убеждению, что Геродот и Гиппократ зафиксировали тюркский термин, означающий молочные продукты, заквашиваемые ке­фирными грибками [49, с. 54]. Интерес к этимологии этого термина усили­вается тем, что в отечественной науке еще с прошлого века установлен­ной родиной кефирных грибков являются окрестности Эльбруса по верховьям Кубани [128, с. 187-188]. Добавим к сказанному, что Геродот и его предшественники Гомер, Гесиод, Эсхил часто называли скифов «дои — телями кобылиц» и «млекоедами» [95, с. 18, 47; 271, с. 275, 815]. Страбон уточнял, что «теперь еще есть так называемые «обитатели кибиток» и «ко­чевники», занимающиеся скотоводством и питающиеся молоком, сыром, и главным образом сыром из кумыса». При этом Страбон приводит слова Эсхила: «…что из кумыса сыр едят, то скифы справедливые» или «…в земле галак-тофагов, что дома имеют в повозках» (Гесиод). У всех этих авторов среди скифов называются племена — гиппомолги, т. е. «доители кобылиц», и галактофаги — «питающиеся кислым молоком» [271, с. 275, 277, 284, 815]. Весьма кстати и следующее сообщение Страбона, характеризующее некий кочевой народ, живущий рядом с «георгами» — земледельцами: «Скифское племя, живущее над ними (георгами. — И. М.), было кочевым, последнее употребляло в пищу не только мясо вообще, но в особенности конину, а также сыр из кумыса, свежее и кислое молоко; последнее, особым обра­зом приготовленное, служит у них лакомством». Вот почему Гомер называ­ет все население части света «галактофагами». Не может быть сомнения в том, что здесь речь идет о кочевом тюркском племени. А Геродот в тех же местах у устья Дона, за будинами, к востоку от фиссагетов помещал иир — ков, над ними же аргиппеев. Следовательно, кочевой народ, живущий, по Страбону, над георгами или, по Геродоту, над иирками, является аргиппея — ми, которых Помпоний Мела прямо называл тюрками.

Доителями кобылиц были и есть все тюркские племена и народы. Все они являются млекоедами, молоко в различных видах, особенно разно­видности айрана и вообще молочные продукты составляли их основную пищу. У балкарцев и карачаевцев молоко и молочные продукты настоль­ко почитались, что их название превращено в табу. Скрывая название «молоко», они просто именуют его имя табуизированным термином акъ, т. е. «белый» [272, с. 116-117]. Чтобы осведомиться о наличии молока или молочных продуктов, они спрашивают: «Акъ бармыды?», т. е. «Белое есть?». Древнегреческий термин «галактофаги» или «млекоеды», а еще более у Евстафия — «млекопийцы» [171, с. 282] на тюркских языках будет акъ-ицер или акъ-ичер, т. е. «пьющий белое (молоко)». Общеизвестно, что греческие названия других племен почти всегда являлись либо кличками, либо фик­сацией какой-либо особенности их быта, одежды, среды обитания и пр. (троглодиты — пещерники, меланхлены — черноризцы, гениохи — кучера и т. д.). Отсюда питающиеся молоком номады и получили свое прозвище «галактофаги», что на тюркском будет акъ-ицер. Позднее у эллинских авто­ров первых веков эта кличка превратилась в этноним гуннского племени — акацир. Такое разъяснение гуннского этнонима более соответствует дей­ствительности, нежели тюрко-персидское толкование его как «главный народ» [32, с. 56] или «лесной человек» [81, с. 15]. Поскольку гунны — коче­вой народ, то вряд ли их можно было считать лесными людьми, так как в лесах народ кочевать не может.

Широко известно, что большое место в материальной культуре скифов занимал войлок, из которого изготовлялась одежда, башлыки, им покры­вали они свои повозки и пр. [93, с. 193, 205; 271, с. 276]. Столь же широкое применение имел войлок у всех тюрко-кочевнических племен — у древних тюрков Алтая, у гуннов и др. [96, с. 22; 239, с. 102-103]. В наши дни войлок является одним из специфических отраслей домашнего промысла кир­гизов, казахов, алтайцев, балкарцев, карачаевцев и других тюркских на­родов. Изготовление различных войлоков и изделий из него является на Кавказе отличительной особенностью мастерства балкаро-карачаевских женщин. В XVII-XVIII вв. их продукция пользовалась большим спросом у многих народов Кавказа [12, с. 208].

9. Не менее интересные скифо-тюркские параллели дает и духовная культура скифов. Кроме отмечавшихся скифских божеств, надо сказать и о том, что скифы верили и поклонялись различным «хозяевам земли, воды», всякого рода оборотням и т. п. [95, с. 86]. Все эти поверья были характер­ными для древних тюрок, гуннов, болгар, хазар и являются особенностью этнографии современных тюркских народов: чувашей, татар, кумыков, балкарцев, карачаевцев [95, с. 86; 82, с. 342; 90, с. 80; 128, с. 311; 239, с. 104; 260, с. 81]. Хорошо известно, что скифы поклонялись мечу. Божественным даром и предметом поклонения он был и у гуннов, считавших его мечом верховного бога — Тейри, а греки именовали «мечом Марса» [119, с. 90-91, 102]. Сравнительное изучение тюрко-монгольского эпоса привело иссле­дователей к выводу, что «преклонение перед оружием привело к возник­новению культа «бога-меча», буквально «меча» [177, с. 109].

Известное развлечение скифов — погоня за зайцами, приведшее в свое время в замешательство войско Дария и часто изображаемое на скифских предметах, в 1883 г. наблюдал М. М. Ковалевский в балкарском селении Былым. Великолепно знавший все законы и обычаи кавказских народов, выдающийся ученый не нашел этому развлечению других параллелей, как случай, описанный Геродотом [95, с. 29; 144, с. 575]. Отголоски этого развлечения запечатлены и в карачаево-балкарском нартском эпосе [304, с. 103-104].

10. По словам Геродота скифы «гадают при помощи множества ивовых прутьев следующим образом: принеся большие связки прутьев и положив их на землю, они раскладывают их порознь и затем, перекладывая пру­тья по одному, гадают; произнося предсказания, они вместе с тем снова собирают прутья и раскладывают их поодиночке. Таков у них исконный способ гадания». Обычай гадать на прутьях отмечает Аммиан Марцеллин и у аланов. Есть сведения, что подобный обычай сохранился у дигорцев, но никем подробно не описан. Однако достоверно известно, что «наибо­лее древнее археологическое свидетельство культового использования прутьев таволги дает Кенкольский катакомбный могильник в Киргизии. Этнографически различные проявления культа таволги отмечены прежде всего в среде тюркоязычных народов (алтайцы, чуваши, казахи, киргизы, узбеки, тувинцы) и их ближайших соседей. Древность связанных с тавол­гой религиозных представлений подтверждает магическая формула ша — маистской по содержанию рунической «Книги гаданий» IX в.: «Одна тавол­га становится сотней таволг» [339, с. 57-59]

11. Известно, что орнамент являет собой один из элементов традици­онной культуры народа. Считается почти всецело признанным фактом, что для многих тюркских племен Алтая, Енисея, для половцев Южно-Русских степей было очень характерно украшать различные предметы, костяные накладки лука, седел, колчанов и пр. орнаментом, состоящим из циркуль­но круглых кружков с точкой по центру [217, с. 156-157]. На известной вазе из Кульобского кургана, где изображена целая композиция из жизни скифов, бросается в глаза то, что у первого, четвертого, пятого, шестого и седьмого скифа (т. е. за исключением только двух изображенных) на шта­нах, кафтанах, башлыках, на обкладках колчанов изображены систематич­но размещенные узоры именно из подобных орнаментальных кружков.

12. О скифском обычае побратимства мы знаем со слов Геродота сле­дующее: «Клятвенные договоры совершают так: в большой глиняный ковш наливают вина и примешивают к нему кровь договаривающихся, сделав укол шилом или небольшой надрез ножом на теле, затем погру­жают в чашу меч, стрелы, секиру и дротик. По совершении этого обряда они долго молятся, а затем пьют смесь как сами договаривающиеся, так и достойнейшие из присутствующих» (кн. 4, с. 70). Подобный обычай бук­вально сохранился у половцев: «Половец прокалывает себе иглой палец и выступающую кровь дает сосать тому, кого избирает себе в постоянные спутники и друзья, после чего сосавший кровь своего товарища становит­ся для него как бы собственностью, его кровью и телом. Иногда употре­бляется и другой обряд. Желающие вступить в побратимство наполняли напитком медный сосуд, имеющий подобие человеческого лица, пили из него оба, собирающийся в путь и его спутник, и после этого уже никогда не изменяли друг другу» [382, с. 222-223].

13. В связи с рассматриваемым вопросом представляют значительный интерес и антропологические характеристики. Известно, что Геродот ха­рактеризует аргиппеев, которые употребляли напиток асхи, следующими словами: «У подножия высоких гор, выше цирков, живут люди, которые, как говорят, все плешивые от рождения — как мужчины, так и женщины, кур­носы и с большими подбородками; они говорят на особом языке, одевают­ся по-скифски» (кн. 4, с. 23). Очень важно, что исследователи считают, что «плешивость аргиппеев, вероятно, следует понимать, как слабое развитие растительности на голове и лице, действительно наблюдающееся у неко­торых монгольских племен» [375, с. 263]. Гиппократ (460-377 гг. до н. э.) писал о скифах, что они похожи только на самих себя и не похожи ни на один другой народ, «отличаются толстым, мясистым, нечленистым, сырым, немускулистым телом; благодаря тучности и отсутствию растительности на теле обитатели похожи друг на друга: мужчины на мужчин, женщины на женщин» [375, с. 296]. Нетрудно понять, что речь идет о представителях монголоидной расы.

Эти сведения совпадают с характеристикой гуннов Аммиана Марцел — лина: «…все они отличаются плотными и крепкими членами, толстыми затылками… лица у них безбородые, безобразные, похожие на скопцов» [179, с. 118; 206, с. 236].

14. Перечисленные скифо-тюркские параллели дополняются и рядом археологических фактов. Скифский метод бальзамирования трупов, опи­санный Геродотом, полностью совпадает с методом бальзамирования у гуннов и горно-алтайских тюрков, как справедливо отмечали С. Руденко и Г. А. Стратоновский [93, с. 521; 248, с. 56]. Геродот сообщал, что по легенде скифов на их землю «упали с неба золотые предметы: ярмо, секира и чаша… в память об этой чаше еще до сего дня скифы носят чаши на поясе» [93, с. 189]. В прямую связь с этой особенностью скифов ставит Ф. Г. Мищенко этимоло­гию термина «скиф». Он писал: «Этимология греческого имени, если толь­ко оно не искажение какого-либо из туземных имен, приводит нас к слову скюфос — «чаша», «кружка»; эолийская форма скютос» [346, с. 200 и сл. ]. Нельзя не обратить внимания на тот очевидный факт, что неотъемлемой деталью десятков и сотен сохранившихся половецких и древнетюркских каменных изваяний является именно изображение чаши, которую они, как и скифы, всегда носят на поясе [236, с. 50-52; 384, с. 180-229]. По сообще­нию Низами, кочевые тюрки до принятия мусульманства поклонялись из­ваянию с чашей как божеству [226, с. 276]. Половцы являются чуть ли не единственными продолжателями обряда захоронения с конем и в срубах, так свойственных скифам. Все это находит прекрасное подтверждение в ка­питальном труде С. А. Плетневой, где рассматривается прямая связь между скифскими чашами, котлом, отлитым из бронзовых наконечников стрел, и гунно-половецкими традициями, которые отражены и в этнографической культуре тюркских народов XVIII-XIX вв. [367, с. 22-23].

Отмеченный ряд скифо-тюркских параллелей, проявляемых в мате­риальной, духовной культуре, в языке, по данным археологии и письмен­ных источников, дает основание сделать вывод о том, что незаслуженно и преждевременно отвергнута идея о наличии в массе племен, объеди­ненных под эгидой скифов либо в географическом, либо по хозяйственно­бытовому признаку, племен с тюркской речью. Масса специфических черт культуры скифов сохранилась только у тюркских племен (конина, кумыс, айран, чаша на поясе, каменные изваяния, захоронения коней, войлок и т. д.) и считается их этнографической особенностью. Ни один из перечис­ленных элементов не встречается у сармато-алано-осетин, считающихся потомками скифов. Среди скифов были тюркоязычные племена. В против­ном случае невозможно объяснить такой феномен, как сохранение массы скифских элементов только у тюркских племен. Этот вывод подтвержда­ется и скрупулезным анализом античных источников и археологических материалов, которые свидетельствуют о том, что «территорию первона­чального обитания скифских племен следует очертить в Южной Сибири, в Туве» [368, с. 192-193], т. е. на прародине тюркских племен. Вероятно, нельзя сбрасывать со счетов и тот факт, что не все племена, именовавшие­ся у греков и римлян скифами и сарматами, говорили на одном, иранском, языке. С полной ясностью эта точка зрения нашей ведущей лингвистиче­ской школы высказана виднейшим иранистом Б. В. Миллером, сыном и последователем В. Ф. Миллера, много сделавшего для изучения вопроса о языковой принадлежности скифов и сарматов: «Обширность террито­рии распространения иранских языков в настоящее время и в древности… исключает всякую возможность предположить существование некогда на всем этом обширном пространстве какого-то единого народа, соз­давшего единый иранский праязык» [347, с. 41]. Изложенные в этом раз­деле факты позволяют думать, что были правы такие исследователи, как Мищенко, Латышев, Цейсс, Нейман, Нибур и другие, считавшие «царских скифов» ветвью урало-алтайских, а не иранских народов, поскольку и сам В. Ф. Миллер ничего существенного не смог противопоставить их доводам и вынужден был заключить, что «вопрос о том, что царские и кочующие скифы принадлежали к неарийскому племени», остается отложенным до новых повторных исследований, хотя не считает доказанным и факт их иранства [179, с. 116 и сл. ].

С рассмотренными вопросами тесно перекликается следующий раз­дел нашей работы, касающийся скифо-хазарских нашествий в Закавказье и Переднюю Азию.