ИСЧЕЗ ЛИ ШУМЕРСКИЙ ЯЗЫК?

…Карачаево-балкарский язык — «мал зо­лотник, да дорог» с точки зрения методологии изучения языка, в первую очередь языков ту­рецкой системы.

А. К. Боровков

«Да, исчез», — утверждают все справочные издания и выводы круп­нейших исследователей древних языков Передней Азии [280; 315]. Это положение иллюстрируется следующими словами ведущего советского специалиста по языкам Древней Передней Азии И. М. Дьяконова: «Нет, по­жалуй, такой семьи языков на земном шаре, с которой не пытались генети­чески связать шумерский [4] язык». Признавая структурную близость ряда кавказских языков с шумерским, он продолжает: «Но как бы значитель­на ни была эта структурная близость, она не свидетельствует о родстве, пока нельзя выявить и материальную близость» [102, с. 84]. Материальную близость словарного фонда шумерского и ряда тюркских языков доказы­вали виднейшие специалисты прошлого по истории и культуре народов Передней Азии. Однако и их выводы считаются основанными на ошибоч­ном чтении или толковании шумерских слов, «на внешнем сходстве звуча­ний, не составляющих систему» [102, с. 84]. Таким образом, современная наука о языках Древней Передней Азии приходит к заключению: «При нынешнем состоянии наших знаний ни материал грамматических фор­мантов шумерского языка, ни материал таких слов основного словарного фонда, как числительные, термины родства, названия частей тела и т. п., не обнаруживают никаких систематических соотношений с аналогичным материалом других языков… Поэтому в настоящее время шумерский язык приходится считать изолированным, и родство его с каким бы то ни было другим языком — неустановленным» [102, с. 84].

Однако еще в 1975 г. была высказана гипотеза о том, что «состояние нынешних знаний и лексический материал, содержащийся в статье И. М. Дьяконова, позволяют установить культурное родство шумерского с ныне живыми тюркскими языками» [226, с. 230].

Но каким образом шумерские слова сохранились в тюркских языках? Единственным ответом, как мы видели выше, служит утверждение о том, что это «случайные созвучия». Это не совсем так потому, что совпадают и смысловые значения слов. Встает другой вопрос: почему же столь рази­тельные и буквально совпадающие по смыслу «созвучия» обнаруживают­ся в основном в тюркских языках?

Для того чтобы сделать попытку понять это, нужно обратиться к специфи­ке исторических отношений между «Европой и Азией», долго олицетво­ряемой представлениями об извечной военной опасности и культурной отсталости кочевников, в том числе и тюркоязычных. Постулат этот родил­ся давно.

Там постарались отгородиться от тюрков Китайской стеной в 3 тыся­чи километров, здесь воздвигли Железные ворота (Дербент). Передняя Азия и Ближний Восток были прикрыты неприступными твердынями Кавказских гор и Черным морем. И лишь на севере Каспия, в низовьях Итиля и Яика, гуляли сквозняки и взвивались в вихре этнические перета­совки. Европейские и восточные источники полны описаний мощных про­рывов тюркских племен через отмеченные преграды. Походы их через Дербент и Дарьял не раз потрясали Переднюю Азию в первых веках н. э. [32, с. 40-67].

В результате этих событий только племена, находившиеся на гребне пер­вых азиатских волн, могли осесть на Кавказе и у дербентских стен. А таковы­ми могли быть гунно-болгары, сабиры и предки хазар, сыгравшие большую роль в этнической истории тюркских народов Северного Кавказа. Именно эта ветвь тюркских племен входила в первые контакты с переднеазий — скими и индоевропейскими языками. Не эта ли ранняя связь и смешение делали язык болгар и хазар, по словам средневековых авторов IX-X вв., непонятным другим тюркам [37, с. 37, 509]. Может, поэтому они считали болгар особым родом тюрок, из-за их большой смешанности с другими этническими группами? Исследования советских ученых уводят пред­ков болгар в сарматский мир низовьев Волги и Северо-Восточные степи Казахстана [91, с. 131-148; 260, с. 10]. Хазары же, только в VIII в. перенесшие свою столицу на Итиль из Дагестана, по заключению В. В. Бартольда, во­обще «народ неизвестного происхождения» [37, с. 37, 597]. Ничего опре­деленного о происхождении хазар не говорит и крупнейший хазаровед М. И. Артамонов, кроме констатации того, что хазары в бассейне Волги появились задолго до VI в., т. е. до возникновения Тюркской империи [32]. Но вопрос, когда и откуда они появились, остается открытым.

Все это заставляет более внимательнее отнестись к почти буквальному фонетическому и смысловому тождеству шумеро-тюркских терминов, ко­торые приводят исследователя к выводу о том, что «совпадения форм и смыслов — системны и потому не случайны» [226, с. 230].

Касаясь шумеро-тюркских лексических схождений, мы всецело при­держиваемся чтений, толкований и переводов шумерских слов, принятых М. И. Дьяконовым и другими специалистами по переднеазийским языкам. Мы обращаем внимание на ряд балкаро-карачаевских нарицательных имен, которые, на наш взгляд, представляют наибольший интерес, как не встречающиеся в других тюркских языках.

У балкаро-карачаевцев слово «мать» произносится амма, в умень­шительно-ласкательной форме — амма + ка, а слово «отец» соответствен­но — ата и ата + ка. Дедушка у балкарцев и карачаевцев звучит как аппа, уменьшительно-ласкательно — аппа + ка, а бабушка соответственно — буба и буба + ка. Обращает на себя внимание тот факт, что форма аппа + ка, буба + ка, амма + ка и многие другие образованы с помощью ласкательно­уменьшительного форманта «ка».

Одни авторы формант «ка» считают древним западно-иранским, боль­шинство же полагает, что слова с этим формантом вообще не являются иранскими. Такой же спор идет относительно форманта «ук», «ука». В тра­диционном балкаро-карачаевском быту довольно обычны имена с этим формантом: Инал + ук, Баксан + ук, Бат + ука и др. Э. А. Грантовский пишет, что западно-иранские племена с именами на «ука» и «ка» проникали с се­вера, через Кавказ [101, с. 295]. В связи с этим выводом специалиста необ­ходимо отметить, что в балкаро-карачаевском языке существует и целый ряд личных уменьшительно-ласкательных имен: Биля + ка, Ариу+ка, Илляу + ка и другие, а также масса слов детской речи в той же форме, обозна­чающих части тела, предметы обихода, образ действия: ко + ка (ручка), ка + ка (ножка), бок + ка (шапочка), ук + ка (обнять), уу + ка (прогулка) и т. д.

В балкаро-карачаевском языке столь же распространенными формами являются «ак» и «акк», которые, по словам языковедов, также характери­зуют североиранские имена [101, с. 295]. Но в балкаро-карачаевском они характеризуют не только личные имена, но и в массовом количестве упо­требляются в названиях предметов, действий. Не будучи специалистом — языковедом, автор пользовался лишь разговорным балкаро-карачаевским языком, что, разумеется, всегда будет оставлять место для сомнений в оценке истинного тождества сравниваемых терминов. Дальнейшая раз­работка, подтверждение или опровержение — дело специалистов, но при­веденные материалы позволяют автору осторожно поставить вопрос: не является ли все это системой в балкаро-карачаевском языке, так как фор­манты «ка», «ак», «акка», «ука», «ук» охватывают не только личные мужские имена (а они очень подвижны), как в западно-иранском, но и пронизыва­ют всю систему и мужских, и женских, и нарицательных имен и названия частей тела, предметов обихода и быта, и служат для обозначения образа действия в пространстве и времени?

Высказываемые выше предположения базируются на целом ряде фак­торов:

I. Есть все основания полагать, что бездоказательно отброшено и за­быто в науке мнение Ф. Гоммеля, высказанное в начале XX в., о том, что «по своему языку народы Передней Азии принадлежат к трем обширным группам, раздельность которых может быть прослежена до самой ранней древности: сумеро-алтайской, алорадской и семитской… Остатки сумерий — ского языка дошли до нас в целом ряде волшебных формул и заклинаний… как разговорный живой язык, сумерийский, вероятно, перестал существо­вать уже очень рано». К шумеро-алтайскому он относит урало-алтайские языки и продолжает: «…с ближе всего подходящими к сумерийскому язы­ку тюркскими наречиями и языком монгольским мы, к сожалению, совер­шенно незнакомы за время до Р. X. Древнейшие памятники языков, так называемые древнетюркские надписи Южной Сибири и Монголии… воз­никли лишь в VIII в. по Р. X.» [100, с. 26]. Здесь необходимо заметить, что это письмо не «возникло лишь в VIII в.», а лишь найденные образцы текстов датируются этим временем. О существовании письменности еще у гуннов довольно определенно говорят письменные источники [245, с. 165-167].

Другой выдающийся ученый, виднейший востоковед, раскопавший в 1906-1907 гг. знаменитый архив хеттских царей Малой Азии, — Гуго Винклер в своей работе «Духовная культура Вавилона» писал, что «попытки на основании языка установить связь шумерийцев с другими известными группами народов и доказать их родственную общность пока кончались неудачей и, по-видимому, безнадежны». Как сказано было выше, к этому выводу ничего не добавил и И. М. Дьяконов. Но Винклер далее продолжал: «…поэтому все, что мы можем сказать о них, состоит в следующем: суме — рийцы — не семиты, и еще менее того индогерманцы… Язык их по своему строению тождествен кое в чем с языком тюркских народностей, однако это еще не доказывает их родства» [67, с. 14].

II. В середине XVIII в. до н. э. в Переднюю Азию хлынули из-за гор не­кие «горные жители», «обитатели гор», «горцы», «полукочевники», «ското­воды», именовавшие себя кассу и вошедшие в литературу и историю под именем касситы [67, с. 14; 68, с. 299-300]. Имя это образовано по тому же принципу, как от библейского Сима — семиты, от Борисфена — борисфени — ты, от Троглос — троглодиты и т. п. Они правили Вавилоном более 500 лет, тексты насчитывают 36 правителей из рода кассу, династия которых пре­кращается в XII в. до н. э. «К этому времени они совершенно вавилонизи — ровались. Всего правдоподобнее будет искать их родину во внутренней Азии, так что они действительно являются своего рода предшественни­ками тюрков и монголов» [67, с. 36]. В этой связи очень важно, что один из царей кассов носил имя Ага [100, с. 59-60]. Вполне допустимо предпо­ложение о связи имени кассу с китаизированным названием хазар — коса, восходящим к их самоназванию от слова каз — «кочевать» [32, с. 114; 366, с. 51]. А это, в свою очередь, рождает законный вопрос: так ли анахрони- стично сообщение грузинских летописей о нашествии хазар в Закавказье и Переднюю Азию еще в период до н. э. ? [178, с. 25-26]. Во время правле­ния кассов «отдельными областями правили цари или «отцы» (адда), при­чем власть… передавалась не от отца к сыну, а от дяди к племяннику (сыну сестры)… выражение «сын сестры» вообще означало «потомок», «член данного рода». Области Элама (возможно, соответствовавшие территори­ям первоначального расселения племен) находились под общей гегемо­нией верховного вождя» [68, с. 300-301]. В этой цитате из первого тома «Всемирной истории» наше внимание, во-первых, привлекает то, что сло­во адда, как и у тюркских народов, означает «отец», а во-вторых — передача власти племяннику по сестре. Поэтому в легенде о Саргоне упоминается дядя по матери — Ака, от которого он получил власть. Уместно заметить, что у тюрков, в том числе и у балкаро-карачаевцев, дядя по матери счита­ется самым почетным, близким и надежным родственником. Существует поговорка: «Когда заходит дядя по матери, то от радости задрожит даже центральный, опорный столб дома», а этот столб всегда олицетворял на­дежность и благополучие семьи. По общему признанию, «до сих пор нель­зя считать установленным, к какой группе языков можно отнести язык Элама», равно как и название самой страны [68, с. 224]. Но если правомер­но сопоставление Элама с территориями первоначального расселения племен, то можно вспомнить тюркское слово эл, которое уже в памятни­ке Кюль-Тегину означало «группа племен», «племенной союз», «государ­ственное устройство» или «самостоятельная государственная жизнь», а в балкаро-карачаевском языке употребляется в значении «село», «страна» [46, с. 50-51; 287, с. 42]. А термин элим в балкаро-карачаевском означает «мое село», «моя страна», что очень близко понятию: «территория перво­начального расселения племен». В языке балкарцев и карачаевцев это слово образовано с помощью притяжательного аффикса — м, как и слова: Адам+ым «человек мой», къыз + ым — «дочь моя», ага + м — «дядя мой» и многие другие.

III. Имена многих шумеро-аккадских и вавилоно-египетских богов бы­туют в балкаро-карачаевской среде как живые формы божественного заверения, клятвенных заклинаний, изречений, наговоров, т. е. в тех же формах, в каких дошел до нас шумерский язык, — «в целом ряде волшеб­ных формул и заклинаний, божественных песнопений, покаяний, псалмов и пр.» [100, с. 26].

Верховная богиня материнского рода, деторождения, родительница всего существующего — Инанна [100, с. 221] фигурирует в речи балкаро­карачаевских женщин наравне с именем Аллаха в слове ийнан, равно­значном русскому «ей-богу!». Кроме того, балкарцы и карачаевцы самую старшую в роде бабушку, прародительницу, называют термином ынна. Аккадские племена своих богов называли Бель. Билла у вавилонян — это был верховный бог земли [68, с. 304] и владыка воздуха [100, с. 32, 41]. Этот термин часто употреблялся у них в значении просто «бог» и приставлялся к именам отдельных богов, как, например, к имени бога Мардука — Бела Мардук (бог Мардук), Бил-Гамеш (бог Гамеш) [68, с. 305].

У древних египтян богом небесного свода, владыкой воздуха был Шу, равный вавилонскому Биллу [100, с. 41]. В балкаро-карачаевских божествен­ных заклинаниях часто употребляются выражения: Шибиляурсун! — «Пусть поразит Шибиля» (боги Ши и Биль), Билляхи! — «Ей-богу» (в речи мужчин).

Имя бога города Вавилона — Мардука, отличавшегося большой силой, отвагой и смелостью [175, с. 227-233], сохранилось у балкарцев и кара­чаевцев в воинственном, ободряющем восклицании «Эй, марджа!». Этот клич был известен еще и сарматским племенам, но попытки объяснить его с ирано-осетинского языка, как происходящий от слова марг — «яд» [179, с. 86], неубедительны, так как не соответствуют смыслу этого восклицания.

Слово марджа у балкарцев и карачаевцев употребляется очень часто и выражает просьбу: Кел, марджа, кел!; Айт, марджа?- «Приди, ради бога!»; «Скажи, ради бога!».

Имя богини любви и плодородия — Ишт, Иштар [68, с. 306; 175, с. 219] со­хранилось в речи балкаро-карачаевцев в виде восклицания: эшта-эшта!, равнозначного термину «о боже!». Возлюбленный богини Иштар вечно юный Тамуз — бог растительного мира — олицетворял собой умирающий и воскресающий мир [68, с. 221; 175, с. 229-232]. В балкаро-карачаевском языке слово тамуз имеет широкое семантическое поле и бытует во мно­гих значениях: в значении семени — тамызыкъ жокъ, тамызыкъ къурду (нет семени, исчезло семя), в значении живительной капли влаги — тамыз — тамычы, в значении корня жизни — жашауну тамызыгъы, в значении рас­топки для огня — подателя жизни — тамызыкъ. Все эти слова по смыслу совпадают с теми благами, которые олицетворял собой Тамуз.

По известной закономерности перехода звуков р/з в древнетюркских языках, и в болгаро-чувашском, в частности [111, с. 33-37], слово тамуз — тамыз легко понимается и как «корень» — тамыр. Каков корень, такова и растительность, растительный мир, божеством которого и выступает Тамуз. Не потому ли он возрождается из-под земли при помощи капель живой воды, которыми его окропила Иштар [175, с. 229-233].

При помощи упоминавшегося словообразовательного форманта «ук» от слова тамуз образуется термин тамузук, что буквально означает «для Тамуза», т. е. для семени, для размножения, для разжигания огня.

Соперница богини Иштар именуется Эришкигель. Она является «влады­чицей подземелья» и живет в своем жилище — иркалла [102, с. 51, 55, 69, 433; 175, с. 229-231]. В этом термине (названии подземного жилья — иркал­ла) нельзя не видеть тюркские слова up, ер — «земля» и кала — «крепость, город». Термином эришкигель называлось и владение этой богини. В этом названии бросается в глаза балкаро-карачаевское слово эришке — «на со­перничество, соревнование» (эриш — «соперничать») и эль, о значении которого мы уже говорили. Отсюда и имя соперничающей богини и на­звание ее владения (соперничающие: люди, села, страны, общины) вполне понятны балкарцу и карачаевцу.

Исследователи уже обращали внимание на возможную связь между шумерским термином дингир — «бог», «небо» и известным верховным бо­жеством тюркских народов — Дэнгир, Тенгир, Тенгри, Тангэр, Тангра [39, с. 239; 40, с. 66-68; 102, с. 16; 226, с. 241].

Насколько известно, до сих пор нет этимологии этого слова. Китайские источники называют его кок-тенгри, что приравнивается к термину «го­лубое небо» [90, с. 78]. С позиций балкаро-карачаевского языка, видимо, можно предложить следующую этимологию.

На балкаро-карачаевском термин кок-танг-эр означает «небо + заря + человек, мужчина». Отсюда имя будет — «небесной зари человек».

Поскольку многие тюркские этнонимы являются названием племен­ной тамги (герба) [226, с. 159], представляется возможным использовать этот факт и для дальнейшего разъяснения термина дэнгир — тангри. Как сама этимология термина, так и письменные источники свидетельствуют о том, что тангри был олицетворением вечного неба и солнца, создате­лем всех благ. По археологическим памятникам кочевников Евразийских степей давно установлено, что культ солнца и неба, олицетворенный в об­лике Тангри, изображался амулетами в виде креста в круге, т. е. символом солнца [232, с. 175]. В балкаро-карачаевском языке, с характерным ламб — даизмом тюркских языков р/л, слово «круг» звучит как дингир — дингил. Таким образом, тамгой, амулетом тангри был символ солнца, неба, беско­нечности — круг, или дингир.

IV. Обратимся теперь к лексическим шумеро-балкаро-карачаевским параллелям. Но при этом следует помнить, что европейские ученые, пере­водившие шумерские тексты и слова, не могли точно фонетически пере­дать значения шумерских слов. Даже в наши дни европейцам порой бы­вает очень трудно фонетически правильно произнести восточные слова, тем более фразы. С учетом этого естественного условия обратимся к ма­териалу.

1. В балкаро-карачаевском языке есть слово эн — «знак, указатель», а у шумеров должностное лицо, имеющее право созывать совет, принимать ре­шения или править, называлось энси [102, с. 47, 81; 68, с. 313]. На языке бал­карцев и карачаевцев энчи (энци) — «ставящий знак» образовано от слова эн с помощью словообразовательного афикса чи (ци), как и термины темир-чи (ци) — «кузнец», жыр-чы (цы) — «певец», мал-чы (цы) — «скотник», образован­ные от основы: темир — «железо», жыр — «песня», мал — «скот» и т. д.

2. У шумеров, а затем и ассирийцев лицо, возглавляющее судебную и административную деятельность, называлось укуллум [68, с. 313]. В бал­каро-карачаевском языке слово екюлюм означает «адвокат на судебном заседании».

3. «В законах Хаммурапи» слово мускин обозначает того, кто принад­лежит к покоренной части населения, т. е. кто занимает положение, соот­ветствующее положению римского вольноотпущенника, и не обладает земельной собственностью, не является полноправным гражданином. Отсюда развиваются дальнейшие значения: «нищий», «бедняк» и затем — «жалкий, больной» [67, с. 170-171]. Именно в этих значениях бытует у бал­карцев и карачаевцев термин мискун.

4. В Шумере, Аккаде и Вавилоне волю богов передавали людям специ­альные лица, которых «сохранившаяся до греко-римской эпохи традиция (у Диодора Сицилийского, II, 30) называет толмачами и глашатаями боже­ственной воли» [67, с. 86]. Слово толмач, как известно, общетюркское и происходит от корня тил — «язык».

И. М. Дьяконов пишет, что в шумерском языке, «например, не толь­ко знак «^» — «стрела», шумерское ти применяется для слова ти(л) — «жизнь», но и значок «Т» — «язык» (изображающий, по-видимому, кожа­ный язычок и первоначально соответствовавший шумерскому слову ем — «язык») применяется для передачи грамматической связки ме — «они, суть» [102, с. 47]. С позиций тюркских языков здесь очень важно заметить, что слово тил — шумерское «жизнь» означает «язык», и, вероятно, поэтому эти слова обозначались одним и тем же знаком. Шумерское слово ем — «язык» в балкаро-карачаевском означает «сосать» (емчек — «сосок»).

5. В одном документе сохранились женские имена [175, с. 288]. Приведем из этого списка только те, которые до сих пор бытуют в балкаро­карачаевской среде:

Шумерские Балкаро-карачаевские

Кали Гелля (келля) — мать, бабушка

Анна Ынна — нарицательное имя бабушек

Гана Гуна, Гуноу — женские имена

Гукакаша — мальчик, сын Кали Гуккаш — ласкательное имя ребенка

6. Шумерскому слову еден — «степь» исследователи приводят лишь та­кие соответствия, как «пол юрты», «низ юрты» в форме еден и адан. Нам представляется, что здесь больше подходит балкаро-карачаевское езен — «степь» с учетом закономерного чередования з/д в шумерском языке [226, с. 243].

7. Большой интерес представляют балкаро-карачаевские названия женщины — тиширыу и мужчины — эркегырыу, которые не известны дру­гим тюркским языкам. Название женщины состоит из шумерских слов ти и ши, означающих «жизнь», и ру — «воздвигать», «строить» или слова уру — «община» [102, с. 50; 226, с. 233]. Таким образом, балкаро-карачаевское название женщины полностью отражает роль и место женщины в про­должении рода человеческого — «дающая жизнь», «воздвигающая жизнь», «жизнь общины». А слово эркегырыу состоит из шумеро-тюркского эр «воин», «мужчина» с прибавлением шумерского угу — «род» или того же ру. Следовательно, балкаро-карачаевский термин означает «воздвигающий род», что очень близко понятию родоначальник.

8. Весьма интересен шумерский глагол тур, указывающий направление движения [102, с. 437]. В балкаро-карачаевском языке это слово образует большое гнездо выражений: «стой», «находись», «встань» — и повседнев­но бытует в сочетаниях, характеризующих направление движения: былай тур — «здесь стой (находись)», келе тур — «приходи чаще», бара тур — «ходи (туда) чаще», ерге тур — «встань», «вставай» и т. п.

9. Шумерское слово лу — «человек» [102, с. 51] у тюркских народов со­хранилось в форме улу, улан в значениях «сын», «молодец». Наряду с этим у балкаро-карачаевцев этот термин сохранился и в первоначальном, шу­мерском значении — «человек». Например, орус + лу — «русский человек», тау+лу — «горский человек» и т. п.

10. В шумерском языке удвоенные согласные основы прилагательных означают усиление качества. Например, слова: гал-гал — «большой- большой», «великий», бар-бар — «чисто белый», пар-пар — «светлый — светлый» и т. п. [102, с. 436], эта закономерность ясно прослеживается в балкаро-карачаевском языке: уллу-уллу — «очень большой», иги-иги — «очень хорошо», терк-терк — «очень быстро» и т. п.

11. В шумерском языке ме иногда означает местоимение «я», иногда употребляется как глагол «быть», иногда как грамматическая связка [102, с. 39, 63-64, 79]. В сочетании с не оно означает не-ме, т. е. «что (есть) что?». От этого сочетания происходит и слово наме — «имя» [226, с. 236, 241]. Столь же многообразно употребление частицы ме и в балкаро-карачаевском языке. Например, мен-ме — «это я», ким-ме — «кто я?», келген-ме — «я при­шел» и т. п. Далее, сочетание не-ме означает на балкаро-карачаевском, так же как и у шумеров, «что (суть) это?». Такое же сочетание употребляется и как грамматическая связка в разговорной речи в значении: неме — «что — то», «кто-то», в форме немеге — «кому-то», «куда-то», «во что-то» и т. п., а в форме неме бла означает «с чем-то», «с кем-то». Безусловно, эта частица заслуживает большого внимания языковедов.

12. Шумерское слово думу означает «потомство», «дитя». Этому слову соответствует общетюркское тума [102, с. 53, 55; 226, с. 231] и балкаро­карачаевское туум. Представляется возможным связать со словом думу, или дамы, тюркский термин дамы (р) — «корень». Не потому ли шумеры первородного сына называли даму-заг [102, с. 53], что равнозначно упо­минавшемуся балкаро-карачаевскому термину тамузук и его вариантам.

13. В массу шумеро-тюркских лексических схождений вплетаются и пе- реднеазийские тюркские топонимы, отмеченные еще Страбоном. Во вну­тренней части Малой Азии, на плоскогорье Киликийских тавр, на высоте 800-1000 м над уровнем моря простирается безводное солончаковое плато. Здесь расположены озера Туц-челлю, Кирили-гель (у Страбона — Кирилитас) [100, с. 15]. Эти топонимы состоят из тюркских слов: гель (гел — кель) — «озеро», туз — «соль», челл — «степь», кирили (кирли) — «грязный». Названия эти объ­ясняются тем, что в тех краях местность изобилует солеными источниками, в некоторых озерах соленость воды достигает 22 % [100, с. 19; 201, с. 345].

14. В добавление ко всему сказанному можно привести и целый ряд шумеро-балкаро-карачаевских лексических схождений, не требующих до­полнительных пояснений:

Шумерские слова Балкаро-карачаевские слова

аз — мало аз — мало

аба-ме — старейшина аппа — дед, аба — бабушка

ба-ба — предок баба — предки

бантаб — прижать малтаб — растоптав, помяв

габа — грудь габара — бюстгальтер, безрукавка

гажам — госпожа гажай-гажи — своенравная женщина

даим — постоянно дайым — постоянно

жар — класть жер — место

мужер — он кладет тебя муржар — подстилка

бе-та — из его, от него беттен — от его, от него

ме — я ме, мен — я

не — что? не — что?

му — он ру — забивать ер, ерен, ери — воин кура — страна

кур — подземное владение

калам — страна

ки — земля

руш — свирепый

сахарра — из пыли

ту — родить

туд — родился

таг — украсть

ед — выходи

жуб — лежать

чар — круг

хулше — радость

гусур — чертеж

гуруваш — слуга

угу — сверху

гаг — всаживать

сиг — удар

кен — широкий

сир — ткать

уш — три

уд — огонь

узук — длинный, высокий туш — опуститься, сесть

бу — этот, он ур — забивай, бей ер — мужчина

кура — создавай, кыра (л) — страна кер — могила

калам — мой город, моя крепость

кир — грязь

уруш — ругань, война

зыгъыр — песок

туу — родить

тууду — родился

таг — повесь, повесить

ет — проходи

жубан — нежится

чарх — круг, колесо

кюлсе — смеясь, смеяться

кужур — затейливый

карауаш — слуга

огары — выше, вверх, сверху

къакъ — всаживать, прибивать

сек — ругай; сокъ — бей (Автор.)

кенг — широкий

сыр — стегать

юч — три

от — огонь

узун — длинный, высокий тюш — опуститься

К этому списку следует добавить и ряд хурритских, эламских слов:

кути — охранять кад — сообщить сур — спешить куру — вновь

кютюу — пасти, следить къоду — глашатай сюр — гони къуру — повторно

Наш экскурс будет не завершен, если мы не обратим внимания на ряд словосочетаний и фраз шумерского языка в переводе И. М. Дьяконова:

15. В шумерском иги бар означает «глядеть» [102, с. 80]. Переводчик пишет, что бар не имеет самостоятельного значения. Возникает вопрос: если иги означает «глаз», то почему же тюркское слово бар — «есть» в этом сочетании не имеет смысла? Глядеть можно, если есть глаза. Именно это и подчеркивает фраза иги бар — «глаза есть».

16. Фраза у-на-ту (д) переводится как «если ему родился» [102, с. 66]. На балкаро-карачаевском это будет анга тууду, а на других тюркских — она тууды и означает «ему родился». Фраза у-на-ди (г) переводится как «пожа­луйста, скажи ему» [102, с. 67]. На балкаро-карачаевском это будет: анга де, на других тюркских — она де, т. е. «скажи ему».

17. Фраза е-егар-та ба-ра-е-ди переведена как «из дома и стен он дол­жен выйти вон» [102, с. 69]. По балкаро-карачаевски эта фраза звучит так: Эогартынбараеди, что означает: «Дома выше он шел» (выше дома он шел). В этой фразе привлекает внимание буквальное совпадение слов бара еди «он шел, выходил, проходил».

18. В надписи правителя Лагаша Энтемена (XXV-XXIV вв. до н. э.) есть фраза, удивительно совпадающая с закономерностями балкаро-кара­чаевского языка. Имеется в виду фраза даммара, едаак, означающая «вой­ну сделаем» [102, с. 430]. Бросается в глаза тождество тюркского эдаак (этеик) и шумерского едаак, т. е. «сделаем». Эта шумерская фраза стоит в ряду таких балкаро-карачаевских выражений, как уруш етеик, чабыул етеик, качхан етеик, т. е. «войну сделаем», «набег сделаем», «бегство сде­лаем» и т. п.

19. Особого разговора заслуживает эпическая песня Гильгамеша (XVIII в. до н. э.). Как известно, в ней речь идет о том, что Гильгамеш прино­сит в жертву Солнцу маленького козленка и просит у него благоденствия. Для справки отметим, что у балкарцев и карачаевцев ежегодно верховно­му божеству Тейри приносился в жертву первый козленок нового припло­да с просьбой у него хорошего окота овец [128, с. 274].

Первая строка песни начинается следующими словами: Билгамеш-е1 маш2 пар-пар-а3су-и-м ен-таг4, что переведено как: «Бильгамеш 1 козлен­ка 2 светлого 3 взял 4» [102, с. 436]. Таким образом, слова суим ентаг переве­дены, как одно слово «взял». С позиций балкаро-карачаевского языка суим ентаг означает «жертву сделаем» — союм (сойум) этейик. Следовательно, фраза песни будет означать: «Гильгамеш козленка светлого делает жерт­ву». В построении фразы сойм етаак (суим ентак) мы вновь видим зако­номерность типа: «войну сделаем». Далее, Гильгамеш «козленка пестрого, козленка жертвенного к груди своей прижимает» и, обращаясь к солнцу, говорит уту!-ан-акра2гу-му-н-а де-е3, что переведено как: «солнцу1 небес­ному2 вещает3». Следовательно, фраза ан-акра переведена как «небесно­му», а гу-му-н-а де-е — как «вещает». Но поскольку уту — «солнце», а ан — «небо», слово акра теряется при переводе. В ряде тюркских языков акыр означает «кричать» и совпадает со словом «вещать», которое фигурирует в переводе. Следовательно, оставшиеся слова гу-му-н-а де-е как раз и допол­няют то, с чем обращается Гильгамеш к солнцу. На балкаро-карачаевском языке гу-му-н-а де-е или хы-муна-де означает буквально: хо — «скажи это­му», т. е. «одобри это» или «скажи «да» этому». Одним словом, эта строка песни, нисколько не нарушая перевода, несколько уточняется и звучит: «солнцу небесному вещает — скажи «да» этому» (т. е. «одобри это намере­ние Гильгамеша»).

20. Шумерийцы называли свои глиняные таблички для клинописи сло­вом табили тап [226, с. 241-242]. В балкаро-карачаевском это шумерское слово образует огромное гнездо лексем и фраз: тап-ка — «полочка», обра­зованное с помощью упоминавшегося форманта «ка», тап — «аккуратно», тап-тап-тчыкъ — «аккуратно-аккуратненько», таппа-тап, т. е. «как раз», «вровень». Все эти слова образованы от корня тап и таб. В конце таблич­ки после ее заполнения шумеры ставили знак, означающий завершение, конец текста. Этот знак назывался там [67, с. 131]. Балкарцы и карачаевцы, когда дело завершено, исполнено, говорят: таппа — тамам.

Вот этой шумеро-балкаро-карачаевской фразой, безусловно восходя­щей к смыслу — «конец таппа (таблички)», и можно было бы символически закончить наш экскурс, но прежде хочется привести читателям еще одно вы­сказывание И. М. Дьяконова. Он писал, что «в материальном отношении так­же было немало попыток сблизить шумерский язык с другими языками, так, Ф. Гоммель на шел ряд сходных по звучанию слов в шумерском и урало-алтай­ском, но часть его сопоставлений была основана на ошибочном чтении или толковании шумерских слов, а другая часть — на внешнем сходстве звучаний, не составляющих систем» [102, с. 83-84]. Чтобы избежать подобной критики в свой адрес, мы, во-первых, пользовались чтением текстов, переводов и толкований самого И. М. Дьяконова. Ничего не добавляя и ничего не убав­ляя в его переводах, мы лишь констатируем, что эти переводы полностью совпадают с их смысловыми значениями в живой балкаро-карачаевской речи. Мы не можем сомневаться в правильности этих переводов и не имеем права углубляться в лабиринты лингвистических законов, но при всем же­лании нельзя не обратить внимания на то, что весь этот языковой материал в качестве обыденных, разговорных слов бытует в балкаро-карачаевской среде. Во-вторых, на наш взгляд, приведенные параллели раскрывают до­вольно обстоятельную и стройную систему не простых созвучий, а полных смысловых совпадений. При попытке бросить и нам упрек, адресованный Гоммелю, прежде надо будет ответить на вопрос: чем и как объяснить пол­ное смысловое совпадение шумерских и балкаро-карачаевских слов? Хотя наши первые наблюдения и выявленные параллели далеки от каких бы то ни было категорических выводов, они привлечены здесь для того, чтобы обратить внимание языковедов-тюркологов, которые могли бы опреде­лить, какими путями могли сложиться эти схождения, можно ли назвать или выявить посредников общения между собой столь далеко отстоящих во времени и пространстве языков.

Судя по приведенным выше выводам специалистов по передне — азийским языкам, таких посредников нет. В то же время эти параллели столь разительны и уникальны, охватывают важнейшие стороны жизни и деятельности, названия предметов и частей тела, социальную и религиоз­ную терминологию. Все это дает нам основание утверждать, что лексиче­ские схождения не могут быть простыми созвучиями.

Приходится лишь сожалеть, что столь категорические выводы отно­сительно шумерского языкового наследия были сделаны без должной проверки мнения специалистов по тюркским языкам. Думается, в частно­сти, что если бы за исследования этих параллелей взялись во всеоружии специалисты по балкаро-карачаевскому языку, то они непременно под­твердили бы слова А. К. Боровкова о том, что этот язык «мал золотник, да дорог» с точки зрения истории и культуры тюркских языков, и тем самым внесли бы определенные коррективы в оценку историко-культурного на­следия шумерского языка.

Многочисленные шумеро-тюркские схождения более явственнее про­слеживаются на примере карачаево-балкарского языка, сохранившего, по общему мнению языковедов, в недрах кавказских ущелий наиболее арха­ичные черты тюркских языков.

Я допускаю, что многое из того, что приведено выше, может вызвать споры. Серьезный научный спор всегда служил на пользу и двигал науку вперед. Без таких споров наука мертва, превращается в догму, которая, как известно, не дает возможности «подвергать все сомнению».

Нельзя не коснуться, хотя бы вкратце, вопроса о том, когда и как могли сложиться отмеченные лексические параллели с точки зрения историко­археологической науки.

Результаты, к которым в содружестве с археологами, этнографами, антропологами и представителями других смежных наук приходят со­временные лингвисты, позволяют заглянуть в глубокое прошлое челове­чества, выявить общие лексические корни и прародину многих праязы­ков. Наиболее наглядно это проявилось на упоминавшейся конференции Института востоковедения АН СССР, основная идея которой заключалась в том, чтобы «если уж не пробить в толще стены, стоящей между лингви­стами и историками, маленькую брешь, то хотя бы научиться бить с двух сторон в одни и те же точки». Справедливо отмечалось, что многие про­блемы, скорее, были поставлены, чем решены, но поставлены как некие ориентиры, благодаря которым можно будет избежать ошибочных тол­кований и тупиковых ситуаций, попытаться ответить на вопросы: откуда пошли языки, на которых говорят сегодня, и где и какие народы говорили на языках — предках современных и древних языков?

Представители перечисленных смежных наук постулировали дальнее родство большинства крупных языковых семей Старого Света — семито­хамитской (или афроазийской), картвельской, индоевропейской, ал­тайской, уральской и др. Огромное количество лексических схождений между этими языками приводит компаративистов к выводу, что родиной этих языков была Древняя Передняя Азия [395]. В унисон тематике и вы­водам этой конференции звучат и приводимые нами шумеро-балкаро­карачаевские параллели.

В обозримом прошлом, применительно к Северному Кавказу, можно лишь предполагать, что они могли зарождаться еще в эпоху знаменитой майкопской археологической культуры конца III тыс. до н. э. Ни одна из предшествовавших и последующих за ней культур не имела таких пря­мых и всесторонних параллелей с культурами Передней Азии, в т. ч. го­родов Киши, Ур, Лагаш и др. [68, с. 234-235; 185, с. 322]. Исследователи различных дисциплин давно уже доказали и этническую миграцию части переднеазийских племен на Северном Кавказе в эпоху майкопской куль­туры [185, с. 120]. К сожалению, никто не пытался связать наличие массы шумеро-тюркских языковых параллелей с кругом поразительных парал­лелей между майкопской культурой и культурами Древней Передней Азии. Для постановки такого вопроса теперь материал накапливается. Определенный свет на эту проблему могут пролить и синхронные с майкоп­ской культурой наскальные изображения шумерских тростниковых лодок в историко-археологическом заповеднике «Гобустан» в Азербайджане, ко­торые, по словам Тура Хейердала, аналогичны его знаменитому «Тигрису». Особенно следует отметить один из сосудов Большого майкопского кур­гана, на котором изображена цепь Кавказских гор с вытекающими из них двумя реками, которые впадают в озеро или море [185, с. 218]. Широко распространено мнение о том, что на сосуде изображен Центральный Кавказ с Эльбрусом и Казбеком, а вытекающие реки являются Кубанью и Тереком. Такое толкование подвергнуто сомнению Р. М. Мунчаевым и Н. В. Анфимовым. Их сомнения получили бы еще более веское звучание, если бы они отметили тот очевидный факт, что художник, изображавший ландшафт Центрального Кавказа, смотрел на хребет не с севера, а с юга, со стороны Ближнего Востока. Только этим можно объяснить, что двуглавый Эльбрус изображен слева от смотрящего, а не справа, как он видится взо­ру с севера, из Предкавказья. Этот факт, вместе с рядом аналогий в кера­мике, оружии, украшениях Майкопского кургана с предметами из культур Передней Азии, еще более подкрепляет мнение об этнической близости «майкопцев» с племенами Древнего Двуречья.

Возможность древних шумеро-тюркских связей подтверждается ря­дом новейших археологических открытий. В отрогах монгольского Алтая, в ущелье Яман ус «недавно археологи обнаружили изображение целой вереницы конных колесниц переднеазийского типа. Все на двух колесах, в упряжках две, три или четыре лошади. Возницы стоят, широко расста­вив ноги, горделиво уперев руки в бока или держа боевой лук… Откуда появился этот сюжет здесь, в недоступных для колесниц горных ущельях? На нескольких рисунках Яман уса перед колесницами изображены табуны коней и всадники. Значит, можно предполагать, что художник здесь рас­сказал о каком-то дальнем переходе большой группы людей, может быть, целого племени — переходе, для которого были нужны и колесницы, и луч­ники, и табуны лошадей» [223, с. 39-43]. Все эти открытия перекликаются с находками С. Руденко в знаменитых Пазырыкских курганах Алтая, в кур­ганах так называемых алтайских скифов. Здесь были обнаружены в слое вечной мерзлоты прекрасно сохранившиеся орудия труда, украшения, оружие, одежда. Среди них особое место занимают деревянные боевые колесницы.

Самые древние изображения колесниц, похожие по конструкции на те, что найдены в Пазырыкских курганах, и на те, что высечены на скалах Яман уса, исследователи обнаруживают за тысячи километров от Алтая — в Месопотамии. Причем примечательно, что яманусские изображения яв­ляются «именно чертежами из-за пунктуальной точности их прорисовок в плане» [223, с. 95]. Ученые полагают, что в далеком прошлом эти ближне­восточные колесницы от берегов Тигра и Евфрата отправились в многове­ковой путь, прошли трудными путями через хребты Алтая, распростра­нились по всей Центральной Азии [223, с. 43]. В этой ситуации нельзя не вспомнить об упоминавшемся нашествии в Переднюю Азию горцев — скотоводов кассу (коса), которых мы сопоставляли с самоназванием ха­зар — каз (отсюда: каз-эр или хаз-эр, т. е. «кочевник», «кочевой человек»). В связи с этим мы вплотную подходим к этимологии слова «Кавказ».

В. В. Латышев полагает, что «страна Гага из письма фараона Аменхотепа III (середина XV в. до н. э.), возможно, является сокращенной формой хеттско­го каБ-каБ (египетск. кБ-кБ). В документах Богазкеойского архива так на­зывается народ, живший по южному берегу Черного моря. Этот этниче­ский термин считается прототипом наименования «Кавказ» [171, с. 261]. Известно, что в науке бытует объяснение этого термина, данное еще П. К. Усларом в значении: кауг + ас, т. е. «горы азов» [134, с. 130]. Если при­знать это толкование, мы должны согласиться с тем, что тюркоязычные асы (см. ниже. — И. М.), от имени которых, возможно, происходит и термин Азия (как от греков — Греция, франков — Франция), были известны еще во время Гекатея Милетского (конец VI в. до н. э.), который первым упоминает название «Кавказ».

Но поскольку в этой этимологии теряется средний звук к, есть возмож­ность сомневаться в его правильности. Нам представляется несколько иной этимология этого слова.

Известия древних и римских писателей о Кавказе, собранные В. В. Латышевым и К. Ганом, свидетельствуют о том, что эти писатели под термином «Кавказ» разумели не только современный хребет, но и всю гор­ную гряду, отделяющую Среднюю Азию от Передней на пространстве от Черного моря до Индии [368, с. 122, 128; 378, с. 247-248]. Мы уже отмечали, что арабские авторы Кавказские горы называли хребтом Кабк, а слова каб, кап, кабак на всех тюркских языках означают «ворота», как, например, в названии Дербента — Темир-капу (Железные ворота). Это подтверждается и словами В. В. Бартольда о том, что «главная крепость аланов находилась уже в Дагестанских горах, которые известны Ибн Саиду, как и географам X в., под их тюркским названием Капык, т. е. «Ворота» [374, с. 109]. Учитывая эти факты, нетрудно прийти к предположению, что термином каб-каз обозначались горные хребты, ограждавшие земледельческие племена Передней Азии от кочевников (казов) Средней Азии. Поэтому эти горы и получили название Каб-каз — «ворота кочевий», через которые соверша­лись постоянные набеги. Исходя из этих соображений, можно объяснить и термин каз-бек как «владыка кочевий», по типу того, как Махмуд Кашгарский и В. В. Радлов объяснили термин уз-бек — «сам себе господин» [37, с. 142]. Такое мнение находит подкрепление и в том, что каракалпаки называют Кавказский хребет и горы Северного Ирана термином Каптау, восходящим по мусульманской космогонии к понятию «горы, окружающие мир» [379, с. 148]. В буквальном переводе этот термин означает «Ворота-горы», а в сло­ве «Кавказ» термин тау — «гора» заменен словом каз — «кочевать» (Кап-тау — Кап-каз).

Применительно к древней территории тюркских племен — Алтаю — затронутый вопрос, по всей вероятности, может быть связан с так назы­ваемой карасукской культурой, получившей свое название от речушки Карасук в Хакасии. Эта культура, появившаяся на берегах Енисея пример­но в XV в. до н. э., как и майкопская на Северном Кавказе, не имеет в тех краях предшествующих местных истоков. Среди многочисленных пред­метов этой культуры там обнаруживались детали тех же переднеазийских боевых колесниц [223, с. 42].

Ведущий советский специалист по проблемам карасукской культуры

Н. Л. Членова приходит к неопровержимому выводу, что основная масса боевого оружия «карасукцев» — наконечники стрел, ножи, кинжалы и мно­гое другое — происходит из Сирии, Ирана, Месопотамии [310, с. 134-135].

В настоящее время установлена генетическая связь между искусством карасукской культуры эпохи бронзы и татарской культуры эпохи раннего железа Южной Сибири и Минусинской котловины, одновременной ски­фам [261, с. 44-45]. Карасукское искусство эпохи поздней бронзы и воз­никшее на его основе татарское искусство «уже на ранней стадии имеют все основные компоненты скифо-сибирского стиля: неподвижность фигур, подчеркнутая мускулатурность, иногда в виде спирали, ажурность, кото­рую можно проследить в виде кольчатости, образ свернувшегося в круг зверя. Все это роднит скифское искусство с ранним искусством Южной Сибири» [261, с. 45-47].

Таким образом, в скифах мы с полным правом можем видеть пришель­цев из Азии, «где они жили в окружении таких скифообразных племен, как население Алтая, саков (принимаемых античными авторами за скифов) и массагетов, которые, если прав Геродот, были причиной вынужденного ухода скифов из Азии». Этот вывод А. П. Смирнова теперь прекрасно под­твердила И. В. Куклина путем скрупулезного анализа античных источни­ков [368, с. 192-193].

Коль скоро мы коснулись эпохи скифов, то следует упомянуть зна­менитые Ассиро-Вавилонские надписи Урартского царства Малого Кавказа, относящиеся к VIII в. до н. э. Известный русский дешифровщик М. В. Никольский, не найдя параллелей с языками ныне здесь обитающих народов, писал: «Очень может быть, что среди многочисленных племен, занимающих горы Кавказа, и найдутся остатки этого исчезнувшего с арены истории племени (распространившего надписи. — И. М.), и поэтому лингви­стические сближения в этом смысле во всяком случае были бы желатель­ны» [335, с. 4]. К сожалению, такие изыскания с точки зрения языков наро­дов Центрального Кавказа еще не начаты, хотя могли бы оказаться весьма перспективными. Подтверждением тому является целый ряд архаичных и специфичных балкаро-карачаевских слов в этих текстах. Таковы слова: таби — «молиться» [335, с. 105,» 118 и сл. ], ги — означающее «дикий ка­мень, камень из каменоломен», как и в балкаро-карачаевском языке [335, с. 55-57], диишти — тиишти — означающие «восстанавливать» [335, с. 30]. Очень интересно слово пар — «от», бытующее у балкарцев и карачаевцев

в форме пара-пара, что означает: «раздирать на части», «отделять одно от другого», т. е. «отделять» [335, с. 109, 115, 118]. На наш взгляд, неоспори­мым тюркизмом в этих надписях является слово сууни — «озерный» [335, с. 109, 129]. Никольский пишет: «Под сууни мы, вероятнее всего, должны иметь в этом месте Гокчу или бассейн Гокчу…» (Гокчай. — И. М.) [335, с. 110]. Название сууни — есть первоначальное нарицательное имя «озеро», «бас­сейн» [335, с. 125]. Трудно в этом термине не увидеть тюркское слово сууну (суулу) — «водное» или хотя бы общетюркское суу — «вода». Тюркскими мо­гут оказаться и местоимения ани (ини), означающие и в этих текстах «это», «его» [335, с. 24-25, 29, 48 и сл. ]. И наконец, совершенную грамматическую параллель подчеркивают словообразовательные аффиксы ни, хи/ки [335, с. 26-27, 126], указывающие, как и в карачаево-балкарском, принадлеж­ность к кому-либо или чему-либо: Менуа-ни-хи, Аргишти-хи-ни, т. е. «при­надлежит Менуа», «принадлежит Аргишти». Любопытно отметить, что в карачаево-балкарском языке эти агглютинирующие частицы видны даже в самом вопросе: ким-ни? ким-ни-ки? — и, естественно, отражаются и в отве­тах на них: Менуа-ны, Магомет-ни, Аскер-ни-ки и т. д. Было бы желательно, чтобы специалисты по карачаево-балкарскому языку обратили внимание на отмеченные лексические схождения.