Рождение и наречение

Бездетность, естественно, считалась большим несчастьем. Само­утверждение в новой семье невесты-жены не в последнюю очередь зависе­ло от ее потомства. Имела хождение даже такая грубая поговорка: «Курица — несушка лучше бездетной женщины» («Бер доацача кхалсагал фуъ ду котам тол»). Если же любимая жена была бесплодной, с ее стороны считалось проявлением благородного поступка предложить мужу привести в дом вто­рую жену, но часто в этом и так не было надобности: родственники вся­чески побуждали бы мужчину жениться вторично. В доисламский период женщины высоко чтили богиню Тушоли — покровительницу деторождения и плодородия. При святилищах, посвященных ей, находились фаллические каменные изображения, вокруг которых совершались различные обряды.

В ингушской мифологии имелись персонажи, при обращении в молит­вах к которым считалось: могут родиться дети, особенно мальчики. Были знающие женщины, которые имели природный дар, они делали процедуры и лечили бездетных женщин. Рассказывают, что во многих случаях это по­могало, и они были очень уважаемы в народе. Также семейные пары, у кото­рых были проблемы с рождением детей, обращались к Тушоли с просьбой

даровать им потомство, женщины приносили дары богине, стремились прикоснуться к ней, веря, что тактильный контакт со статуей будет способ­ствовать переходу репро­дуктивной энергии боги­ни к женщине. Молитву, произносимую Тушоли ингушскими женщина­ми, записал еще первый кавказский этнограф Б. К. Далгат в последней чет­верти XIX века. Богиня плодородия Тушоли — единственное божество, которое изображалось в скульптурной форме, причем в сохранившихся скульптурах явно отобра-

жается характер культа. Его можно охарактеризовать как достаточно типич­ный для большинства народов мира культ плодородия.

Раньше в некоторых горных аулах существовали отдельные дома «берий ^а» («детский дом»), куда водили роженицу, туда же приходила и повитуха. Чаще всего роженица рожала дома, а домочадцы-мужчины срочно приду­мывали «неотложные» дела и уходили из дома.

По замечанию Н. Грабовского, «рождение младенца мужского пола встречается всегда с большим торжеством. Появление на свет такого ребенка возвещается выстрелами…» (15, 119)

Отмечая то же самое, Н. Яковлев писал: «Для ингуша это торже­ственный случай, в особенности, если родится первенец. Девочке здесь радуются вообще гораздо меньше. Тотчас же ребятишки обегают всю фамильную родню отца и матери, живущую в этом селении, и получа­ют в награду за радостную весть сласти и другие подарки. Женщины, родственницы с подарками — бараном или курицей, пышками, сластями и рубашкой для новорожденного — приходят поздравить родителей. На третий-четвертый день родственницы матери приходят с люлькой, в ко­торую впервые торжественно укладывают новорожденного. Наконец, на десятый-двенадцатый день, когда роженица окончательно встает и приступает к работе, отец режет барана и устраивает торжественный пир для всей своей родни». (37, 223)

Высокая детская смертность породила многие магические обряды и ритуалы. Особенно боялись сглаза и порчи. В качестве оберегов при­менялись различные предметы (кусочек угля, что-то из железа, ладан­ки…). Над люлькой вешали разного рода талисманы. Все это должно было отпугнуть злую силу, отвратить чье-нибудь вредоносное магиче­ское воздействие. Ребенок должен был выглядеть не столь красивым: чтобы не сглазили и чтобы он не понравился какой-нибудь болезни, шайтану. Небольшие ритуалы и словесно-обереговые формы приме­няли при появлении первого зуба, при первых шагах и произнесенных словах.

«К числу распространенных обрядов, — отмечает исследовательница X. Яндиева, — относится первая стрижка ногтей и волос. Ингуши, подоб­но многим народам Кавказа, верили, что человеку можно причинить зло, погубить, используя его ногти и волосы, которые считают вместилищем некой магической силы. С этим поверьем связан обычай не выбрасывать ногти и волосы, особенно остриженные в первый раз, а прятать их. С остриженными ногтями поступают по-разному: прячут в любой музы­кальный инструмент, в швейную машинку, а если хотят, чтобы ребенок стал ученым, помещают их между страницами книг». (32, 21-22)

Это считалось своеобразным магическим действием.

Большое значение придавалось имени ребенка. Иногда могли автори­тетному человеку предложить наречь его. Чаще всего тут применялась жеребьевка. Проводилась она при помощи бросания помеченных неболь­ших палочек или костей — «бабок» («гїалгаш»). Кому выпадал жребий, тот и имел право дать имя ребенку. Часто он советовался с его родителя­ми и другими родственниками. При обсуждении имен часто говорили: «Такое-то имя имел такой-то известный человек, и можно бы его дать ребенку»; или говорили: «Это имя имеет такой-то плохой человек, и по­тому нецелесообразно его давать…». Насколько большое значение в на­роде придавали имени ребенка, можно проиллюстрировать следующей народной легендой:

«Жена одного горца родила долгожданного мальчика. Образованный отец решил наречь своего сына особенным именем и потому дал зарок в том, что его сыну даст имя только тот, кто является самым справедливым. В поисках такого человека он и отправился в путь.

Довольно долго блуждал горец в поисках безупречно справедливого человека, но все было тщетно. Как-то шел по лесу и услышал большой шум с неба и в кронах деревьев. Горец опешил, но тут же откуда-то сверху услышал человеческую речь.

— С тобою говорю я, твой бог! Присматриваю я за тобою и вижу, что ты находишься в заботах: не можешь найти человека, достойного наречь твоего сына. Позволь мне это сделать.

Испугался горец и предположил, что это проделки шайтана. Однако всеведающий бог, узнав мысли горца, сказал:

— То, что говорит шайтан, слышит только одно человеческое ухо, ты же слышишь мой голос обоими ушами. Спрашиваю тебя, согласен ли ты, чтобы я дал имя твоему сыну?

Понял горец, что к нему обратился не кто иной, как сам бог, набрался духу и ответил:

— Ты, любимый мною бог, и я не буду утаивать от тебя свои мысли. Все­вышний, ведь и ты не всегда бываешь справедливым. Одному ты даешь безмятежную, богатую и счастливую жизнь. Другого ты заставляешь рабо­тать на него и обрекаешь на все земные тяготы. Одному ты даешь телесные и умственные силы, красоту и благородство облика. Другой же рождается обиженным и телом, и умом, и счастьем.

Бог не стал возражать, и горец, вознеся молитву, пошел далее. Повстре­чался горцу грозный и страшный ангел, который без обиняков тут же спро­сил, согласен ли отец мальчика, чтобы он дал имя его сыну.

— Ты кто? — поинтересовался горец.

— Я ангел смерти, — был ответ.

— Вот тебе-то я и позволю наречь своего сына. Из всех существ на свете ты есть самый справедливый. Богач ли, бедняк ли, царь ли или самый пад­ший — никого ты не различаешь и никому не даешь даже малого лишнего мига сверх отведенного срока жизни. Дай имя моему сыну!». (13, 258)

Эта легенда интересна не только тем, что проповедует идею значи­мости наречения человека именем. Здесь видны глубокие размышления людей над проблемами справедливости, над жизнью и смертью.

В отдаленные времена у ингушей были свои имена, связанные с окружающим их миром, были и некоторые имена, заимствованные у соседних народов. Если проследить генеалогию ингушских родов, то где-то с середины XIX века в их ономастику начинают проникать за­имствованные вместе с исламом арабские имена. К ХХ веку они стали ведущими. В женский именник стали проникать и русские имена. Осо­бенно популярными стали Лида, Люба, Лиза и другие.

Давший ребенку имя обязан был купить ему рубашку, но чаще всего ребенка одаривали некоторой денежной суммой. Обычно детским име­нам придавали уменьшительно-ласкательное звучание: Землимхана называли Зями, Арсамака — Арсик. Бывало, что со временем имя ге­роя, скажем — Умар, забывалось, и до конца своей жизни звался Уми — своим детским ласкательным именем. Некогда был и такой ритуал: тя­жело заболевшему ребенку меняли имя, считая, что этим самым нечи­стая сила будет введена в заблуждение: скажем, она ищет Магомета, а его нет, на его месте лежит теперь какой-то Ахмет.

У ингушей к детям существовало самое трепетное отношение. Бить детей считалось самым последним делом. В этнографии ингушей даже были зафиксированы случаи, когда побитый ребенок кончал жизнь са­моубийством, бросившись в пропасть. По представлениям тех лет сво­бодный человек никогда и никем не должен быть тронутым, перенести даже один удар. Идентично (а еще лучше с лихвой) ответ должен был поступить немедленно, ибо считалось, что побоям могут подвергаться и сносить их лишь люди рабского сословия. Была поговорка: «Если уда­рить ребенка, то тем самым ущемляется его гордость» («Бера х! ам теха — ча, дог эш цун»).

«Ребенок» по-ингушски «бер». По достижению мальчиком пятнадца­тилетнего возраста про него говорили: «Ему уже за пятнадцать» («Пхийт — тара ваьннав»), — и теперь его уже называли «баьре» — от слова «бер» — это уже не ребенок, но еще и не юноша (нет еще двадцати лет). Часто слово «баьре» и «всадник» представали синонимичными, поскольку пятнадца­тилетний отрок («баьре») уже мог иметь своего коня и свое оружие.

Древнейшим в ингушском языке является гнездо слов, обозначавших возрастные и социальные подразделения мужчин, в основе которых ле­жит корень («къо») — гортанно звук «о». Вот их перечень:

«къонг» — сын (устаревшее),

«къона» — молодой,

«къонах» — мужчина,

«къоано» — почетный старец, «къай» — предводитель почетных старцев. У народов, застигнутых цивилизацией на их патриархально­первобытном уровне развития, существовала «инициация» — от­рок должен был пройти через ряд испытаний (иногда мучительных), чтобы быть посвященным в мужчину. Эту стадию развития ингу­ши миновали уже не одну тысячу лет назад. А то, что Ф. Горепе — кин предположил, а писатель И. Базоркин описал в своем романе — «обряд посвящения в юноши», является авторским вымыслом. Ника­ких следов инициации древних времен у ингушей не обнаружено. Но отрок, перешедший в разряд «баьре», уже на равных мог участвовать в скачках, которым ингуши уделяли много внимания. «Взрослым мальчик (ингуш) считается с 14-15 лет, когда он впервые берет в руки оружие, начинает ходить с винтовкою и кинжалом. Впрочем, возраст этот колеблется в зависимости от степени развития самого юноши. В прежние времена день совершеннолетия юноши справлялся с торже­ственностью, а дядя с материнской стороны дарил племяннику в знак его полной боеспособности оружие и коня с седлом. Теперь от этого обычая, кажется, осталось у молодых людей только шутливое обыкновение красть коней у своих дядьев (со стороны матери)». (37, 224)

Воспитанию детей уделялось самое пристальное и неослабное вни- мание. Одна из особенностей местной народной педагогики состоит в том, что в роли «педагога» и «воспитателя» выступали не только роди- тели и близкие, а даже любой прохожий, который по какому-то случаю посчитал необходимым сделать какое-то замеча- ние, наставление. Внимание и совет со стороны старших являются основны- ми методами воспитания. В народе не зря говорили: «Да не будь ты настоль- ко несчастен, чтобы не внять данному тебе совету». И еще имеется поговорка: «Хороший совет это тоже богоугодное жертвоприношение». В сказках троим братьям предлагают на выбор золото, красавицу и хороший совет; выигрывает из них избравший последнее, ибо с по- мощью его он приобретает все прочее.