Угощение (гостевое)

Угощение по случаю разных торжеств (свадьба, новоселье, рожде­ние ребенка и др.) было особенным и обильным. То же самое относится и к приему гостя. Правда, тут могли быть некоторые нюансы, учитыва­ющие степень важности гостя. В одних случаях достаточно было при­готовить курицу, но для особо почтенных гостей резали барана. Свое отношение к гостеприимству народ выразил в некоторых по­словицах: «Ни бог Дяла, ни люди не любят того, кто не любит гостя», «Сорной травой зарастает дорога к дому, в котором гостей не при­нимают»,

«Тот, кто умеет достойно принять гостя, тот умеет с людьми ужить­ся»,

«Пришел гость — раньше встань и позже ляг».

Видимо, иногда гостеприимством злоупотребляли или оно бывало в тягость. Тогда-то и родились следующие пословицы:

«Гостям — веселье, хозяйке горе» (большие заботы),

«Более любезным становится плохой хозяин, когда гость собирает­ся уходить»,

«Приятно видеть лицо приходящего гостя, но также приятно ви­деть и его спину, когда он уходит»,

«Спина гостя золотая».

В начале 20-х годов прошлого века (что характерно и для предыду­щего времени) Н. Яковлев довольно внимательно пронаблюдал за тем, как угощают гостя:

«Хозяин извиняется и просит закусить, пока не поспеет более со­лидное и почетное, с точки зрения ингуша, кушанье — баранина. Пе­ред вами в центре стола, в большой круглой фаянсовой чашке, какие обычно изготавливались нашими заводами для Туркестана и других стран Востока, налита золотисто-желтая густая теплая жидкость, в которой вы различаете мелко накрошенную беловатую массу творога (имеется в виду «к! одар»). По краям стола перед гостями разложены плоские круглые лепешки из кукурузной, а иногда и из пшеничной муки. Для вас, как для русского, предусмотрительно положена чайная ложка; в стаканы наливается чай. Вы еще соображаете, как присту­пить к этому невиданному кушанью и что оно собой представляет, как ваш сосед, пожилой ингуш с белой повязкой вокруг головы (хаджи —

побывавший в Мекке), отламывает кусок кукурузного «чурека», как называют на Кавказе выпеченный лепешками хлеб из пресного теста (по-ингушски «сыскал»), и, степенно макая его в поданную жидкость, ловко зачерпывает беловатую массу, отправляя все вместе себе в рот. Другой ваш сосед проделывает то же с помощью чайной ложки, с ап­петитом заедая чуреком. Не боясь уже попасть впросак, вы следуете их примеру. Золотистая жидкость оказывается прекрасным, душистым растопленным маслом, в которое накрошен соленый коровий творог. Все вместе представляет довольно приятное кушанье, относимое ингу­шами к разряду «почетных», и удобное по быстроте и легкости приго­товления. Поэтому оно обычно и подается гостю в виде закуски, чтобы не слишком томить его ожиданием более основательного угощения». (37, 209-210)

В прежние времена гость обычно проделывал нелегкий, порою дол­гий путь и, естественно, бывал голоден. Поскольку «основательное уго­щение» ингушские женщины готовили долго и со всей тщательностью, чтобы не уронить свою честь хозяйки, гостю для начала ставили еду попроще, чтобы он мог несколько утолить свой голод и спокойно дожи­даться. Вплоть до ХХ века и несколько позже в домах (в горах) имелась довольно широкая и неглубокая круглая деревянная посудина, которая называлась «гий». В центре посудины клалась горка кусков вареной баранины, вокруг которой раскладывались галушки. Перед каждым из присутствующих ставились пиала («кадакШг»), в которой находился соус («берх! а»), и тарелочка. Обычно мужчины имели небольшой под- кинжальный ножичек («мукх»), которым они пользовались для мелких нужд, в частности, для разрезания куска мяса на мелкие ломтики. Они, и попеременно с ними галушки, обмакивались в соус и поедались. В наступивший более цивилизованный период ХХ века эти широкие пло­скодонные посудины («гий») стали исчезать и вместо них, ранее и чаще всего на равнине, мясо стали раскладывать на фаянсовые блюда. На них же отдельно клались галушки. Это главное угощение для гостя также не осталось без внимания Н. Яковлева:

«Вот, впрочем, несут и для вас на столике угощение: в середине блюдо с вареной бараниной, тут же в миске жидкая сильно посоленная подлива из бараньего бульона с луком или чесноком. На втором блюде — вареные, совершенно пресные на вкус клецки (галушки) из кукуруз­ного теста, заменяющего всякий иной хлеб. С мясом иногда подается несколько вареных картофелин… Клецки и куски мяса непрестанно ма­каются в подливку, заменяющую соль… Наконец с мясом покончено, и вас спрашивают, не желаете ли вы бульона… Если вы не постесняетесь попросить бульона, вы не раскаетесь. Вам подадут большую чашку ве-

ликолепного, крепкого, обыкновенно несоленого и заправленного толь­ко кукурузной мукой бульона». (37, 213-214)

Но как убедить гостя, что мясо, поданное на стол, это не остатки для кого-то ранее зарезанного барана или мясо не было одолжено у соседей? Хозяин, желая убедить гостя, что баран был зарезан именно в его честь, после поедания мяса и перед тем как предложить бульон, ставил перед тамадой стола главное и довольно широкое блюдо, на котором непремен­но лежали вареные голова барана, грудинка и курдюк. Перед варкой го­лова барана рассекалась вдоль на две половины, а затем перевязывалась нитями. По рассказам, в давние времена было принято, перед тем как зарезать, барана показывали гостю. К описываемому времени это пере­стали делать, исходя из этических соображений (дескать, неприлично хо­зяину хвастаться, а гостю сомневаться в его чистосердечности). Обычно тамада от всех трех частей отрезал по кусочку и передавал блюдо сидя­щему справа от него, и так блюдо проходило по кругу. Иногда тамада мог позволить себе следующее: он отрезал баранье ухо и просил передать такому-то (или сидящему за столом, или обслуживающему), что могло означать — «слушай внимательно», или «глаз» — «будь зорче», иногда ку­сочек языка — «не говори лишнего». Но это делалось редко, да и то в более или менее дружеской компании.

Часто гостевое угощение довольно долго задерживалось из-за дли­тельности процедуры приготовления бараньей головы. Ее смолили, очищали все полости; все это окатывалось кипятком и вновь чистилось, и лишь затем она варилась.

fc.

В отличие от мяса курдюк не принято было жевать: его небольшие кусочки полага­лось заглатывать целиком.

Бывали и такие исключе­ния: в молоке целиком, или разрезанный пополам, варил­ся ягненок (козленок) и ста­вился на стол с соответствую­щим соусом, приготовленным из его же бульона.

Особо следует остановить­ся на чае. Чаепитие стало пер­воначально появляться в бога­тых домах, следуя примерам городских богатеев, затем оно постепенно стало приобретать

широкое распростра­нение. Чайный лист и особенно сахар явля­лись предметами ро­скоши, и они обычно приберегались для го­стей или каких-то тор­жеств. По традиции, даже сегодня ингуш, приглашая кого-либо в гости, никогда не скажет, что он накроет обильный стол а про — Беседа о народных традициях

сто предложит гостю зайти на чашку чая. Случается, что человек, не знакомый с этими тонкостями этикета, заходит в гости именно с жела­нием попить чаю, но затем бывает удивлен, что чай почему-то долго ва­рится, а затем вместо него на стол ставится гостевое угощение, которое лишь потом завершается чаепитием. Есть даже такая шутка: «Знаем мы ингушский чай».

Не для гостей, а в обиходе употреблялся так называемый «калмыц­кий чай» («гїалмакхий чей»): в кипятке слегка провариваются плиточ­ный чай, определенные травы; добавляются молоко, немного масла, соль и перец — все по вкусу. Это несколько бодрящий напиток. Обычно им сопровождают обед из чурека с сыром или «чяпилгаш» — лепешки с начинкой.

Этикет предлагал человеку идти в гости не натощак, чтобы не вы­дать своего голодного состояния. Гость всячески пытался показать, что он ест не потому, что он голоден, а потому, что он не желает обидеть хо­зяина. Если, бывало, рядовому гостю (родственнику) ставили яичницу из трех яиц, он съедал два и оставлял недоеденным одно.

В народе существует такая притча.

«Жили муж, жена и сын. Как-то муж умер. На похороны приехал брат жены и, прощаясь, сказал:

— Пусть твой дом не постигнет большое несчастье.

На что старуха ответила:

— Ничего, все в руках Всевышнего. Бывает и большее несчастье.

Случилось, что вскоре умер сын старухи. Опять же, прощаясь, ее

брат пожелал, чтобы ее не постигло еще большее несчастье. И тут ста­руха ответила, что бывает и большее несчастье.

Прошло время, и брат этой старухи решил: «Совсем она осталась одна, надо мне навестить ее». Приехал он к ней и видит, что старуха

весьма печальна. Она бросилась во двор и стала осматривать курятник, затем понуро вошла в дом и сказала брату:

— Вот и наступил тот день самого большого несчастья, о котором ты говорил: мне нечего поставить тебе на стол, даже куры сегодня не при­несли ни одного яичка».

В народе говорят: «Хороший гость приходит прямо к ужину». Достой­но принять гостя — честь для хозяина, и потому важным правилом госте­приимства является достойное угощение гостя.

Хорошо, если хозяин имеет достаток, а если он бедствует, как тут быть? Обычно гость, по себе зная, насколько обременительно предоста­вить достойное угощение гостю, стремится не быть обузой малоимущим хозяевам. Если все же это произошло, то долгом соседей, а в селах они обычно бывали и родственниками, было помочь хозяину, выручить его из сложившейся ситуации.

Издревле бытует выражение: «Они вместе переломили хлеб». Сотра — пезничество воспринималось как акт заключения дружбы. Едва ли не за­ключением родства и принятием обязательства взаимной помощи счита­лась гостевая трапеза. О том, какое значение прежде придавалось тому факту, что в вашем доме человек вкусил хлеб, убедительно и наглядно повествует и народная притча:

«Некие братья пленили своего самого большого врага. Он жестоко по­кончил с их отцом, а им причинил много вреда, и потому братья решили

убить его, но сделать это как-нибудь по-особому. Крепко связали они его веревками и заперли в доме. Они должны были по срочному делу отлу­читься из дома и потому наказали матери:

— Мы уходим на три дня и три ночи. Вернувшись, мы воздадим долж­ное нашему врагу. В наше отсутствие не давай ему ни пить, ни есть, ниче­го не давай, как бы он ни просил.

Братья ушли. Прошел день, за ним второй. На третий день пленник попросил у старухи:

— Принеси мне хоть немного еды и воды, не дай мне умереть в му­чениях.

— Мне наказывали ничего тебе не давать, — ответила старуха.

— Да отлучит тебя твой Бог от себя, если ты будешь столь жестока ко мне! Завтра убьете меня, я готов к смерти, но сегодня дай мне глоток воды и немножко еды, — попросил пленник.

Пожалела его старуха и дала ему воды и еды. Пришли братья домой и, как только увидели пленника, спросили у матери:

— Дала ли ты ему воды и еды?

— Да, — призналась мать.

— Что же ты наделала? Как же мы теперь убьем человека, вкусившего наш хлеб? Придется отпустить его, — сказали братья и отпустили пленни­ка с миром, чтобы потом изловить его вновь.

Раз он отведал пищу в их доме, он уже не являлся пленником, а был гостем». (18, 422-423)

Кроме обычной пищи и пищи для гостей и торжеств имелась еще и до­рожная пища («наькъа хьош бола кхача»), которую брали с собою, уходя в дальний путь, на охоту. В этих случаях собирали продукты, не портя­щиеся и не требующие долгого приготовления. На первом месте тут был курдюк — он хорошо сохранялся, и его достаточно было лишь слегка под­жарить над костром, предварительно нанизав на прутик. Вторым важным продуктом было толокно («цу») — мука из прожаренного зерна, иногда с добавлением сухофруктов. Его («цу») можно было употреблять вместо хлеба в натуральном виде, но поскольку это было не так просто из-за его большой вязкости во рту, его предпочитали разводить с водою в походной чашечке. Пастухи имели возможность разводить это толокно в молоке. Хорошо сохраняющимися были («даьттах») продолговатые колобки, сде­ланные из толокна и топленого масла. Брали с собою и сыр, который мог сохраняться в течение нескольких дней. Изредка, на первые день-два, мог­ли прихватить с собою и жареное мясо.

Существовало правило, выраженное в следующей поговорке: «Если отправляешься в дальний путь и при этом хорошая погода, все же прихва­ти что-нибудь накинуть на себя, и, если ты к тому же сыт, все же прихвати

Кувшин для воды, подушечка, лента

Деревянные ложки, совок

с собою еду». Такая поговорка могла появиться лишь в результате немало­го житейского опыта. С воцарением мира на Северном Кавказе, с активным проникновени­ем во все сферы жизни капиталистических отношений, с активизацией межнациональных связей и появлением отходничества на рубеже веков в местной среде стали возникать новые столовые культуры (прежде всего огородные) и новые рецепты блюд (борщ, пюре, холодец и пр.). Историки отмечают: «Из всех элементов материальной культуры народов Северного Кав­каза пища оказалась наиболее устойчивым. Она продолжала оставаться в своей основе традиционной. Однако происшедшие в конце XIX — начале XX веков социально-экономические изменения не могли не сказаться и в пище». (20, 506)

На рубеже веков стали происходить немалые изменения и в изготов­лении и применении разнообразной утвари, посуды. Вместо тяжелых и легко бьющихся терракотовых кувшинов для но­ски и хранения воды все чаще стали появляться медные или латунные высокие кувшины с узким и кверху расширяющимся горлом. Это была исключительно женская (скорее — девичья) посуда. Мужчины по воду не ходили. Эту обязанность с удовольствием брали на себя девушки:

они имели возможность общаться у водного источника, туда же юно- ши приводили на водопой своих коней. Бывало, как рассказывают, де- вушки умышленно дома как можно быстрее растрачивали воду, ино- гда поливая ею двор, чтобы была возможность лишний раз сходить за водою. Нередко водный источник служил местом знакомств, свиданий. Стали появляться в употреблении также металлические небольшие кувшинчики, тазы и крупные лоха- ни («чара»). Кувшинчики и тазики служили для умывания и омовений. Позднее их место стали занимать металлические рукомойники. Боль- шие тазы служили для стирки, ку- пания и для других нужд. О появле- нии самовара Л. Семенов в 20-30-х годах ХХ века писал следующее: «Лет тридцать назад Паци (жи- тель селения Гули) приобрел мед- ный самовар — первый в Цоринском обществе. В то время такая покупка была диковинкой, о которой много и долго говорили в соседних селе- ниях». (31, 128) По-прежнему в быту употребля- ли более доступную деревянную посуду. По историческим источни- кам: «Одним из основных методов изготовления посуды было выдал- бливание. Готовый предмет подвер- гали кипячению, смазывали жиром и сушили. Несмотря на примитив- ность орудий деревоотделочного производства, изделия получались прочные, удобные и по-своему красивые. Распространена была для украшения и резьба по дереву. Применялся геометрический и рас- тительный орнамент». (20, 72-73) Значительные изменения стала претерпевать и домашняя утварь. Вместо нар («поднар») все чаще

М. М. Зя^иков

стали употреблять деревянные и, следом, железные кровати, хотя нары довольно долго сохранялись. Стали уходить в прошлое небольшие трехножные деревянные столы и стульчики. Их место стали занимать домашнего изготовления квадратные столы на четырех ножках. Го­родские жители имели возможность приобретать их в продаже. Лав­ки стали заменяться покупными стульями или табуретками местного изготовления. О внутреннем убранстве ингушского жилища довольно подробные наблюдения были сделаны Л. Семеновым:

«Кровати аккуратно прибраны, покрыты одеялом; на каждой крова­ти по две или по четыре подушки в белых наволочках. Нары покрыты циновками и войлочными ковриками. В одном углу сложены запасные коврики, одеяла и подушки. Иногда кровать бывает сплошь покрыта бе­лой бязью. На окнах часто видны занавески. В этой комнате поставлены предметы получше: вывезенные из города комод, небольшой стол, по­крытый клеенкой, один — два сундука, несколько стульев. На стенах раз­вешаны лучшая одежда, бурки, оружие (кинжалы, винтовки, револьверы, шашка), козья шкура, употреблявшаяся во время намаза. На комоде или столе поставлены лампа, маленькое зеркало, графин для воды, самовар, чайная посуда. Украшениями служат многоцветные войлочные ковры,

семейные фотографические карточки, лубочные картинки, бумажные цветы, красочные плакаты агитационного характера или кинопостано­вок, бархатные, расшитые золотом и серебром, крючья для полотенец и карманчики для часов, денежные знаки, вышедшие из употребления, — дореволюционные ассигнации «керенки», встречаются лубочные рисун­ки религиозного характера с арабским текстом. На стену вешается пучок душистой высушенной травы. Здесь же встречаем музыкальные струн­ные национальные инструменты старинного образца и гармоники, а так­же швейные машины и чемоданы из крашеной фанеры». (31, 127-128) Наличие хорошей утвари и посуды являлось предметом гордости хозя­ек дома. Все лучшее и красочное стремились поместить на самом видном месте. На кровати, подушке, столе и стене девушки помещали предметы своего рукоделия: полотенца и накидки с вышивкой; различные коробоч­ки, чехлы и пр. Все это должно было свидетельствовать, что в этом доме живет искусница — мастерица на все руки. Вся посуда и утварь должны были иметь опрятный вид и вычищены до блеска. Иногда молодые люди, придя на смотрины, пытались белым платочком провести по укромным местам и тем самым выяснить, насколько чистоплотна девушка, живу­щая в этом доме.

Повествование об одежде того периода начнем со следующей ци­таты:

«Традиционная одежда вайнахов (чеченцев и ингушей) принадлежит к тем наиболее важным эле­ментам материальной куль­туры, в которых очень ярко отразились многовековая хозяйственная деятельность народа, его культурные тра­диции и художественные вкусы, мировоззрение, взаи­моотношения и контакты с другими народами. Постоян­но возникающие и возраста­ющие потребности в одежде вайнахи в прошлом успешно удовлетворяли в основном за счет богатейшей местной сырьевой базы (в частности,

Женские национальные костюмы

в крае издревле были ши- роко развиты скотоводство и охота), хотя активно ис- пользовались также и при- возные материалы (ткани, отдельные виды готовой одежды, украшения и т. д.). (35, 3) Выявляя ассортимент одежды жителей той поры, прежде всего, необходимо провести разделение на одежду мужскую и женскую, затем необходимо рассмотреть верхнюю одежду, обувь и головные уборы. Попутно возникает необходимость об- ращать внимание на материал, из которого изготовлена одежда, а также и на ее украшение. Мужские головные уборы раньше делались из сукна, сшиваемого клиньями, и простегивались шерстью. В исследуемый период обычной была барашковая папаха с суконным верхом. В жару носили широко- полые войлочные шляпы «ман- галкий» — в переводе «шляпа косаря». В ненастную по году на голову надевали «дарзала-кий» — «шапку непогоды». Она была без суконного верха, сплошь меховая, со свисающими космами, по которым в до- ждливую погоду стекала вода. Дома предпочитали носить маленькую войлоч- ную шапочку без полей («беттиг»). Помимо ути- литарных свойств, го- ловному мужскому убо- ру придавали немалое символическое значение: головной убор рассма- тривался как один из при- знаков мужского достоин-

ства, мужества. Во многом именно этим можно объяснить появление в начале ХХ века каракулевых папах с суконным верхом. Каракуль обычно бывал завоз­ной, дорого ценился и имел так назы­ваемый «золотистый цвет». Эти папахи иногда назывались «бухарин кий». Та­кое название шло от имени среднеазиат­ского города Бухара, откуда вывозился ценный каракуль. Каракуль мог заме­няться шкурками ягнят с красивой за­витой шерстью (курпей). Серый, завозной, каракуль появился позднее. Такие папахи являлись выходными и были непрактичны в непогоду: промокший каракуль (курпей) начинал терять свои свойства. В таких случаях хорошую службу оказывал башлык («палчакх»). Он делался из тонкорунной шерсти. Были и завозные башлыки из мягкой верблю­жьей шерсти. Башлык по форме напоминал современный капюшон с длинными свисающими полосами («коараш»). В холодную ненастную погоду башлык накидывался на папаху, а его полосами крест-накрест перевязывали грудь. Концы полос на талии перевязывались в узел. При сильном ветре полосами башлыка обматывали лицо и шею. Когда на­добность в башлыке отпадала, его просто откидывали за спину. Башлыки бывали обычно цвета верблюжьей шерсти (охристо­коричневые), иногда их красили в красный цвет. В редких случаях но­сили башлыки, сделанные из белого козьего пуха, но это не стало тра­дицией. Близкие знакомые, друзья, кунаки из соседних народов в знак друж­бы нередко обменивались папахами. Папаху иногда преподносили в ка­честве ценного подарка. Первое и наиболее полное для своей поры описание мужской и жен­ской одежды принадлежит Н. Грабовскому (вторая по­ловина XIX века), который отметил: «Обыкновенно верхняя одежда горцев-мужчин состоит из черкески ту­земного сукна, ситцевого бешмета, папахи и чевяк,

Мужской национальный костюм

делаемых из лошадиной кожи или из сафьяна, с подошвами из этой кожи; зимою сверх этого костюма носится овчинная шуба, а ноги обле­каются в полстяные теплые чевяки, похожие на валенки. Женщины, сверх обыкновен­ной кумачной рубахи, доходящей до ко — ■ лен, носят бешметы из такой же материи; остальной костюм составляют широкие шаровары, подвязанные у чевяк; голова повязывается куском белой бязи; костюм девушки нисколько не разнился от жен­ского, но голова последних повязывается особым манером». (15, 116) В 30-х годах XIX века И. Бламберг отмечает, что при этом одежда ингушек была разных цветов: у замужних женщин, вдов и старух и у девушек. Эту особен­ность Н. Грабовский, как видно из приве­денной цитаты, уже не отмечает. Из чего можно заключить, что одежда не всегда оставалась консервативной, а была под­вержена изменениям во времени. Уже во второй половине XIX века различие в одежде девушек и женщин определялось не цветом шаровар, а особой манерой повязывания головного убора. Исследования Г. Вертепова в области мужского костюма ингуша в конце XIX века в чем-то перекликаются с описаниями Н. Грабовского, но даны несколько полнее. Так, Г. Вертепов пишет: «Одевается ингуш просто, без особенных затей и излишних укра­шений, которыми изобилуют костюмы его южных соседей — хевсур и грузин. Одежда состоит из суконной черкески, черной, серой или ко­ричневой, ситцевого бешмета, суконных шаровар, суживающихся кни­зу, чевяк на ногах и барашковой шапки на голове. Сукно для черкесок употребляется местного изделия; его готовят женщины из бараньей шерсти и окрашивают в растительные краски. Чевяки делаются из сы­ромятной кожи, в большинстве случаев лошадиной, а также из сафьяна с подошвой из более грубой кожи; они плотно облегают ступню, и мест­ные щеголи, прежде чем надеть, размачивают их в воде. Надеваются они прямо на голую ногу или сафьяновый чулок, а поверх их на голень натягиваются ноговицы, заменяющие голенище наших сапог. Зимою носят полстяные чевяки, нечто вроде русских валенок, но только ши-

тые («б1оржаш»). В горах предпочитают чевякам крепкие башмаки с толстой подошвой из буйволиной кожи. Вообще, на плоскости заметна некоторая наклонность к щегольству, но в горах предпочитается проч- ность и практичность…» (10, 161) Наиболее значимой мужской одеждой являлась черкеска («чокхи»). Она утвердилась на Кавказе с появлением огнестрельного оружия, когда на обыкновенный халат стали крепить заряды пороха и пуль, то есть газыри. По-ингушски их называют «бустам», что переводится как «мерка». Такое название они получили потому, что в полый газырь за- кладывались поочередно свинцовая пуля и мерка пороха. Достаточно было газырь опрокинуть в дуло ружья, как туда засыпался порох, и сле- дом шла свинцовая пуля. После чего шомполом в ствол затыкался пыж. Газыри сверху закрывались костяными или металлическими инкрусти- рованными колпачками. С появлением пуль фабрично-заводского производства надобность в газырях отпала, но поскольку газыри являлись единственным укра- шением черкески, вместо настоящих газырей стали использовать уже декоративные — из серебра. Шилась черкеска из домо- тканой ткани, но с начала XX века состоятельная прослойка могла позволить шить ее из сукна промышленного про- изводства. У молодых людей длина черкески была чуть ниже колен, у взрослых она до- ходила до щиколоток. На груди черкеска имела вырез, а затем до талии застегивалась на пу- говицы. Первоначально роль пуговиц, как черкески, так и бешмета и рубахи, исполняли скрученные в комочек шнурки, а затем их заменили костяные или металлические пуговицы. До талии черкеска плотно об- легала фигуру, ниже талии она была шире и свободнее. Большое значение раньше придавалось фигуре человека, его осанке, особенно объему

13

талии. Так, одним из достоинств народного героя Малсага Уциговича Долгиева, воплощавшего собою эталон благородного и этичного чело- века, как говорят в народе, была настолько узкая талия, что, когда он ложился на бок, то под ним могла проползти кошка. Рукава черкески были длиннее рук и потому закатывались. В холод- ное время достаточно было опустить рукава, и они уже могли испол- нять роль рукавиц. Вырез на груди, а иногда и другие края черкески обшивались тонкими орнаментированными тесемками («инза»). Верхняя часть черкески имела подкладку из ситца, но иногда и из шелка. Большое значение придавалось ременному поясу. Мужчина (кроме глубоких стариков и детей) не имел права появляться на людях распоя- санным. Насколько черкеска сама была бедна украшениями, настолько богато отделывался ремень серебряными с чернью бляшками. Кожа- ным ремешком к поясу подвязывался кинжал таким образом, чтобы он висел косо, острием в левую сторону и рукояткою вправо, чтобы до нее можно было быстро и без за- труднений дотянуться. Ранее ^ к поясу подвешивались пред- меты, необходимые для огне- стрельного оружия: порохов- ница в роге, пули в кисете, огниво, трут и кремень также в отдельном кисете. По мере состоятельности и надобно- сти к поясу подвязывались с боков шашка и пистолет. Поскольку черкеску на- девали лишь на выход и на различные торжества, ее роль как верхней одежды в повседневной жизни вы- полнял бешмет («гіовтал»). Он шился короче черкески и не имел газырей, рукава были зауженными, чтобы не мешали при работе. В зимнее время под беш- мет надевались меховые или стеганые из шерсти безрукавки. В обыден-

ные дни бешмет затягивался простым кожаным ремнем с кинжалом, ко­торые снимались только во время работы и в домашних условиях. К материалу, из которого шил­ся бешмет, не предъявлялись столь высокие требования, как к черкеске, кроме одно­го — прочности и практич ности. Повседневной одеждой являлась рубаха («коч»). Обычно мужчина имел их две: одну повседневную (рабочую) и вторую — на выход, как говорит пословица: «Старая одежда — слуга новой одежды». На рабо­ту мужчина обычно надевал старую, поношенную, иногда залатанную рубаху. Рабочая рубаха и рубаха на выход имели одинаковый покрой. Они были довольно просторными, чтобы не затруднять движений, длинными — чуть ли не до колен, имели небольшой прилегающий к шее стоячий простроченный воротник, разрез был спереди. В описы­ваемое время вместо пуговиц, скрученных из шнурков, все чаше ста­ли употреблять металлические. Рубаху на выход по вороту, рукавам и подолу часто обшивали тесемками, по мере старения она становилась рабочей одеждой. Исключая рабочее время (сенокос, заготовка дров и др.), в обычные дни ворот рубахи должен был быть застегнут на все пуговицы, а на талии застегнут ремень. Большое значение придавалось чистоте одеж­ды. В этом вопросе затрагивалась честь жены и дочерей, которые, есте­ственно, не хотели ославиться как нечистоплотные женщины, не могу­щие содержать в чистоте одежду главы дома, детей. Мужские брюки («хачи») имели довольно скромный вид, поскольку сверху они прикрывались довольно длиной рубахой, а снизу — ногови­цами, закрывающими голени и колени. В бедрах брюки были широки­ми, а от колена вниз — зауженными. Штаны подпоясывал «барч» (типа кушака). Такая форма одежды по своему типу приближалась к галифе, и поэтому неудивительно, что в начале ХХ века, по мере возможности, галифе получали преимущество перед традиционными брюками. То же самое произошло и с сыромятною обувью: «маьчи» и «пезг» (но­говицы) стали предпочитать сапоги. Не каждый мог их приобрести, и поэтому традиционная обувь среди простого населения сохранялась и в

№.

первой половине ХХ века. Был еще один вид обуви, который назывался «бIоржаш» — по-русски «бурки». На «маьчи» с подошвой сверху наши­вались голенища из войлока. Часто вместо него применяли и куски вы­шедшей из употребления мужской бурки.

В осенне-зимнюю стужу черкеска не спасала от холода. Поверх нее надевалась шуба («кетар»). При ненастной погоде шубу выворачивали мехом наружу. По нему стекала вода, и шуба не промокала. Допустить это было нежелательно по той причине, что ее сыромятная основа рас­кисала от воды.

Женская одежда состояла из рубахи — «коч» и «чокхи» — черкески без газырей, а обувь именовалась «пашмакх», или башмак, голова должна была быть обязательно покрыта. В погожие дни на голову надевался довольно просторный платок — «йовлакх». Если в мужской одежде пре­обладало домотканое или покупное сукно, то на женскую одежду того периода предпочитали использовать преимущественно покупные ткани: «исхали» (тонкое сукно), «боза» (бязь) или «киси» (кисея, ситец) и «даь — ри» (шелк). В праздничной и свадебной одежде по большей части упо­треблялись шелк, бархат и парча — все ткани, естественно, завозные. Вы­ходная рубаха девушек также шилась, по мере возможности, из дорогой привозной ткани. На грудь прикреплялись инкрустированные продолго­ватые бляшки с позолотой — «метташ». На свадьбу девушки надевали на голову небольшую шапочку. Ее твердая основа покрывалась дорогой тканью, которая щедро украшалась вышивкой с национальным орнамен­том. Поверх шапочки накидывался шифон, концы которого свисали на всю длину платья. Большое значение придавалось и праздничным или свадебным поясам. Обычно они были привозные и дорогие, сделанные из богато инкрустированных металлических (брон­за, серебро) пластин. Названные пояса, нагрудные дорогие бляшки-застежки, серьги — «гіалакхаш» часто переходили по наследству, иногда по случаю одалживались.

В отличие от мужской, женская одежда всегда щедро украшалась различными вышивками. Мужской же ко­стюм, кроме пояса, кинжала и газырей, вообще ничем не украшался, ибо в противном случае мужчина мог быть презрительно назван кокетствующим («зудал долаш»). Понятно, что это никак не относи­лось к женской одеж­де. «Значительную роль в женском ко-

стюме играли разнотипные украшения: сердоликовые, халцедоновые, агатовые, перламутровые, хрустальные, стеклянные, жемчужные и ян­тарные бусы, бисер, золотые, серебряные и бронзовые височные кольца, серьги и подвески, браслеты, цепочки и т. д. Многие из них своими кор­нями уходят в глубокую древность». (9, 49)

В ингушской среде из предметов одежды наибольшее внимание уде­лялось головному убору и обуви. Этому имелось и шуточное объяснение: «доставь приятное человеку, к тебе расположенному, ибо он будет смо­треть тебе в лицо; пусть зависть гложет человека, невозлюбившего тебя, ибо он будет смотреть тебе в ноги».

Детская одежда была непритязательной, в чем-то подражательной одежде взрослых. Случалось, что поношенная одежда взрослых переши­валась в детскую. О каких-то украшениях не могло быть и речи.

Традиционные материалы, из которых изготавливалась на рубеже ве­ков мужская и женская одежда, уже стали не удовлетворять возросшие требования к верхней одежде. Как отмечают исследователи, «с появле­нием на Северном Кавказе российских городов и ростом торговли вай — нахи предпочитали покупать или обменивать ткани на рынке. Среди них наибольшей популярностью пользовались хлопчатобумажные ткани и шелк». (9, 45)

В начале ХХ века в ингушском обществе значительно углубились со­циальные различия. В горах это было едва заметно, ведь проживавшее там население жило беднее населения равнинной части и являлось более патриархальным и традиционным. Среди же равнинных жителей стала активно выделяться богатая прослойка землевладельцев и скотоводов, духовенства и представителей торгового капитала. Представители это­го не столь многочисленного слоя были наиболее подвержены влияниям городской жизни. Зажиточная часть населения проживала во Владикав­казе. Здесь и дома строились по-городскому, и жители одевались соот­ветствующим образом. Женщины стали носить кофты и юбки, на голову надевать шляпы, обуваться в туфли. Мужчины, все же имея дома изредка по случаю надеваемую черкеску, уже имели вполне городской вид: вме­сто папах на голову надевали низкие меховые шапочки, типа кубанки, и картузы (фуражки); стали носить костюмы и пальто, была модной во­инская одежда.

Усиливавшееся в то время имущественное неравенство отразилось, к примеру, в небольшой притче:

«Когда девушку, засидевшуюся в девичестве, спросили: «Почему не выходишь замуж?» — она ответила:

— Тот, кто носит черкеску, меня не сватает; а за того, кто ходит в беш­мете, я замуж выходить не хочу».

Заурбек Темаркович Боров. Полный Георгиевский кавалер, ротмистр Ингушского конного полка Кавказской Туземной дивизии. В Персии ему быьло присвоено звание генерала

1

Султанбек Заурбекович Боров, ротмистр, командир 4-й сотни Ингушского конного полка Кавказской Туземной конной дивизии, кавалер Золотого Георгиевского оружия, от­мечен многими воинскими наградами России. Полный Георгиевский кавалер

Большое значение в ингушском быту придается родственным отно- шениям. Во многом ими регламентировалась внутрисемейная и общин- ная жизнь народа на стыке двух веков. Любой ингуш четко и определен- но должен был выражать свою принадлежность к определенной группе общества — семье, фамилии, родовому селу и. т.д. Определялась она по- читанием своего древнего родового корня, отношением к определен- ному башенному комплексу, знани- ем имен своих предков до седьмого колена (это как минимум, на прак- тике же знали значительно больше), участием во всех делах родственных фамилий и взаимной помощью. Как уже отмечалось, кланы — роды — не были одинаковыми. Одни были древнее, другие моложе. Память обо всем этом сохранилась и до сего дня, хотя никакого общественного значе- ния эти бывшие подразделения уже не имеют. Однако в исследуемый период рубежа двух веков градация фамильных родов еще имела опреде- ленный вес, особенно при заключе- нии родства. Уже в то время быто- вала поговорка: «Сыну ищи семя, дочери ищи толокно». Здесь необхо- димо сделать следующее пояснение: «ищи семя» означает «жени сына на представительнице благородного рода», а слова «ищи толокно» — «вы- дай дочь в состоятельную семью». У ингушей была и сохраняется до сих пор самая строжайшая экзо- гамия. Между женихом и невестой исключается даже самое малейшее родство. Нельзя жениться не только на представительницах родов отца и матери, а и на представительницах родов дедушек и бабушек и т. д. В общем, ищется самая далекая и совершенно неродственная кровь. В прошлые века ингуши не раз были доводимы до полного физическо- го уничтожения то полчищами завоевателей, то свирепствовавшими инфекционными заболеваниями (чума, холера, оспа…). Даже имеется

Родство

такое предание, что неког­да богиня «У-нана» — мать «у», где «у» заразная бо­лезнь, уничтожила весь ингушский народ, но чу­дом в одном краю страны уцелел один мальчик, а в другом краю — девочка; от них вновь возродился весь народ. Видно, что это пове­ствование имеет мифологи­ческие основы, однако тут в фантастической форме все же отразились мрачные реалии далекого прошло­го. То уменьшавшийся, то возрождавшийся, и к пе­риоду новой истории быв­ший численно небольшим, ингушский народ и должен был иметь строжайшую эк­зогамию, иначе ему грозило бы вымирание от кровосме­шения. Не в меньшей сте­пени благодаря именно эк­зогамии ингушский народ в целом физически крепок, свидетельством тому явля­ется, к примеру, то, что у ингушей завидная продолжительность жизни. Известно, что ислам признает эндогамные браки. В арабских стра­нах вполне обычны браки между двоюродными братьями и сестрами. С принятием ислама и в ингушской среде имелись единичные случаи эндогамных браков, особенно среди клерикальной верхушки. Но такие формы бракосочетания были дики для ингушей, и эндогамия среди них не привилась. Экзогамия среди ингушей способствовала унификации их языка, ре­зультатом чего явилось полное отсутствие диалектов в ингушском язы­ке. Можно говорить, что отсутствуют даже говоры: известно всего не­сколько слов с незначительными фонетическими изменениями, такие, как «къай — къахьиг» — ворона, «лоабат — лоабарт» — глина, «генарг —

Товбот-Хаджи Горбаков с сыном Аллабеком

гендарг» — семечко. Из этих парных слов первые принадлежат равнин­ным жителям, а вторые — горным. У ингушей есть собственные имена ГІаьбарте — Кабардинец, Черсе — Черкес, ГІумке — Ку­мык, Тоаркхо — Тарковец, Эрси — Русский и др. Данный факт сви­детельствует, что ингушам была чужда национальная ограничен­ность. В брачных отношениях были нередки межнациональные браки, и если они случались, ничего предосу­дительного в этом не находили, хотя и различали, с представителем какой национальности в брачные отноше­ния вступили ингуш или ингушка. Экзогамные браки являются типичной чертой патрилинейного от­счета родства. Каждый ингуш знает своего пращура. Его имя и назва­ние рода чаще всего совпадают. В Ингушетии есть роды, носящие имя далекого предка, а фамилии сравнительно молодые, на каком-то отрезке времени отпочковавшиеся от более древнего рода. По преданию, когда-то некий юноша влюбился и похитил девушку из своего рода. Это неслыханное нарушение экзогамии тут же стало предметом обсуждения выборным органом «Мехка кхел» (парламент края). Им была выяснена степень близости по родству между юношей и девушкой. Оказалось, что они отдалены друг от друга на семь колен. Под давлением неуступчивого юноши и его ближайших родственников старики якобы постановили, что по прошествии семи колен возможно заключение родства. Однако и это разрешение не вошло в житейскую практику. В предании «Потомство Турпала» (Турпал — герой) повествуется, что-де некогда в местные горы пришел человек по имени Турпал. Же­нился он на княжеской дочери. «Здесь родила она ему сына, державше­го в руке лист, и назвали его Листом («Па»). Второй сын родился с сы­ром («Наьхч») в руке, и назвали его «Нохчу», т. е. чеченец. Он поселился в месте, называемом Нашах. Третий сын был Арстхо, то есть арстхоец, и поселился в месте, называемом Мераж. Старший сын Па остался жить в месте Маг (в теперешней нагорной Ингушетии). У него был сын Галмет. У Галмета был сын по имени Эн — дрий (Андрей)».

Записавший это предание Н. Яков­лев отмечает, что сам Турпал был из рода Курейшитов, то есть из дома са­мого пророка Му­хаммеда. Вполне понято, что такое указание появи­лось в результате прямого влияния ислама, и оно было призвано возвели­чить родового предка вплоть до знаменитого пророка, утвердить идею о якобы исконной принадлежности всего народа, а с ним и своего рода к исламу. Хотя известно, что среди ингушей новое вероучение окон­чательно утвердилось в 1861 году, когда ислам последними приняли жители аула Гвилети. Да и имена потомков Турпала Па и Наьхч пред­ставляют из себя не что иное, как народную этимологию, возводимую к словам «гїа» — лист и «наьхча» — сыр. Появление в этой генеалогии имени Андрей можно увязать с давним влиянием христианства, которое утверждает, что Андрей Первозванный распространял христианство и среди народов Кавказа (прямое влияние Византии). Древнейшая часть генеалогии ингушских фамильных родов быва­ет довольно сложной, подверженной книжному влиянию и несущей на себе печать родовой идеализации. Зато последующая часть является правдивой и уже повествует о реальных личностях. По существующей паспортной системе ингуши чаще всего пишут в качестве фамилий свои родовые имена. В XIX веке, и особенно в начале ХХ века, некоторые ингуши в качестве фамилий избрали имена не столь отдаленных своих предков, хотя в быту никоим образом не забывалось более древнее родовое имя. Это обусловило появление целого ряда оди­наковых по написанию фамилий, но восходящих к разным родам. Немалая работа по изучению родов и исходных из них фамилий была проделана Ш. Дахкильговым. Его труд «Происхождение ингушских фа­милий» сегодня является единственным и достаточно полным сводом всей номенклатуры ингушских фамилий. (38, 143-205) Из приведенного Ш. Дахкильговым перечня крупных родов и их фа­милий можно составить приблизительное представление о номенклату­ре ингушских фамилий, сложившихся в начале ХХ века. В тот период,

I

л

Магомет Исмаилович Зязиков

когда ингушские фамилии стали записываться, уже произошло значи­тельное дробление крупных старых родовых образований на целый ряд новых фамилий. При этом появились фамилии, пишущиеся одинаково, но принадлежащие к разным старым родам.

На родном языке ингушские фамилии оканчиваются обычно на «хой» (Хамхой, Т! оаршхой, Хьулахой…), на «ой» (Евлой, Барханой, Оздой, Хоаной…) или на «наькъан» (Бохтарнаькъан, Боранаькъан, Кул- бужнаькъан, Кетенаькъан…). Слово «наькъан» образовано от слова «никъ» — дорога, путь, т. е. приращение к имени предка (скажем, Бек) слова «наькъан» дает уже название фамилии «Беканаькъан», что до­словно означает «идущие путем (дорогою) Бека».

Сравнительно с фамилиями, оканчивающимися на «хой», «ой», фа­милии на «наькъан» являются обычно отпочковавшимися и молоды­ми. Но с течением времени, по прошествии ряда поколений, они уже осмысливаются как самостоятельный род. В редких случаях имеется оформление фамилий с приращением слова «къоангаш» (сыновья): «Эккаж-къонгаш» — сыновья, потомки Эккажа.

В русском написании фамилий в конце ХК и начале ХХ века было

принято русское окончание «ов», «ев» (Льянов, Баты­ров, Сапралиев, Тутаев…). В 20-30 — е гг. прошлого века были попытки в печати до­бавлять к ингушским фами­лиям слово «наькъан» через дефис, но такое оформле­ние ингушских фамилий не прижилось. Все ингушские фамилии теперь пишутся с окончанием «ов» и «ев».

В ингушский язык (воз­можно, с XVIII — XIX ве­ков) проникли термины «тайпа» (арабизм) — вид, класс и «тукхам» (тюр­кизм). Первое слово приоб­рело значение «род» (фами­лия), второе слово пустило слабые корни, и потому его осмысление в народе до­вольно туманное.

Исконно ингушскими были слова, обозначав­шие родственные объеди­нения, такие, как «ваьр» — от слова «родившиеся» — «родня», «ц! а» — дом — объединение 2-3 поколе­ний, «вошал» — братство,

«некъе» — фамилия, род.

На протяжении всей сво­ей истории ингушский народ сохранил вечные ценности: взаимовыруч­ку, достоинство, нацио­нальное самосознание и терпение. Здесь чтут род­ственников и почитают старших, особенно трепетно — родственников по материнской линии. В этом тоже особая мудрость.

Поколения рода перечисляются по отцовской линии. По материнской же линии такого перечня нет. Однако некоторые рудименты свидетель­ствуют, что в отдаленные времена это вполне могло быть. Об этом есть записи у ученого Чаха Ахриева в работе «Орстахойцы» и в других ис­точниках. В многочисленных фольклорных записях есть такие примеры: «Еще более ста лет назад у ингушей дядя по матери обязан был своему племяннику снарядить верхового коня под седлом по достижении пле­мянником 15-летнего возраста». (5, 81)

И вообще, вплоть до сегодняшнего дня ингуши с особым уважением и почтением относятся к родственникам по материнской линии.

Постоянное дробление древних родов на фамилии («ц! а», «некъе»), позднее преобразовывающиеся в самостоятельные роды, усилилось по­сле вхождения Ингушетии в состав России (после 1770 года) в связи с началом их расселения по плоскости отдельными хуторами, которые в 1858 году были объединены в укрупненные села. В 1907 году Сун­женский отдел, в который входила и Ингушетия, был разделен выделе­нием из него Назрановского округа. В те времена проводились записи населения. При этом нередко случалось, что одни семьи записывали свои фамилии по имени рода, а некоторые семьи — по имени деда или прадеда. В результате чего происходило дальнейшее дробление родов на фамилии.

Здесь вполне уместно будет привести высказывание Ш. Дахкильгова, проделавшего немалую работу по систематизации ингушских фамилий:

“Ha рубеже столетии

Хусейн Абукарович Эсмурзиев

1 Г ’

«Не случайно в народе говорят: «Изо всех даров мира остается толь­ко доброе имя, и несчастен тот, кто не оставит его». Отец, дед, прадед каждого был частью истории. Судьба наших пред­ков связана с историей народа, с историей родной страны, и, значит, можно и нужно заниматься жизнью, судьбой отдельного человека. Из истории каждого, отдельных судеб и складывается история Отчизны». (38, 144-145)